Генеральный директор киноконцерна “Мосфильм” Карен Шахназаров время от времени занимается любимым делом — снимает фильмы. На этот раз он не просто вернулся в режиссерское кресло. В новой картине “Исчезнувшая империя” он вернулся в 70-е годы прошлого века.
Интервью для “МК” Карен Георгиевич дал в своем мосфильмовском кабинете, кстати, довольно скромном. В его манере общения есть чувство меры — ценное для режиссера качество. Немного вальяжности, но отнюдь не “гендиректорской”. Таким он был еще в ту пору, когда все называли его просто по имени и только что была снята картина “Мы из джаза”. Немного насмешливости, но не адресованной конкретному собеседнику — просто черта человека, всю жизнь снимающего фильмы, которые он упорно называет комедиями.
“Это фильм о моей жизни”
— Карен Георгиевич, ваша картина “Исчезнувшая империя” началась со встречи с другом и одноклассником Сергеем Рокотовым?
— В какой-то степени. Сергей дал мне почитать один свой сценарий. А я сказал: “Почему бы тебе не написать про 70-е годы?” Он написал, мне понравилось. Правда, потом, при участии Евгения Никишова, нашего редактора, все это сильно перерабатывалось. Когда молодые актеры начинали произносить написанные фразы, выходило слишком громоздко, и мы переписывали диалоги под них — чтобы они могли произносить их естественно.
— Исполнителя главной роли вы под себя искали?
— Любой режиссер всегда ищет героя под себя. Те, кто говорит, что это не так, лгут. Другое дело, что это происходит неосознанно. Я понимаю, что в той или иной степени персонаж в картине будет связан со мной. С этим ничего не поделаешь.
— Главная героиня похожа на вашу первую любовь?
— Абсолютно не похожа. Не надо этот фильм считать моей биографией. Вечно это: “Американская дочь” — ваша биография, “Курьер” — тоже автобиография”.
— Но в начале съемок картины, которая тогда называлась “Рожденный в СССР”, вы сказали: “Это фильм о моей молодости”.
— Да любой мой фильм — фильм о моей жизни. “Яды, или Всемирная история отравлений” — тоже картина биографическая: я три раза был женат и хорошо знаю эти взаимоотношения. (Смеется.) Любой фильм любого режиссера — это его опыт, его жизнь.
— Вы как-то признались, что наделяли героев “Исчезнувшей империи” историями из своей жизни.
— Все кино, которое ты делаешь, взято из твоей жизни. А из чего еще брать? Конечно, я бывал на этих сейшнах, ходил в рестораны. Да все этим занимались!
— И в ресторанах дрались?
— А как же!
“Все мои картины, кроме “Цареубийцы”, комедии”
— Но все-таки трудно выдернуть себя из колеи нынешних дел — особенно в вашем положении гендиректора российской фабрики грез — и погрузиться во времена своей молодости, в ту атмосферу? Что вы для этого делали — достали свои альбомы с фотографиями и поставили пластиночку “Роллинг Стоунз”?
— Да я и так прекрасно помню то время. Может быть, это одна из немногих картин, про которую я могу сказать: “В ней все правда”. Я это прожил, я знаю жизнь Советского Союза того периода. Более того, я могу в качестве консультанта подсказывать молодым коллегам, как и что им делать. К “Цареубийце”, “Всаднику по имени Смерть” надо было специально готовиться. А здесь я и так все прекрасно помню — не в маразме еще. (Улыбается.) Да и было то время буквально вчера.
— Вы не раз говорили, что всегда снимаете комедии. В “Исчезнувшей империи” есть комедийные ситуации, но ощущения комедии фильм не оставляет.
— Ну назовите по-другому. Я же никому не диктую. Комедия, в моем понимании, это очень широкий жанр. Я понимаю, почему Бальзак назвал серию своих великих романов “Человеческая комедия”. Понимаю, почему у Данте “Божественная комедия”. Думаю, большая ошибка считать комедией только, например, фильмы Гайдая. Комедия — гигантский мир, в котором много нюансов. Есть эксцентрическая комедия, которой занимался Гайдай, есть лирические комедии Данелия. И считаю, что все, что я снимал, — комедии. Кроме “Цареубийцы”.
— Почему вы изменили финал фильма? Ведь предполагалось: герой и героиня встретятся тридцать лет спустя и поймут, что все это время любили друг друга.
— Я понял, что это неправдоподобно. Да и само кино продиктовало другой финал.
— Встречу героя с другом юности Степаном, предавшим его?
— Совершенно случайно получилось, что в кадре остался только Владимир Ильин, играющий Степана, а главный герой — за кадром, слышен только его голос. А вышло так, потому что я ошибся с актером, который должен был играть героя тридцать лет спустя. Когда я стал его снимать, увидел, что актер не тянет. А Ильин замечательно работал, с ходу сделал два дубля. И тут у меня возникла мысль: героя не должно быть видно. Не надо, чтобы он появлялся старым. У фильма есть своя логика, он ее диктует. По-моему, получился правдивый финал. И я, прожив пятьдесят пять лет, могу сказать: “Да, жизнь такая. Надейтесь, не надейтесь, но она такая, и никакой другой не будет”.
“Мы еще не вполне исчезли”
— Почему для частной истории вы выбрали такое громкое название? У зрителя может возникнуть настрой на другое кино.
— Уверен, что зритель все правильно поймет. В фильме есть и прямая аналогия с названием. Исчезнувшая империя — Хорезмийское государство, которое раскопал дед героя, археолог. Но самая важная для меня мысль заключается в следующем. Мы жили обычной жизнью, любили, страдали, учились, а в это время происходили глобальные события, о которых мы даже не подозревали. В это время уже гибла наша империя. Она уже была обречена. Но если сегодня кто-то скажет, что он это предвидел, — неправда. Хотя мы уже были на грани.
— Так наша империя уже пала или еще продолжает разрушаться?
— Это длительный процесс. На самом деле мы еще империя не вполне исчезнувшая. Мы не Хорезм. А окончательную гибель никто не может прогнозировать. По каким-то симптомам кажется, что распад продолжается. Какие-то вещи внушают надежду на сохранение…
Но что такое 18 лет, через которые распалась страна? Для истории это ноль. И самое интересное: как это происходит? Оказывается, не на уровне встреч в Беловежской Пуще или Давосе и переговоров Буша с Путиным, а там — в повседневной жизни людей. С этими матерями, брошенными отцами, с детьми, которые страдают от первой любви. Вот там и происходят глобальные события, которые, казалось бы, мы не чувствуем, не понимаем. Можно сказать, империи рушатся на молодежных сейшнах.
— Значит, “Роллинг Стоунз” взорвал Советский Союз?
— Я думаю, что “Роллинг Стоунз” и “Битлз” в гораздо большей степени взрывали Советский Союз, чем все усилия ЦРУ и ФБР, чем война в Афганистане.
— Кстати, сейчас вы продолжаете слушать ту музыку?
— Да, на Западе лучше “Дип Перпл”, “Роллинг Стоунз”, “Битлз” ничего не появилось. Так что если изредка что-то слушаю, то именно их, а не современное. Эта музыка известна и среди наших нынешних молодых.
“Мне хотелось снять своих детей на память”
— А ваши дети что слушают?
— Они еще не определились. У них пока нет фанатизма в отношении музыки, который был у нас. Может, время сильных увлечений еще не пришло — хотя моему старшему сыну Ивану сейчас уже пятнадцать лет…
— Вы его сняли в массовке в своем фильме. Иван не обиделся, что у младшего брата, Васи, была роль, а он просто в толпе появился?
— Ваня по возрасту в этот фильм никак не попадал. И хотя он крупный, но в момент съемок ему было четырнадцать, и за студента его выдать трудновато было: все равно по глазам видно, что ребенок. Но, чтобы сделать ему приятное и себе на память, я его снял в массовке. А Вася, ему было 11, сыграл младшего брата главного героя, по-настоящему пробовался на роль. И на пробах оказался объективно более органичным, чем другие мальчики.
— Как Вася работал на съемочной площадке?
— Своеобразно. Например, мы снимали сцену, в которой он должен был только одну фразу произнести. Я ему говорю: “Вась, ты пройдешь, остановишься. Сосчитай до пяти, а потом произнеси свою реплику”. Начинаем снимать. Смотрю — как-то коротковато. Я спрашиваю: “А ты до скольких считал?”. — “До трех”. — “Я же до пяти велел считать”. А он: “Я подумал, это слишком много, длинная пауза будет”. Я говорю: “Слушай, кто здесь режиссер: ты или я?” Вот это — Вася. Ему скажешь, а он все равно делает по-своему. (Смеется.)
“Я принес свои джинсы”
— Карен Георгиевич, а как же вы, уезжая на съемки, бросали “Мосфильм”?
— Я не бросал. Мобильный-то есть, слава богу. И экспедиции не очень длинные были: 10—12 дней. Но сложные. В Таджикистане снимали в пустыне. Там несколько древних городов, кстати, отрытых дедушкой нашего сценариста, Сергея Рокотова. Его дед был знаменитый академик Толстов, которого называли русским Шлиманом. Он Хорезм открыл. Его музей в Хиве до сих пор есть. Хорезм — легендарная страна, как Троя. И Толстов в 20—30-е годы отрыл несколько хорезмийских городов. Он доказал, что Хорезмийское царство действительно было. Потрясающие места, в великолепном состоянии! Если бы там были дороги и отели, туристов было бы море. В Хиву приезжает довольно много иностранцев. Но в пустыню, к хорезмийским городам никто не ездит. Дорог нет: едешь двести километров по пустыне. Романтично, конечно. Правда, когда каждый день на съемки, в июне, по жаре — удовольствие относительное. Но я абсолютно не жалею. И Хива необыкновенно интересный город. Все культурно: гостиницы хорошие, прямые рейсы Париж—Хива. И никаких ужасов вроде ваххабитов. Нормальная жизнь.
— Эпизод в Гаграх — привет вашему фильму “Зимний вечер в Гаграх”?
— Ну да. Я там с тех пор и не был. Гагры остались без изменений с 70-х годов. Наверное, из-за войны. И туристов довольно много. Но толкучки нет, можно спокойно снимать.
— Московские дворы где снимали?
— Недалеко от Таганки. И на Пироговке много снимали. Там можно движение перекрыть, рекламу убрать.
— Художник-постановщик Людмила Кусакова просто подвиг совершила — так “загримировала” современную Москву под 70-е!
— Она — чудо. Такие точные детали нашла.
— А одежда из костюмерных “Мосфильма”?
— Многое покупали: у людей, на блошиных рынках. Я принес свои джинсы. Как ни странно, они у меня остались с тех лет. Джинсы ведь тогда были другими. К счастью, именно одежда у многих людей сохранилась: валялась десятилетиями, а выбросить жалко. Некоторые с удовольствием отдают на студию бесплатно. Но с той эпохой, как ни странно, сложнее, чем с более отдаленными временами. Многого не найти: ни телефонных аппаратов тех лет, ни мебели. А какой-нибудь XIX век — пожалуйста!
— Правда, что для вашего фильма напечатали около десяти тысяч советских рублей?
— Не знаю, может быть, и столько. Есть компании, которые занимаются такой печатью — можно заказать старые деньги, пачки для сигарет, газеты, журналы. Все, что вы видите в фильме, напечатано сейчас — целая индустрия этим занимается.
— В картине есть не только детали и вещи 70-х. В ней есть воздух, атмосфера тех лет, как ни странно это звучит.
— Я помню цвет, вкус того времени. Хотя были опасения, что передать это не удастся. Но удалось. Это огромная заслуга Людмилы Михайловны Кусаковой и замечательного оператора Шандора Беркеши. Он работает почти без подсветок, экспозицией, что для наших операторов нетипично, но говорит об уровне мастерства. Шандор не подсвечивает даже глаза актеров, и притом на экране все нормально видно. Очень хороший оператор...
Вы же знаете, у нас на картине была такая трагедия: умер Андрюша Жигалов, который начинал работу как оператор-постановщик. Он умер на выборе натуры. Они поехали выбирать натуру с Людмилой Михайловной. Ему плохо стало, они завернули в Первую градскую больницу. И Андрей умер буквально на руках у Кусаковой. А Шандор продолжил его работу. Думаю, для него это было морально нелегко…
“Мосфильму” не обязательно быть империей”
— Что за история была с браком пленки? Вы ушли после этого со своей студии “налево”?
— Лабораторный брак при обработке. Два съемочных дня, несколько сцен в институте с большой массовкой пришлось заново снимать. Тогда я ушел на “Саламандру”. Это хорошая лаборатория, где все прекрасно сделали, я им благодарен. В результате наша лаборатория преодолела свои проблемы и сейчас стала работать даже лучше, чем раньше.
— “Мосфильм” — ведь тоже империя. Какая она, на ваш взгляд?
— На самом деле “Мосфильм” — не империя. Вот если бы у студии была система кинотеатров, филиалов. Но сейчас для нас это нереально — надо смотреть правде в глаза. Почему американские компании — империи? Потому что прежде всего у них есть система проката, система компаний-инвесторов — мощные холдинги. Плюс свои телеканалы, видеосети, интернет-сети. Вот это империи!
— Вы не хотите создать нечто подобное?
— Слава богу, что мы сам “Мосфильм” как мощную производственную базу реконструировали. Он сейчас никому не уступает. Да и не обязательно быть империей. Не факт, что это — самое лучшее.
“Америке интересно наше старое кино”
— Карен Георгиевич, вы сейчас вернулись из Америки — там сейчас новая волна интереса к нашему кино?
— Мы делали там программу советских фильмов для Линкольн-центра. Это очень важная площадка в центре Нью-Йорка, очень авторитетная. Года два назад у них была программа “Фантастика в советском кино”. Они меня пригласили с картиной “Город Зеро”. И тогда возникла идея сделать большую панораму нашего кино. Американцы приехали к нам на студию и сформировали очень интересную программу. Например, взяли не знаменитый фильм Калатозова “Летят журавли”, а его же менее известное “Неотправленное письмо”. Еще “Белое солнце пустыни”, которое у нас знают все, а в Америке никто. Взяли “Карнавальную ночь”, “Иваново детство”, “Июльский дождь”, “Курьер”. Конечно, не без “Броненосца “Потемкин”. Наша программа с очень большим успехом открылась в Нью-Йорке, где будет идти месяц, а потом в течение года по разным городам США и Канады. Речь идет о десятках тысяч зрителей.
— Как вы думаете, какая из иностранных картин возьмет в этом году “Оскара”?
— Не возьмусь судить. Вообще образ России на нынешнем “Оскаре” складывается весьма, скажем так, своеобразный… (Смеется.)
О ЧЕМ ФИЛЬМ
Действие “Исчезнувшей империи” разворачивается в 1973 году, когда авторы фильма были студентами, как их герои. Героев трое. Отличник Степан (Егор Барановский), сын дипломата, заводной Костя (Иван Купреенко) и главный — Сергей (Александр Ляпин), безалаберный, легкий, живущий данной минутой. От этого и все его беды. Влюбился в однокурсницу Люду (Лидия Милюзина), ухаживать начал лихо. А потом пошли дурацкие мальчишеские ошибки. Позвал на сейшн и тут же свалил с друзьями дернуть анаши в туалете. Пригласил на “Гамлета” с Высоцким, в элитарный Театр на Таганке, а сам не пришел, просто забыл, загуляв с друзьями в ресторане.
На то и первая любовь, чтобы обязательно стать несчастной, даже если она взаимна. Здесь не поможет и все понимающий мудрый дед (Армен Джигарханян) — в прошлом великий археолог, теперь предпочитающий кресло и телевизор, в котором с мудрой отрешенностью наблюдает “гибель империи”. Мысль об этой гибели в фильме не педалируется. Все промельком: Брежнев в телевизоре; чилийские события в киножурнале “Новости дня”, который показывают в “Художественном” перед новой комедией Гайдая “Иван Васильевич меняет профессию”; милиция, лениво гоняющая фарцовщиков, из-под полы торгующих “пластами” с полузапретной западной музыкой.
На первом плане — частная жизнь и личные драмы. У Сергея безнадежно больна мать (Ольга Тумайкина). Любимая выходит замуж за лучшего друга. Из института отчисляют за глупую ресторанную драку. Остается уехать на край света, к Городу Ветров, останкам погибшей империи. А в финале откликнется вопрос, невзначай брошенный Костей: “Интересно, что будет с нами лет через тридцать?” Уж точно не так, как загадали в беззаботной юности с ее не всегда смешными проблемами. Но воспоминания о молодости, павшей на рубежные 70-е, все-таки сладки, как то, настоящее, мороженое за 48 копеек. И с привкусом горечи, уже разлитой в застойном воздухе, который вдыхался с недоступной теперь легкостью бытия.
