Виолончелист Денис Шаповалов: “Вся музыка давно уже написана”
Поделиться
…Посмотришь на Дениса — сладкий мальчик, нет, ну ей-богу, “тепличка” — и золотая медаль тебе на конкурсе Чайковского, и нянчила-то его в консе сама Шаховская, и с Мстиславом Леопольдовичем вместе сто раз играли (за что потом и прозвали “внуком Ростроповича”), да и сейчас все в шоколаде — он и классик, и новатор, самый продвинутый виолончелист страны. Бед не знал… Однако ж как расходится внешность, сухая биографическая выжимка с реальным положением дел. Гранаты на концертах рвались! Все детство — сплошные кошмарики, и если бы не родители… Да, впрочем, что я? Вот же он — пусть сам обо всем и расскажет.
Обычно убивали напильником на переменах
— Я уж представляю заголовки в “МК”, рубрика “Срочно в номер”: “Дениса Шаповалова чуть не убили гранатой”. — Ну это ж, надеюсь, в прошлом. Вот фамилия у тебя… звучная.
— Верно, предки шапки валяли; с маминой стороны — тверская родня, из простых, никакие там не помещики, не богатеи, ну сапожники… С папиной — сплошные шахтеры из Донецка; вот и дед был шахтер, воевал, в Дахау сидел… Командир пулеметного взвода. Бой идет. Контузия, обморок. Так его в несознанке и взяли в плен. Два раза бежал. И дважды — о, чудо: первый раз поймали — не расстреляли, как это обычно было. Второй раз бежал с приятелем на французскую территорию. Пересекают ее — останавливает патруль немецкий. И один немец другому говорит: “Ну что, к стенке их?” А тот второй отвечает: “Да пусть бегут!” Дай бог здоровья родственникам того немца, а то б мы сейчас чай с тобою не пили… — Окунемся в детство золотое. Одно место рождения — город Чайковский — уже интригует. Это где?
— Урал, Пермская область. Нет, Петр Ильич в 30 километрах родился, в Воткинске. А здесь деревня была, пока не нашли рудники с чем-то полезным, ну и “понаехали”, стали добывать, разбили город, назвали Чайковским. Сюда-то моих родителей (мама — пианист, папа — дирижер) и направили педагогами в училище. Я появился в 1974-м: прекрасные времена, в магазинах не было даже хлеба… Бабушка присылала из Крыма замороженное мясо в брикетах — да-да, обычной посылкой. И мясо успевало доехать, не растаяв. А сейчас и три года прождешь — без толку, все украдут. Когда мне исполнилось шесть, перебрались в столицу всея химии Советского Союза Дзержинск Горьковской области. Режим, все заводы под землей — и лишь по утрам они выпускали сладко пахнущий желтый туман… Понятно, что за газы там производились; люди, как правило, не доживали и до 45: город в первой десятке по загрязненности в мире. Мало того — он был вторым после Казани по подростковой преступности. — А чему удивляться…
— Ну да, мамы-папы отравлены, каким же детям быть? Эти знаменитые “улица на улицу”, драки, смертоубийства, Гарлем чистой воды. На 1 сентября мне, первокласснику, “старики” всадили в одно место 10-сантиметровую иглу. А так у нас обычно убивали напильником на переменах. Вечером — комендантский час, больше двух не собираться, больше часа не стоять. Классе в 4-м играл концерт: рванула самодельная бомба, ее ввинтили в окно, все вышибло вдребезги, и если б не тяжелая портьера — просто раненых бы выносили… — Но это не чтоб тебе лично насолить, а из принципа?
— Ну да, помочь искусству, расставить акценты, так сказать. Такую вот школу прошел. — И как тебе, интеллигентному, извини, мальчику с виолончелькой (ладно еще очков не носил) удалось выжить?
— Главное — не отсвечивать. Дорога от музыкальной школы до дома была недолгой, но проходила мимо школы образовательной. Шел себе тихонечко, с оглядкой, а потом заворачивал в свой двор. А там… бойня — сто на сто человек, месят друг друга метровыми дубинами, с бомбами, самопалами. И пара трупиков валяется, уж увозят. Милиция? Приедет козелок с тремя сотрудниками — ну и куда они супротив сотен? Все вокруг — пили, курили, кололись, там на одном заводе клей “Момент” делали, так что отрывались по полной. Распределение в школе было строгим (тюремные законы): старики, огурцы, пацаны… А нормальных, кто в этой жути не участвовал, звали быками. Их били больше всего. — И ты бывал бит?
— Чудом проносило. Никто ни разу пальцем не тронул. Умел как-то так… дар дипломата сберег. Но страшно было всегда. Что говорить — в нашей квартире, на кухне, прострел пулевой был в окне: соседи сверху с прежними хозяевами кровавую разборку устроили… Я фаталист, уверен — у каждого из нас есть заранее очерченный путь, который потом разветвляется на правильный и неправильный. И даже шествуя по первому, всегда есть недобрая вероятность свернуть на второй. — Почему не свернул?
— Родители так воспитали, говорили: “Ты что, хочешь быть таким же, как все эти, — ходить и материться? Думаешь, ты этого достоин?” В 13 лет я покинул Дзержинск, в Мерзляковку поступил. Перед отъездом в Москву мама с папой спросили: “Ты думаешь, в училище все будет хорошо? Не будут пить, курить? А в общежитии направо-налево гулять, колоться? Все будет. Так что выбор за тобой”. И поверь, — не то что там пить-кутить, а… нехорошее слово я впервые в жизни употребил только в 22 года (когда уж очень допекли). Именно родители дали мне путь, стержень, а никакая не школа… ничего не дала она, восемь лет коту под хвост. Ходил только и боялся хулиганья.
Хотел разбить, да полюбил…
— Как выбор пал на виолончель?
— Так рассуждали: “пианистов как собак нерезаных, а виолончелистов нет почти”. К тому же в Чайковском хороший педагог был, Гнесинку окончил… Вот и решились. Упирался ли я? Да-а, хотел разбить ее об угол рояля. Но не разбил. Играл как робот, неосознанно. С таким сложным инструментом осознанка наступает очень поздно, ко мне лишь сейчас пришла (хотя с 8 лет играл на конкурсах, давал сольные концерты). Виолончель может играть как скрипка, альт, контрабас. Возможности необъятные. В моем новом альбоме “Над землей” из девяти виолончелей получился целый оркестр — и басы есть, и верха… что хочешь! На скрипке это нереально. Не говоря уж о том, что скрипку тяжело долго слушать: очень высокий регистр. Виолончель же слушаешь бесконечно — это голос человека… — Слышал, уже в Мерзляковке ты был звездой. Вундеркинд, что ли?
— Не-е, кем-кем, а вундеркиндом не был. Спасибо родителям — на вещи смотрели трезво, в гении палкой не гнали: “бла-бла-бла, уси-пуси, ты звезда, наше будущее”… Ребенку же элементарно голову забить! Вон соседка была, скрипачка. Ей 12 лет, а мозги уж вконец запудрены: и на конкурсе выигрывай, и в Москву поезжай, и за границей выступай. Выжимают-выжимают, вот ребенок с ума и сходит, ломается. Мне родители прямо сказали после 8-го класса: хочешь учиться дальше — учись, не хочешь — хоти что-нибудь еще!
— Значит, с 13 лет жил без мамы-папы — Мерзляковка, потом консерватория…
— Тяжело было в плане быта. Нет денег, и все. По два-три дня не ел. Понял, что такое “три корочки хлеба”.
— Но ведь любой музыкант способен прокормить себя халтурой…
— Понимаешь, какое дело: я занимался. Тот, кто занимался, тот и выбился. А кто лабал, по халтурам бегал, тот до сих пор так и бегает. Всегда чем-то жертвуешь…
— Но у тебя педагоги были потрясные — Наталья Шаховская, потом с Ростроповичем играл. Тебя его “внуком” прозвали...
— Ой, да таким “внуком” назовется еще миллион человек…
— Ну да, “тащил бревнышко с Лениным”.
— Вот-вот. С Ростроповичем в течение последних десяти лет мы очень часто играли. По всему миру. В лучших залах. Он — в качестве дирижера, я — солист-виолончелист. Вот встречаешься с ним впервые — а такое чувство, будто бы знаком сто лет. Какое обаяние, а какая самоирония! С тех пор как я стал применять это качество в отношении себя, в самые тяжелые моменты жизни становилось гораздо легче. Но во время работы он совсем не был сюси-пуси. Если ему что-то не нравилось — требовал, злился, ругался. “Что это вы там играете?!” — мог в сердцах крикнуть оркестру любой звездности и маститости. А я однажды спешил в Нью-Йорк на его юбилейный концерт. Визу, как водится, дали всего лишь за день. У нас же любят помучить. Для репетиций-то дня два-три нужно, не меньше. А я за пару часов до концерта прилетел. И он, естественно, сорвал на мне свое нетерпение, ему-то не важно — посольство там, не посольство: “Где был?!!” — и сразу, вообще без репетиции выходим играть на лучшую сцену мира…
— Где-то ты говорил, что Ростропович умел получать удовольствие от жизни. Что имелось в виду?
— Для него не было границ в общении с людьми. Все мы появились здесь только для этого — контактировать друг с другом. Я общаюсь через виолончель, ты — через газетный лист… А он вот идет по коридору в консерватории — подбегает какой-то пианист: “Мстислав Леопольдович, хочу поиграть вам, может, послушаете?”. Нынешние товарищи, царящие на каких-то там олимпах (за километр не подступишься), только отмахнулись бы: перезвони через месяц, потом еще через месяц, да и вообще кто ты такой? А Ростропович тут же пошел со студентом в зал, послушал, студент говорит: “Положение у меня не очень, стипендии лишили…” Через неделю студент узнает, что ему через Ростроповича выделили стипендию. Все! Для него не важно — сколько тебе лет, в каких ты отношениях с вузом, — умеешь играть, есть уровень — достоин быть рядом с Ростроповичем!
Жил-был смычок — француз…
— Когда свой первый инструмент купил?
— Где-то через полгода после победы на конкурсе Чайковского.
— Ну да, обладатель золотой медали.
— Обглодатель золотой педали. Чушь. Я первый год вообще без концертов сидел. У нас же как принято? Нужно состариться, облысеть, а лучше — умереть, и тогда все скажут: ё-к-л-м-н, какой человек был! А мы не ценили! Давайте ему памятник поставим (который назавтра же украдут, чтобы сдать в цветмет). Для примера: японцев, которые берут первые места на Чайковском, дома у трапа с премьер-министром встречают, вся страна плачет. У нас же “пророков нет”. Полгода бегал, бумажки собирал, чтоб для конкурса выдали из Госколлекции инструмент старика Страдивари. За десять дней дали. А потом сразу ж забрали. Победил? Теперь вали отсюда. Кто у нас выше всех прыгает? Исинбаева? Вот медали привезет, а ей скажут: “Молодец, напрыгала, а теперь мы твой шест забираем, ты, девочка, свободна!”. То же самое.Так вот, полгода на деревяшках играл, а потом купил себе виолончель “бизнес-класса” известного мастера Джузеппе Фиорини (Болонья, 1890)…
— Бизнес-класс? А какие нынче расценки?
— Тысяч за двадцать евро можно самое-самое простенькое купить. Хорошие инструменты начинаются от 100 000. А предел… 10—20—25 млн. евро. Конечно, среди виолончелистов считается, что лучше бы иметь старый инструмент, хотя и современные (даже 2008 года) от той же Кремонской школы весьма неплохи и легко могут стоить под сто тысяч евро. А из старых — лучше всего итальянцы, это как “Формула-1”: у тебя должен быть настоящий болид. Какой бы ты ни был виртуоз, без хорошего инструмента игру не сделаешь. Однако бывает так: инструмент шикарный, с древней историей, а в руки не ложится, брыкается… Были случаи, что музыканты отказывались.
— Как же ты подружился со Страдивари за 10 дней до конкурса?
— Знаешь, есть такие ковбои, которые любого мустанга оседлают. Видать, я из них. Но виолончель виолончелью, а 60% успеха — смычок. Не знал? Лучше иметь посредственный инструмент, чем посредственный смычок. Это отдельная драма. У меня смычки по 5—6 тысяч долларов, есть один француз 1923 года… А так они и по 10 000 стоят. В нем много тонкостей: упругость дерева, насколько ровная трость, насколько она отшлифована, сбалансирована по весу, выпилена, пропитана… Это как самурайские мечи, которые закаливали, на сто лет в землю зарывали, потом снова закаливали. Целое таинство!
— И чего ж ты с такой дорогой виолончелью ринулся на Северный полюс в прошлом году? Кто-то сказал на музыкальном форуме: “Браво Шаповалову — он не ленивый”.
— Нет, я страшно ленивый. С удовольствием лежал бы на диване. Но жизнь сама задачки подкидывает. Было 70-летие папанинской экспедиции, меня пригласили поучаствовать — схватил своего Фиорини и ринулся в этот экстрим: хотелось стать первым музыкантом, дающим концерт на Северном полюсе…
— Говорят, Ростропович тоже для полярников играл.
— Он не был на полюсе, но в высоких широтах. Байка такая ходит. Когда его вовсю прижимали здесь, он поехал с концертами на север. А рояль-то не потащишь, так что с ним аккомпаниатор ездил — баянист. И вот начинают концерт, как вдруг народ кричит Ростроповичу: “Эй ты, с бандурой! Отвали! Дай человеку поиграть!” Так что после Ростроповича уже ничего не страшно. Сломается у самолета шасси при посадке на лед, не сломается… Шутил, что подписал бумагу: “В случае чего отдаю тело на съедение белым медведям”.
Когда музыка в глубокой…
— Вот что меня напрягает: за последние два года Москва “вымучила”, дай бог, 2,5 премьеры “крупных форм” — “Боярыню Морозову” Щедрина да 6-ю симфонию Рыбникова. И это все? Люди не слышат новой музыки.
— А ты включи телевизор — и сразу все ответы получишь. Когда последний раз хоть один из центральных каналов среди потока своей белиберды показывал концерт классической музыки? А если и покажут, то не ради музыки, но политического пафоса — война там или умер вождь… И возглавляют-то их господа умные, неужто им не хочется жить в здоровом обществе среди милых образованных людей?
— Думаю, владельцы табачных компаний сами не курят.
— Парадокс. Раньше хоть понимали, что классика требует уважения. Но те, кто вырос в 90-е, — остаются без понятия… В их числе — студенты консерватории (я там преподаю). Их сложно в этом упрекать, они дети своего времени. И прекрасно понимают, что живут в России, где перспективы вырисовываются весьма смутные: нас беспрестанно чем-то пугают, держат в напряжении, вечный информационный страх. Вот студент и думает: “Зачем мне к чему-то стремиться? Духовно обогащаться? Мне нужно здесь и сейчас: не учиться, а сразу начать зарабатывать!” А дальше что происходит? Он садится в оркестр и играет СКУЧНУЮ музыку. Даже я, профессионал, это понимаю. Ну и кто будет любить скучные исполнения?
— А сама музыка — куда движется? Минимализм, сериализм…
— Минимализм, сериализм… Знаешь, когда бьет фонтан, вокруг брызги летят. Компьютеры, электроника... Мы-то сейчас все трясемся: “Ой, у меня хард сдох!” Не было у Баха харда. Ничего не было, кроме клочка бумаги. Но дошла его музыка спустя 300 лет. История покажет — что настоящее, а что — нет. И никуда музыка не движется. Она была, есть и будет, как луна на небе, да и луна скорее улетит, чем кончится музыка. Просто мы, как дети неблагодарные, пытаемся от мамки убежать, плохо учимся, плохо играем, не ходим на концерты, а в итоге… все равно к ней вернемся. Она уже вся написана, хранится ТАМ в запасниках, а композиторам-гениям лишь даруется свыше быть ее проводниками. Они запишут, дадут условное имя — “40-я симфония” или “Реквием”, а как она на самом деле зовется…
