Продвинутый дайвер

— Ты напрасно иронизируешь. Ведь обаяние — редкий дар, и по пальцам можно пересчитать его обладателей — Миронов, Высоцкий, Мастроянни…

— Я помню, когда я только пришел в “Табакерку”. И уже пошли первые роли, про меня журналисты писали: “Обаяние молодости”. Вроде молодец, но это пройдет. Сейчас мне 36, но как-то не проходит. Обаяние, не обаяние… Могу только сказать, что какую бы роль я ни играл, у меня ощущение такого (с кайфом! — М.Р.) азарта! Азарта, понимаешь?..  

— Табаков — твой учитель. Но говорят, что своих учеников он не очень-то баловал: хвалил мало, приходил на занятия нечасто.  

— Конечно, доставалось от него. Мне, например, досталось “4 с плюсом”, и это было плохо, потому что я заканчивал школу-студию с красным дипломом. Не потому что отличник — просто любил учиться. Но он мне по мастерству поставил “4 с плюсом” — за чрезмерное увлечение характерными ролями. Потому что во мне видел героя. Для меня же Ромео, Гамлеты и прочие как бы понятны, но так всегда хотелось приклеить бороду из гумоза, что-то сделать на лице… И до сих пор я чувствую нехватку таких ролей. Может быть, Чичиков в “Похождениях” — результат моей давней мечты. Вот я очень хотел сыграть Хлестакова, а мне дали Чичикова. Ну уж я в него вложил и Хлестакова, и Акакия Акакиевича, и многих других.  

Но главное, чего мне хотелось добиться от Чичикова, — это эффекта осинового листа, такой, что ли, тремолы внутренней. Ведь ему и немного нужно было — всего каких-то 200 тысяч. Ну какой сегодня олигарх согласится на такие скромные деньги? Ему миллионы, миллионы подавай!!! А Чичиков за 200 тысяч дрожит, вибрирует, сидит на копчике, на кончике стула, в любой момент готовый сорваться, как воробышек, которого шуганули от хлебных крошек. Вот что не играли в Чичикове прежде и играю я теперь. И отсюда моя любовь к недоигранным характерным ролям. У меня ведь и Сирано с ужасным носом. Хотя мне говорили: “Серега, играй со своим”. А мне хотелось эффектного урода.  

— Про Сирано еще поговорим. Ты вот лучше скажи: когда Табаков тебе поставил “4 с плюсом” и гонял за характерные роли, ты сказал себе: “Ну погодите, Олег Павлович, вот выйдем с вами на сцену, и я уж тогда…”  

— Однажды Табаков сказал очень мудрую вещь, которую я запомнил на всю жизнь: “Я вас воспитывал для… себя. Вы должны быть мне партнерами по сцене. Не просто учениками, а чтобы с вами играть”. Согласись, куда приятнее, когда у тебя партнеры, в которых ты умираешь. И они работают честно, отвечают взаимностью.  

— Поэтому в спектакле “Амадей” (он как Сальери травит тебя — Моцарта) ты на поклонах встаешь на колено перед ним и отдаешь свои цветы. Эффектно, но не слишком ли?  

— Не всякий раз, могу сказать честно, делаю это. Но это спектакль Табакова, Табакова! После моей премьеры (а я играю Моцарта 13 лет) он позвонил в ночи и сказал: “Ты знаешь, Серега, если раньше в спектакле был один лирический герой — Антонио Сальери, то теперь их два”. Видать, это нужно было и самому Олегу Павловичу, и зрителю, который любит Моцарта, но и сочувствует Сальери, который убивает любя.  

— Можешь ответить: на поклонах артисты считают цветы — у кого больше? Ну, как мерило успеха, что ли.  

— Мне бывает очень неловко, что у меня их оказывается больше. Это ему нужно нести цветы, а я обойдусь. Как только прошел сериал “Бригада” и я для всех стал Сашей Белым, бандитом, мы приехали в Волгоград с антрепризным спектаклем. Смешная итальянская комедия “Искушение” на троих — Люба Полищук, покойная, Боря Щербаков и я. И вот в тех спектаклях, что были до “Бригады”, я пахал как всегда, но публика шла на Полищук и на Щербакова. Меня кто-то знал, кто-то смотрел по телевизору “Куклы”, но цветы несли в основном Любе и Боре, хотя за хорошую работу в спектакле и мне перепадало. А потом вышла “Бригада”, и в том же Волгограде я только появился на сцену, и — овация. Я даже остановил зрителя — невозможно было говорить: мне дальше играть, а они хлопают.  

Ну, отыграли. И в конце овации были такие, что Люба с Борей постояли в сторонке, посмотрели-посмотрели и просто ушли. Я их звал, но они так и не вышли. Мне было обидно: получалось, что они не могли пережить чужой успех. Ну казалось, что им, при их звездности и народности? С чего взялась ревность? Я растерялся…


— Вот насчет Саши Белого хотела спросить. Этот отчаянный парень — твой ровесник. Можно ли в таком случае считать, что благодаря сериалу ты, мальчик из благополучной семьи, узнал бандитский мир, в который с улицы тебя никто бы не пустил?  

— Вообще-то Саша Белый на четыре года постарше меня. В 90-е годы я закончил школу и сразу поступил в школу-студию. Я был лишен общения с улицей и только издали видел людей в малиновых пиджаках, с цепями. Для меня эти люди были где-то там, далеко. И когда я прочитал сценарий, мне по-мальчишески страшно захотелось сыграть гангстера. Я сразу увидел “Крестного отца”, “Однажды в Америке”… Проснулось что-то честолюбивое — потягаюсь-ка я с молодыми Аль Пачино, с Де Ниро.  

Поиграть с пистолетиками, надеть кожаное пальто или сесть в крутой “мерс” — ребячество, но тут… Оказалось, что помимо этой бравады надо сыграть много серьезного. Есть, например, сцена, когда после смерти матери Саша приходит в дом, а там все зеркала завешены черным, и он говорит с умершей матерью. Операторов на съемках этой сцены просто колотило. Или финал, когда Саша потерял всех ребят. Ко мне подошел Леша Сидоров, режиссер: “Серега, сейчас солнце взойдет, а нам нужна ночь. Похоже, будет один дубль, поэтому, прошу тебя, соберись”. Ну, я — человек театра, мхатовской школы — собрался, и… Это такой химический процесс (рассказать невозможно) и вера в предлагаемые обстоятельства. Я поверил, пошел, а дальше себя отпустил. Организм сам подсказывал, как вести себя в данной ситуации. Я готов был разорвать всех за своих друзей и заорал так, что люди шарахнулись и мурашки пошли по коже: все кончено, рухнул мир. И это все за один дубль.  

— После “Бригады” ты получил кредит доверия у криминала, как в свое время Валентин Гафт после “Воров в законе”?  

— Я не знаю, насколько этот кредит открылся, но поклонников у этой роли было много. Сейчас, когда я сам стал продюсером, некоторые мои инвесторы вспоминают Сашу Белого. Понятно, что они давали деньги на мою сказку мне, но шлейф Саши Белого сыграл свою роль. С другой стороны, я знаю людей, которые на дух не принимают эту роль. И для них куда важнее роль моего участкового (сериал “Участок”. — М.Р.). Мне потом многие говорили: “Серега, ты как-то хитро себя повел в этом сериале”. “Как?” — спрашиваю. “Да ты ничего не играл”. А я ничего и не играл, потому что пошел по пути созерцания: мой участковый сидит и как будто со стороны изучает людей и жизнь с ее особенными законами.  

— Может, твой участковый — единственный, кто может сегодня реабилитировать милицию в глазах общества.  

— Может быть. Кто-то в него поверил, а кто-то скажет, что таких участковых не бывает. Зато дети всегда просят меня: “Скажите голосом Цезаря”. Что-то в нем есть от Анискина, от Золотухина из “Хозяина тайги”…


— Сережа, внеси ясность: все-таки ты будешь играть Высоцкого в сериале по сценарию его сына Никиты или не будешь?  

— Я не буду играть Владимира Семеновича, чтобы успокоились те, кто этого так не хочет. Я был и остаюсь поклонником этого великого человека, артиста, поэта. Я продолжаю петь его песни, но играть его отказался.  

— Ясно, что дело темное. А ты помнишь свою первую роль в кино?  

— Еще бы. “Ноктюрн для барабана и мотоцикла” назывался. Мне так повезло, потому что моим партнером был Армен Борисович Джигарханян. Я помню, что во время съемок я жутко куда-то опаздывал, нервничал, а он сказал мне: “Сынок, чего ты нервничаешь? Кино такое дело — ты отдыхай. Это пускай они нервничают”. Такое тонкое замечание я запомнил навсегда. Он — великий мастер. Великий!  

— Простой, не культовый фильм “Китайский сервиз” — судьбоносный для тебя?  

— Да, там мы познакомились с Иришкой. Ну, если быть честным, несколько раньше у нас все началось.  

— Вот с этого места поподробнее, пожалуйста.  

— Пусть останется тайной, где и при каких обстоятельствах мы с Иришей познакомились. И как все было. В “Китайском сервизе” снимались, уже находясь в романтических отношениях.  

— Предполагал, что они перейдут в более серьезные?  

— В 24 года предполагать что-либо сложно. В 24 ты такой хулиган, и тебе море по колено. Все считали, что я по жизни абсолютный баловень, но я всегда трудился, я пахал. Боже, сколько я работал! “Псих” в “Табакерке” на выпуске и параллельно в ермоловском театре — “Жизнь моя, иль ты приснилась мне”, роль Есенина. Никто не верил, что я выдержу такие космические перегрузки: два спектакля на разрыв аорты, на надрыв голоса и психики. Премьеры шли с разницей в два дня. Кстати, на Есенине я впервые узнал, что такое настоящие овации, когда 800 человек, одним дыханием и криком… А ведь я тогда еще не был Сашей Белым.  

— В общем, ты почувствовал, что такое держать мир в руках и жизнь за хвост?  

— Было такое ощущение, но я его честно отрабатывал. Может быть, поэтому ощущение звездности — это для меня такое смешное понятие, такое относительное. “Мы — звезды”, — слышу я и смотрю на ребят: ой-ой-ой, думаю… Если тебе Бог дал роль, которая понравилась зрителю, — береги ее и работай честно, потому что в любой момент отберут, и Он (показывает наверх. — М.Р.) тоже отберет, если ты зазнался, зазвездился.  

Вот у меня есть такая формула интересная: когда ты начинаешь чувствовать себя звездой, надо вспомнить, что никогда не будешь ярче той, что на небе. Ни-ко-гда! Поэтому скромненько веди себя, работай… И когда мне говорят, что я себя загоняю, я думаю: “Не-е-т, буду работать, сколько Бог даст”. Есть Иришка, есть другие люди, кто сдерживает и дает мне по голове: “Надо отдыхать”. Но в нашем деле есть такое упоение! (Так в детстве едят мороженое. — М.Р.) Ну да, бывают депрессии, плохое настроение, но выходишь на сцену — и, как говорят во МХАТе, “делом занимаешься”, т.е. партнерами, ролью, а не своими ощущениями. И депрессия уходит.  

Я вот сейчас отыграл в Ростове свой спектакль “Хулиган”. Я его сделал, потому что почувствовал недосказанность после сериала “Есенин”. Там мало было стихов, а мне хотелось, чтобы они звучали. И я придумал такой ход: поэт приезжает в город, ему идут провокационные вопросы из зала и потом — стихи. Он исповедуется перед людьми: его слезы, его эмоции…


— Только честно: бережешь голос?  

— Знаешь, он от перегрузок, мне кажется, еще больше закаляется. Я не опереточный артист, и для меня исполнение песни — это прежде всего актерский характер. Вот я читаю “Черного человека” — поверь, это страшно звучит… Ни один вокалист не возьмется: сначала ты рвешь связки, а потом поешь. Но я делаю такой эксперимент над собой.  

— Если бы существовала машина времени, с кем бы из актеров прошлого ты хотел выйти на сцену?  

— Ну, с Грибовым, Яншиным. Интересно было бы поработать с Михаилом Чеховым. Эх! Загадка он, загадка! Эзотерика, другой подход к технике. Это, что называется, для продвинутых дайверов. Михаил Чехов, выросший из Станиславского, как медиум, искал что-то особенное в ролях. Не сам от себя шел к образу, а образ начинал диктовать ему некое состояние.  

— Это очень опасно, спроси психиатра.  

— Опасно, но очень интересно.  

— Можно сойти с ума или заиграться.  

— Периодически бывает. И с ролью Саши Белого было. Помню, когда я приходил домой после съемок, Иришка смотрела на меня и говорила: “Стоп, стоп, вот все, что в тебе есть, оставляй за дверью”. Когда ты живешь своим героем, взгляд меняется, энергетика, речь. Даже в быту меняются отношения, как будто в тебе сидит другой человек. В “Есенине” так было у меня, в “Пушкине”. Страшно. Можно заиграться, может не хватить не то что кислорода при погружении на глубину, а смеси, и тогда ты там останешься навсегда.  

— О, чувствую дайвера со стажем! Погружаешься?  

— Знаю что говорю. Мы с Иришей проходили обучение этому делу на Дальнем Востоке — там один из лучших клубов. Удостоверение есть. Ходил на 28—30 метров, но технодайвом не занимался.  

В нашем деле есть эффект машины времени, когда ты переносишься в другие времена: надел, скажем, камзол — и ты в XVII веке, а визитка, фрак, сюртук гарантируют век XIX. Я не служил в армии, но китель, когда я его надел в “Адмирале”, сразу диктовал определенную осанку. И я уже руки высоко не поднимал, как простолюдин, — все движения только от локтя (показывает, как учился манерам с книжками под мышками. — М.Р.). И хотя я происхождения крестьянского абсолютно, в какой-то момент что-то щелкает внутри.  

— В “Адмирале” ты работал без дублера?  

— Да, без дублера. Но первое падение в воду с конем делал каскадер. Поскольку конь провалился целиком и нужен был монтажный подхват, мне пришлось залезть по горло в воду. Конь падал на меня, и мы так вместе выбирались. Не очень приятно барахтаться в ледяной воде.  

— А в “Июне 41-го” ты, как русский Рэмбо, уничтожал в одиночку немцев. Прости, но как-то не верится в правдивость этой истории.  

— Да ничего в нем от Рэмбо нет. Рэмбо воевал с армией, а этот — со взводом. Спроси любого военного: взвод для него — это не враг, а фактор внезапности. Тем более в первые дни войны, когда немцы считали себя абсолютными победителями и расслабились. Вот когда ты играешь такого человека, значит, все должно быть по-настоящему — роль диктует. Я практически делал все сам, только с дамбы прыгал каскадер. А я срывал руки в кровь, когда тащил в гору пограничный столб, увязая в песке, — мне важны были эти ощущения. Это мне добавляло жесткости и злобы на самого себя — я должен, должен допереть этот столб! Сдохну, но сделаю. А что ты предлагаешь? Сидеть в теплом вагончике? Но в шоколадном состоянии, когда с тебя сдувают пылинки, и такое сыграть невозможно. “Ой, какой я грязный! Ой, принесите мне апельсиновый сок!” Нет, надо самому все испытать: мороз — значит, мороз, грязь так грязь, падение, нечеловеческая усталость, ледяная вода…


— А что ты испытал, когда играл Иешуа в “Мастере и Маргарите”? Трудно быть Богом?  

— Я играл не Бога, я играл философа, экстрасенса, доброго человека. И сейчас я очень тоскую по состоянию, которое у меня было тогда, — ощущение доброты и света внутри. Я тогда серьезно постился. Это Булгаков придумал такого Бога — с фингалом под глазом, который потирал затекшие от веревок руки. И у Булгакова этому посвящен целый абзац. Сила духа, сила мысли — вот во что мне надо было поверить, испытать. Этого сейчас мне сильно не хватает.  

— Ты часто нарушаешь замысел режиссера? Например, в продолжении “Иронии судьбы” твой Ираклий оказался симпатичнее главного героя. Перешел дорогу Хабенскому?  

— Ни в коем разе: Косте нельзя перейти дорогу. Мы с ним большие приятели. Я просто дрался за свою любовь, потому что в первом фильме Ипполит (гениальный, ну какой же гениальный Яковлев!) с самого начала был обречен на провал. Здесь же мне дали карт-бланш. Энергичный современный человек борется за свою любовь, а его подставляют так, что он невольно вызывает симпатию. Пойми, он человек из будущего, а будущее и настоящее не сочетаются.  

— И вот про Сирано — твою последнюю грандиозную работу в театре…  

— Я перечитал Ростана и понял, что каждая сцена цепляет и отзывается во мне. Тут же стал импровизировать. Придумал, что они с Роксаной — ровесники и съезжают с горки на задницах, как в детстве. Гасконцы — это горцы, поэтому Сирано у меня в бандане. То, как играли артисты ранение у Сирано: “царапина, пустяк”, — у меня вся рука располосована. И этой раненой рукой он с силой бьет об стол, чтобы заглушить душевную боль: “Я не любим!” А в финале — опять детские голоса: “Сирано, Сирано…” Ведь смерть — это уход в детство. Как бы я хотел сыграть своего “Сирано” в Париже! В переводе Соловьева, в котором и идет спектакль, “Париж сверкал во мраке ночи…”.


— Деньги — это зло или благо?  

— Искушение. А для меня — возможность реализовывать собственные проекты. Нет, я на деньги совсем не заточен, но так устроен мир, что от денег зависят мои идеи.  

— Ты хочешь иметь свой театр? У Табакова — два театра, у Евгения Миронова — тоже уже театр.  

— Зарекаться не буду. Я дозрел до того, что уже могу встать по ту сторону рампы. Пока у меня появился свой продюсерский центр, который делает кино. Плюс есть спектакль “Ведьма”.  

— Ты не уходи от ответа насчет собственного театра.  

— Как сказал бы Василий Иванович: наукам не обучен. А я бы сказал: не знаю всех ручейков-пригорочков административной жизни театра. Возможно такое, но при хорошем директоре. Я могу что-то придумать, найти тему, угадать направление, у меня хорошая интуиция. Но нужен хороший директор. Честно — пока не готов.  

— Ты как муж — подарок или наказание?  

— Можно перефразировать: тот еще подарочек. Думаю, что в быту со мною легко, я человек покладистый.  

— И тем не менее ты же увел женщину из семьи.  

— Тут надо говорить, что семья существует тогда, когда есть любовь. Не увел. Просто любви там не было. А мне было море по колено. И когда мы встречались, это была лишь романтическая влюбленность без каких бы то ни было перспектив. Потом, когда уже Ириша стала свободной, это переросло в желание иметь семью. Кстати, столько добреньких темненьких людей предсказывали нам и развод, и желали столько “хорошего”, а мы — вместе. Держаться надо, держаться. И потом, выбор всегда остается за женщиной — либо так, либо иначе. Есть шутка замечательная: женщина — это хранительница очага, в котором сгорает семейный бюджет.  

— Дети или карьера? Тебе, между прочим, 36. Пора — не пора? Или только карьера?  

— На все воля Божья. Могу только сказать, что работаем в этом направлении.  

— Талант — это дар или наказание?  

— Конечно же дар. Но и наказание. Расплачиваться приходится. Когда что-то есть, то и отдаешь что-то — одно другое замещает. Раз есть успех, значит, у тебя что-то заберут. Каждый раз, выходя на сцену, надо поражать и удивлять. Каждый раз… И это, наверное, наказание.  

— Чичиков, Есенин, Пушкин, Глумов, Сирано и другие. Ты уже столько переиграл — тебе не страшно?  

— Страшно, что не успею все сыграть. Играть одно и то же мне скучно. Я продвинутый дайвер, из глубоководных, у которых всегда есть риск не вернуться. Но я все равно пойду на глубину — испытать свои нервы, здоровье. Говорят, что отсутствие адреналина — это болезнь для адреналинщиков. Я как раз из этих.