Сердце его в тундре

— На самом деле вообще не было эмоций. И хорошо. Когда на “Кинотавре” обвалился град призов за “Простые вещи”, было не по себе. Приятно, конечно, что фильм оценили, но не покидало ощущение избыточности происходящего. Здесь же, с одной стороны, у фильма сразу две награды. С другой — нам ведь прочили главный приз, в том числе мои знакомые, влиятельные критики из Америки и Англии.  

— Откуда такие знакомства?  

— Это уже третий фильм, с которым я езжу на фестивали. Ну и я говорю по-английски.  

— Кстати, очень хорошо.  

— Не зря же 10 лет переводчиком отработал. Здесь, неподалеку от “Парка культуры”, моя спецшкола. И каждый раз оказывается, что кто-то в ней тоже учился. Последний раз это был Тигран Кеосаян. Хотя лично я туда пошел только потому, что жил в двух шагах...  

— И на этом безупречном английском вы объясняли в Берлине, почему Павел Костомаров не смог лично получить приз.  

— Да, у него не было загранпаспорта. Ни для кого не секрет, что нас уже с вечера пятницы заставили вытаскивать в Берлин всех, кого можно было вывезти. Стало понятно: раз намечается так много призов, маловероятно, что будет что-то большее. В итоге награды попали в руки двух актеров и оператора — и они их на 150 процентов заслуживают. А мои руки пустые. Так что я абсолютно свободен перед тем, чтобы начать что-то новое.  

На церемонии я сидел с женой, которая меня очень поддерживала. Потом мы с ней много обсуждали итоги, пытались понять, что там произошло. Думаю, я примерно знаю расклад жюри.  

— Правда? И какой?  

— В фестивалях подобного уровня практически всегда побеждает компромисс. Так же и в этот раз: в Берлине было четкое разделение симпатий среди жюри. И ни один из фаворитов не получил главный приз.  

— Ну Херцог-то за вас голосовал?  

— Меня там не было, не могу судить. Но такое ощущение, что с людьми, которые мне были заранее симпатичны, у меня установился какой-то контакт. Это Вернер Херцог и Рене Зелльвегер.  

— По-моему, Зелльвегер взяли в жюри, чтобы играть роль красивой, но немного дурочки, которая будет всех веселить.  

— Нелепые люди, как правило, самые точные. А вот тех, кто якобы умный, иногда ум приводит к общей глупости. Рене всегда мне казалась настоящей. Мало про кого из Голливуда можно такое сказать. У нас после вручения был ужин с членами жюри для победителей, режиссеров и продюсеров. И Зелльвегер меня подкупила тем, насколько же она хороший человек. Думаю, внутренне именно она нас с Херцогом и поддерживала. Но как именно они голосовали, я не знаю.  

— Журналисты только и занимались тем, что считали количество подтяжек на ее лице.  

— У меня создалось впечатление, что она абсолютно, что называется, “а натурель”. И это тоже определенная честность для человека из мира кино, которому совсем не 18 лет.  

— А когда мир кино появился в вашей жизни?  

— Я в нем живу с детства. Я родился в семье кинодраматурга Петра Попогребского. Помню еще, когда мы только познакомились с Борей Хлебниковым, хвастался своей фамилией. Тогда, в 1990-м, единственным человеком в Москве, кроме меня, с фамилией Попогребский был мой отец. Даже оказалось, что на одном спектакле по его пьесе работала художником Борина сестра.  

А первый фильм, который я посмотрел, — “8 с половиной”. Мне было шесть лет. Мы ездили с отцом в Дома творчества Союза кинематографистов, где я от нечего делать смотрел такое кино. Помню, как в фильме дядя в большой шляпе размахивал хлыстом и загонял каких-то теть на крышу. Я думал: какой же причудливый мир взрослых. При этом я никогда не был киноманом. И желания стать режиссером тоже не было. Более того, я понимал, насколько этот мир непросто устроен. Представьте: Дом творчества Союза кинематографистов в Пицунде. Маленькая ярмарка тщеславия, помноженная на кривость и уродство советской системы. Входит какой-нибудь известный актер в белом костюме. Все начинают тянуть: “Ага, где он такой купил? Наверняка только вернулся из заграницы”. А потом по громкой связи объявляли: “Внимание! В буфете появилось чешское пиво”. И всех сдувало с этого променада в очередь за пивом. Такой вот советский Голливуд.  

Так что после английской спецшколы я поступил на психфак МГУ и девять лет этим занимался. В аспирантуре учился и даже вел курс “Введения в психологию”. Пока не познакомился с Хлебниковым, который, наоборот, всегда грезил кино.  

— Как это произошло?  

— Я занимался во Дворце пионеров на Ленинских горах в одной актерской студии вместе с Викой Толстогановой, которая, в свою очередь, была Бориной одноклассницей. В эту студию, кстати, я попал случайно, придя записываться в кружок программирования. Меня отловили в коридоре, потому что там был недобор мальчиков, и затащили на сцену. Хотя я совершенно никакой актер. Из семи спектаклей, которые репетировал, на публику я выходил только в одном. Играл Пьеро в “Буратино”, а режиссером-постановщиком был Виктор Шендерович.  

— “Крошка Цахес” еще не входил в его репертуар?  

— “Крошка Цахес” нет, но тогда достаточно сложные вещи шли, учитывая, что еще держался Советский Союз. “Повелитель мух”, “Завтра была война”, который впервые поставили именно в нашей студии. Мне тогда было 14 лет. Перед тем как поступить в МГУ, я ушел из студии, а уже в 1990-м, когда учился на психфаке, на какой-то общей встрече оказался Боря Хлебников. Мы начали общаться, и как-то все закрутилось.  

— Когда же вы успели поработать переводчиком?  

— Когда вернулся из Америки, в 1993 году. Я самый веселый для постперестроечной России 1992 год провел в Штатах, куда меня отправили от МГУ по обмену. Уехал из одной страны, а вернулся в другую... Нужны были деньги, вот и подрабатывал переводчиком.  

В 1994 году мы с Борей сняли первый фильм — “Мимоход”. Его мало кто видел, и слава богу. Мы там совершили все типичные вгиковские ошибки.  

— Например?  

— Когда не знаешь, что снимаешь. Наводили камеру на все подряд, думая: “О, вот здесь получился совершенно замечательный образ, его обязательно все считают”. Ничего подобного!  

— А дальше?  

— Дальше была Борина игровая короткометражка “Хитрая лягушка”, и параллельно я начал писать сценарий “Коктебеля”. Причем я сразу понимал: не хочу, чтобы его снимал кто-то другой. И как-то не оговаривая это отдельно, мы стали вместе с Борей им заниматься. Хлебников параллельно учился с нашим нынешним продюсером Ромой Борисевичем. Тот прочитал сценарий, отдал его в Госкино наряду со сценарием одного мэтра. Но почему-то прошел именно наш.  

— Как вы вдвоем снимали? Кто кричал “мотор!”?  

— Это очень легко, когда работаешь с лучшим другом. Особенно если перед этим уже три года на кухне вы обсуждали будущий фильм во всех подробностях. На площадке у нас большинство споров возникало из-за того, что Хлебников левша, а я правша. Ему постоянно казалось, что герой должен идти налево, а мне — направо. А вообще, “мотор!” кричит второй режиссер. Правда, у нас его не было.  

— Почему потом вы снимали поодиночке?  

— На момент окончания съемок у Бори уже была новая история — “Свободное плавание”, — которая у меня не вызывала нужный резонанс. А у меня рождалась идея “Простых вещей”, которая не вызвала резонанс уже у Бори. Не то чтобы мы расстались, просто у каждого образовалась своя история.  

— После “Простых вещей” вас обвиняли в том, что вы сняли какую-то попсу.  

— Мне, честно говоря, по барабану. Никто, кроме меня, не знает, насколько честно я это делаю. Мне всегда очень неловко смотреть, как парень настырно ухаживает за девушкой. Тем более за этаким ловеласом с целым перечнем разных штучек. Дико стыдно видеть, что девушка на такое ведется. Так же устроено массовое кино. С тобой играют, а ты подключаешься и тоже начинаешь играть. Я категорически не хочу использовать все эти приемчики, которых достаточно в арсенале любого жанрового кино. Как-то стыдно мне, что ли. Уши горят. А если кому-то кажется мое кино попсовым, ну и бог с ними.  

— Вряд ли на вас так набрасывались, если бы после “Коктебеля” на Попогребском с Хлебниковым не висело ярлыка “надежды нового российского кино”.

— “Коктебель” выстрелил, когда пейзаж нашего кино был достаточно скуден. И с тех пор критики начали с нами немного идентифицироваться. Они ждут от нас кино, которое сами хотят посмотреть. Мы же развиваемся в разных направлениях. Сердца моего боль — то, как совершенно безосновательно и бездарно критика слила картину Бори Хлебникова “Сумасшедшая помощь”. Фильм, на мой взгляд, дико мощный, самый точный в 2009 году. Я редко использую это слово, но там просто гениальная актерская игра.  

— Он участвовал в основном конкурсе “Московской премьеры” и даже получил спецприз от “МК”.  

— Большое вам за это спасибо. И все же, видимо, это не тот фильм, которого ждали. Перед работой над “Как я провел этим летом” я заранее предупредил продюсера, что у нас будет российская критика в лучшем случае на “четыре с минусом”. В общем, так и получилось.  

— Знаете, какая самая удивительная претензия к вашему фильму? В том, что вы недостаточно проработали гомосексуальную линию главных героев. Она что, там действительно есть?  

— Мы когда снимали банную сцену, шутили: “Горбатая сопка” получается”. Да нет, это просто мужское кино. Это как если посмотреть под определенным углом на казарменный быт — в какой-то момент создастся впечатление гомосексуальности. У мужчин тоже может быть элемент нежности, откровенности, при этом и грубости.


— Вы патриот?  

— Это такое странное слово. Могу сказать одно — я родился в России и вырос на этой культуре. Самое важное, что есть в моей жизни, кроме семьи, — русская классическая литература. Русский язык мой родной. Когда я пишу сценарий, зная, что его мало кто прочитает, я все равно пытаюсь оттачивать каждую фразу, чтобы добиться наибольшей выразительности. Поэтому меня, кстати, очень смешит, когда люди придираются к неправильному названию “Как я провел этим летом”. Больше всего переживают как раз те, кто сомневается, правильно это написано или нет. Друзья мои, это стилистический прием, который не раз обыгрывался в литературе. Классический пример: “Проезжая мимо вашей станции, с меня слетела шляпа”. Из “Жалобной книги” Чехова.  

А патриотизм. Что это такое? Вообще если есть название у чего-то, сразу возникает элемент показательности. Я не бью себя в грудь, не кричу на каждом углу о любви к нашей классике. Просто без этого меня бы не существовало. Я не исключаю, что буду снимать международный проект, но я всегда буду российским режиссером. Точно так же, как Отар Иоселиани, живя во Франции и снимая про негров в Африке, остается грузинским режиссером. Ты смотришь на негров, но ощущение полное, что это грузины.  

— У вас получилось очень патриотичное кино. Эти метеорологи пусть и живут черт-те где и ведут себя черт-те как, но при этом понятно, что это на 100 процентов русские.

— Спасибо, что отметили. Для меня это тоже было очень важно.  

— Говорите, появились мысли о зарубежном проекте. А о том, чтобы уехать жить в заграницу?  

— С удовольствием бы, на этом этапе. Я в Москве с детства живу и чувствую что сейчас эта среда меня уже не подпитывает. Поэтому, кстати, я снимал “Простые вещи” в Питере, а “Как я провел...” — на Чукотке. Очень хотелось поменять обстановку. У нас, по-моему, только Пушкин за границу не выезжал.  

— Ему просто не дали бы.  

— Гоголь “Мертвые души” вообще в Италии писал. В принципе, это абсолютно нормально. Иногда чтобы что-то острее почувствовать, от этого надо отстраниться. Но эмигрантом я вряд ли стану. Никогда не хотел оказаться где-то навсегда. Но сейчас такое ощущение, что из Москвы надо куда-то свалить. В деревню или куда подальше.  

— Что кроме кино есть в вашей жизни?  

— Кино — это работа. А кроме работы у меня есть семья. У меня нет детей, но должны быть. Я уже чувствую внутреннюю потребность в этом. А еще музыка и литература. Кино я сейчас почти не смотрю, и не очень хочется.  

— Алексей, режиссеры же все немного ненормальные. А вы, как психолог, когда-нибудь ставили себе диагноз?  

— Не знаю как режиссеры, а психологи точно ненормальные. Но они не ставят диагнозы. Этим занимаются психиатры, получающие медицинское образование. Психолог им в этом может только помочь.  

Я занимался так называемой гуманистической психологией. Точнее, ее подразделом — экзистенциальной. Такие психологи считают, что человек имеет очень мощное стремление к смыслу. Будь то крестьянин или просто доходяга. И именно в русской жизни мы видим это чаще всего. У нас последние алкаши садятся выпивать и обязательно говорят о смысле жизни. Очень интересная штука, если покопаться. И здесь есть масса тем для кино. Фильм “Мимино”, например, абсолютно экзистенциальный. Помните последнюю четверть, когда Кикабидзе уже капитан международного рейса? Он пытается “боржоми” открыть о краешек стола, стюардесса ему делает замечание, и он взрывается. Вот это круто. Вот где психологизм.  

— В чем смысл вашей жизни?  

— Ого-го. Если бы я сейчас ответил на этот вопрос, можно было бы и помирать.  

— Но вы стремитесь его найти?  

— Я чувствую какое-то развитие. Я что-то делаю, и то, что я делаю, рядоположено чему-то, что еще впереди. Самое жуткое, что наступает после фестиваля, — ощущение бессмысленности. Прожитого дня, или трех дней, или недели. Мы все это переживаем, просто не все это могут назвать такими красивыми словами, как я, в силу своей профессии. Кто-то работает в офисе и надеется на повышение зарплаты. Повышение зарплаты даст возможность взять больший кредит. Тот позволит поменять машину. А к чему это все?  

— Кстати, говорили, у вас с Павлом Костомаровым был какой-то конфликт сразу после съемок. Уж не из-за поиска смысла?  

— Откуда такие слухи? Нет, я просто настолько устал от всего, такое было внутреннее опустошение, что два месяца после съемок сидел дома и ни с кем не виделся. Но через день после Берлина я принес Паше в сумочке “Медведя”, и мы его прекрасно обмыли.  

— Еще один слух: с вами собирается встретиться Роман Абрамович.  

— Это к нему вопрос. Мы не общались с ним во время съемок, хотя у нас была поддержка Чукотского автономного округа. А если он по итогам Берлинского кинофестиваля захотел встретиться, то я только “за”. Сразу видно, что ему Чукотка небезразлична. Как и мне теперь. Стоит один раз там побывать, чтобы навсегда оставить в тундре свое сердце.