8. “Я скачу, но я скачу иначе...
По-другому — значит, не как все”
Готовясь к маскараду для комплексной бригады, “достали маски кроликов, слонов и алкоголиков”. Но все же начальству не удалось надеть на всех маски трусливых кроликов, безответных трудяг слонов и — на остальных — алкоголиков. Высоцкий видит тех, кто не сдался.
Вот прыгун в высоту:
И тренер мне сказал напрямоту,
Что начальство в десятом ряду
И что мне прополощут мозги...
Однако прыгун знает себя, свою силу. У него толчковая нога — правая:
Но свою неправую правую
Я не сменю на правую левую.
...И за хвост все же славу схвачу.
И нефть в Сибири находит именно такой, идущий своим путем человек. И наконец, обобщенный образ — образ иноходца.
Он — не как все. Он хочет бегать — но “не под седлом и без узды”. Он прекрасно видит шкурность своего жокея, который “смеется в предвкушенье мзды”. У иноходца даже есть четкий план: или сбросить жокея, или не прийти первым.
Но сил для реализации этого плана борьбы с начальством у иноходца нет. И хотя он бежит “не как все” — но по-прежнему в интересах начальства.
Такой разлад понимания ситуации и реального поведения не может не подавлять.
Двери наших мозгов
Посрывало с петель...
И в конце-то концов
Я ведь сам сел на мель.
И у меня дела неладны:
Я потерял нить Ариадны!
Словно в час пик,
Всюду тупик —
Выхода нет!
Сокрушенно думает прыгун в длину:
Что же делать мне, как быть, кого винить,
Если мне черта не по нутру?
...Если б ту черту да к черту отменить,
Я б Америку догнал и перегнал!
Высоцкий сознает, что не по частным случаям, а по всему кругу главных проблем “иноходцы” входят в конфликт с окружающим их миром.
И если б наша власть была
Для нас для всех понятная,
То счастие б она нашла —
А нынче жизнь — проклятая!
Сыт я по горло, до подбородка,
Даже от песен стал уставать.
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
Чтоб не могли запеленговать.
В душу мне сомнения запали,
Голову вопросы мне сверлят.
Кто ответит мне,
Что за дом такой,
Почему — во тьме,
Как барак чужой?
Свет лампад погас,
Воздух вылился.
Али жить у вас
Разучилися?
И я не отличался от невежд,
А если отличался — очень мало,
Занозы не оставил Будапешт,
И Прага сердце мне не разорвала.
И ни церковь, ни кабак —
Ничего не свято!
Нет, ребята, все не так!
Все не так, ребята...
И обязательные жертвоприношенья,
Отцами нашими воспетые не раз,
Печать поставили на наше поколенье —
Лишили разума и глаз.
Поклонникам всякого рода юбилеев — и приближающегося Дня Победы — уместно напомнить вывод Высоцкого, что обязательные жертвоприношения “в духе отцов” чаще всего “лишают разума и глаз”.
Если жить по-старому невозможно, то что делать?
Уехать? Сбежать за рубеж? Но во-первых, “мы... в Париже нужны, как в бане пассатижи”. И во-вторых:
Уже в Париже неуют.
Уже и там витрины бьют,
Уже и там давно не рай,
А как везде — передний край.
Выход надо искать дома.
Неужели мы заперты в замкнутый круг?
Неужели спасет только чудо?
Сегодня жители, сегодня жители
Не желают больше укротителей.
...И если бы оковы разломать —
Тогда бы мы и горло перегрызли
Тому, кто догадался приковать
Нас узами цепей к хваленой жизни.
Что же делать?
Для прорыва из каменного века надо быть готовым на все:
Я перетру серебряный ошейник
И золотую цепь перегрызу,
Перемахну забор, ворвусь в репейник,
Порву бока — и выбегу в грозу!
У Высоцкого постоянно появляется образ бани — как наиболее действенного инструмента и для подведения итогов, и для подготовки себя к будущему. И народу, и стране нужна баня:
Нужно выпороть веником душу,
Нужно выпарить смрад из нее.
Бросайте за борт все, что пахнет кровью.
Мы все разрушим изнутри и оживим,
Мы серость выбелим и выскоблим до блеска,
Все теневое перекроем светом!
На главный вопрос эпохи Высоцкий дает два четких ответа: что и как.
Что? У Высоцкого ясный ответ: выйти из каменного века, из палеолита. В условиях цензуры большего сказать было нельзя. Но что понимать под каменным веком, мы все знали:
Наше племя ропщет, смея
Вслух ругать порядки:
В первобытном обществе я
Вижу недостатки, —
Просто вопиющие —
Довлеют и грозят, —
Далеко идущие —
На тыщу лет назад!
Собралась, умывшись чисто,
Во поле элита:
Думали, как выйти из то-
Го палеолита.
Как — Высоцкий дает блестящий, изумительный для цензурных условий ответ в “Охоте на волков”.
Все как всегда. Распределены номера. Кричат загонщики. Лают псы. Все ограждено красными флажками.
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.
Волк не может нарушить традиций,
Видно, в детстве — слепые щенки —
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали: нельзя за флажки!
...Я из повиновения вышел —
За флажки — жажда жизни сильней!
Волк пошел на красные флажки. А ведь красным была пропитана вся советская жизнь: и знамена, и галстуки, и транспаранты. И бросок волка Высоцкого на красное был очевидным для всех нас ответом: переступить красное.
Высоцкий не раз возвращался к мысли, что он очень много не успел:
И дожить не успел, мне допеть не успеть.
А он шутил — недошутил,
Недораспробовал вино,
И даже недопригубил.
...Ни до догадки, ни до дна,
Не докопался до глубин.
...Осталось недорешено
Все то, что он недорешил.
Высоцкий прав в отношении оценки краткости своей жизни. Но в главном он себя обвинял несправедливо: Высоцкий успел, успел сказать все, что мог и хотел.
И хотя он писал, что “пророков нет в отечестве своем”, — он был именно пророком.
Прежде всего он предсказал крах советской системы. Вот строка из “Песни о вещей Кассандре”:
Без умолку безумная девица
Кричала: “Ясно вижу Трою павшей в прах”.
Далее, он предсказал, что этот крах не будет крахом страны:
Кто сказал, что земля умерла?
Нет, она затаилась на время.
Он увидел, что главным могильщиком советского социализма станет тот, кто был его главной опорой, — народ. Опять строка еще из одного “вещего” — из “Песни о вещем Олеге”:
Волхвы-то сказали с того и с сего,
Что примет он смерть от коня своего!
Летописный сюжет и поэтический его пересказ Пушкиным зазвучали по-новому. Власть погибает не от врагов — ни от внешних, ни от внутренних. Она погибает от тех, кто ее держал на себе, кто мчал к победам и выносил из боев, — от того, на ком она ездила.
Он предсказал и характер этого краха: он будет итогом того, что люди решились идти на самое главное в прошлом — на красные флаги.
В основных чертах у Высоцкого сформулирована программа перемен:
Я не люблю холодного цинизма,
В восторженность не верю, и еще,
Когда чужой мои читает письма,
Заглядывая мне через плечо.
Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрелов в упор.
...Или — когда все время против шерсти,
Или — когда железом по стеклу.
Я не люблю уверенности сытой...
Я не люблю насилья и бессилья...
Досадно мне, когда невинных бьют.
Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более — когда в нее плюют.
Нетрудно увидеть готовый перечень того, чего не должно быть, что надо устранить. Перед нами общедемократическая программа.
Высоцкий, описывая победу в 1945 году, пророчески предостерегал нас от советской номенклатуры, “приватизировавшей” в свою пользу народную победу:
А из эвакуации
Толпой валили штатские.
Осмотрелись они, оклемались...
К сожалению, и после августа 1991 года все повторилось: осмотревшаяся и оклемавшаяся, отсидевшаяся “в эвакуации” в годы революции номенклатура бросилась на штурм Москвы, власти.
Поистине пророческим стало и то, чего не было у Высоцкого. Выразив четко общедемократические задачи, он не сумел дополнить их требованиями народно-демократическими:
Как Вечным огнем, сверкает днем
Вершина изумрудным льдом,
Которую ты так и не покорил.
Правда, Высоцкий верил, что:
Другие придут, сменив уют
На риск и непомерный труд,
Пройдут тобой не пройденный маршрут.
Но мы, сторонники народно-демократического варианта выхода из социализма, не смогли вовремя его додумать, сформулировать и — главное — довести до сознания тех, чьи интересы он выражает и кто наиболее заинтересован в его реализации — до народных масс. Номенклатуре удалось приватизировать, “захватить” общедемократические реформы, реализовать их в удобных для себя формах и дополнить мерами, соответствующими интересам номенклатуры. Наша народно-демократическая революция завершилась реформами, но реформами номенклатурно-бюрократического разлива.
В 1917 году большевикам, сторонникам пролетарской революции, удалось “захватить” меры крестьянской, буржуазно-демократической революции и тем самым “оседлать” крестьянство. Крестьяне отвергли тех, кто защищал именно их интересы, — эсеров, Махно, Антонова. Они удовлетворились тем, что сделали большевики. И — тем самым — подписали себе будущий смертный приговор в виде коллективизации и ликвидации себя как класса.
А в революцию 1989—1991 годов номенклатуре удалось “захватить” общедемократическую программу. Массы, смирившись с этим, тоже фактически подписали себе приговор.
Характер этого приговора наши граждане определяют шаг за шагом — во время бесконечно повторяющихся задержек с выплатами зарплаты; в многолетней войне в Чечне; в форменном издевательстве над частным бизнесом, частным образованием, частным здравоохранением, независимыми средствами информации; в систематически замерзающих квартирах при столь же систематически оберегаемых от наказаний начальниках; в периодических мерах по обесцениванию тех накоплений, которые непосильным трудом собирают на хоть какое-то собственное дело, призванное оторвать граждан от цепи, привязывающей их к начальству; в развертывающемся походе бюрократии — прямом или через олигархов — за захват контрольных пакетов во вроде бы уже приватизированных структурах, за утверждение в них “доли” города, края, федерального центра.
Одной из наиболее “пророческих” я считаю песню Высоцкого “Притча о Правде и Лжи”. Он предвидел, что Ложь захватит все одежды Правды, предвидел победу номенклатуры, Лжи.
Одновременно он предсказывает, что если всмотреться, если “раздеть” обеих, то Ложь и Правда не очень-то отличаются друг от друга. В том, что новая демократическая власть номенклатуры и олигархов часто не столь уж далеко уходит от власти советской номенклатуры, давно и не раз убеждались все желающие.
Высоцкий также пророчески предсказывает, что если Правда будет пытаться восторжествовать, то ей придется делать то же, что делает Ложь. В этом, я думаю, убедились все те демократы, которые пытались “ходить во власть”.
И конечно же, каждый из нас найдет “персональное” воплощение словам Высоцкого:
Некий чудак и поныне за Правду воюет.
Правда, в речах его правды — на ломаный грош.
И весомы, актуальны оценки, сделанные Высоцким — пусть не прямо для российских — выборов:
Мне вчера дали свободу —
Что я с ней делать буду?!
Ваш кандидат — а в прошлом он лабазник —
Вам иногда устраивает праздник, —
И не безлики вы, и вы — не тени,
Коль надо в урны бросать бюллетени!
Подымайте руки,
В урны суйте
Бюллетени, даже не читая, —
Помереть от скуки!
Голосуйте,
Только, чур, меня не приплюсуйте.
Я понимаю, что мои интерпретации пророчеств Высоцкого уязвимы. Ведь можно сказать, что это или отдельные мысли, или у них другой смысл. Что я могу ответить?
Во-первых, было бы совершенно нереально ожидать от поэта, открыто и публично выступающего в СССР, чего-то иного, кроме намеков. Да, это были фразы, мысли и только иногда — как в “Охоте на волков” — уже готовые обобщения. Но зато это было то, что было доступно миллионам. А они умели читать и умели слушать поэта. И смысл его, казалось бы, простых и будничных слов раскрывался каждому, кто думал.
Во-вторых, я пишу о том, как я сам, лично, воспринимал Высоцкого. Однако я уверен, что я — не исключение.
И когда в 1989 году десятки, сотни тысяч людей вышли на улицы, то, конечно, среди них были и те, кто читал запрещенную литературу. Были и те, кто слушал зарубежное радио. Но таких было мало: один из десяти. А вот Высоцкого слушали все, все до одного. И именно он был один из главных агитаторов. Поэтому я и думаю, что его большинство понимало так же, как и я. Или очень близко:
Он по жизни шагал над помостом —
По канату, по канату,
Натянутому, как нерв.
И лучи его с шага сбивали
И кололи, слово лавры,
Труба надрывалась как две.
Крики “Браво!” его оглушали,
А литавры, а литавры —
Как обухом по голове!
Но должно быть, ему очень нужно пройти
Четыре четверти пути.
Попытки “приручить” Высоцкого предпринимались, предпринимаются и будут предприниматься не раз. Но они наталкивались, наталкиваются и будут каждый раз наталкиваться на одно, но совершенно непреодолимое препятствие — на самого Владимира Семеновича. Что я и старался показать в этих заметках.
