Преподаватель русского языка и литературы Светлана Дмитриевна Гумбинер давно привыкла к требованиям этой необычной школы. Не носить блузки и платья с коротким рукавом, юбки с разрезом, тетради и учебники упаковывать в прозрачные пакеты — чтобы конвоирам на проходной легче было досматривать ее личные вещи.
Вечерняя школа №170, где Светлана Дмитриевна работает уже 46 лет (!), находится на территории режимного объекта, при ФГУ ИК-5. Ее ученики всегда облачены в черную униформу и коротко стрижены, им от 18 до 65 лет. Каждый “помечен” статьей, а то и не одной.
Впитывая горечь, безысходность, разочарование, она дает осужденным надежду, учит за колючей проволокой оставаться свободными. Многие из ее бывших учеников закончили высшие учебные заведения с красным дипломом, став инженерами, врачами, писателями.
Накануне Дня учителя на уроке у Гумбинер в поселке Металлострой Ленинградской области побывал наш специальный корреспондент.
Раскольников, сдать сочинение!
На вешалке остается ворох засаленных телогреек. Наломавши спину на стройке, простояв под дождем на проходной, разновозрастные ученики разбирают образ Катерины из “Грозы”.
— Главная героиня вся на нервах, кидается из одной крайности в другую. Путает и свою жизнь, и жизнь других людей, — говорит потомственный щипач Михаил.
— Да у нее просто совесть есть. Не могла она жить с Тихоном, а любить Бориса. Вот и освободилась ценой смерти, — рубит воздух татуированной кистью Дмитрий, осужденный за разбой.
— Это только в книжках Катерины — гордые! В жизни они метут хвостом направо-налево, — кричит с задней парты до этого клевавший носом рецидивист Валера.
Его перебивает отбывающий срок за наркотики Гена:
— Если купеческий Калинов — “темное царство”, что тогда наша тюрьма?
Бритые черепа ходят ходуном. Краем сознания отмечаю: “Сейчас дойдет до драки”. Но Светлана Дмитриевна, как искусный модератор, позволив выговориться каждому, гасит спор:
— Одна точка зрения не может быть истиной. В литературе, как и в жизни, все многомерно.
Горячую дискуссию сменяет тишина. Педагог предлагает 9-му “А” написать сочинение на тему: “Кто оказывается в пьесе победителем — Кабаниха или Катерина?”
Из зарешеченного окна видно, как по жилой зоне блуждает луч прожектора. В простреливаемом коридоре, гремя цепями, бегают овчарки.
Пока черными от машинного масла пальцами зэки строчат бессмертные творения, примеряя жизнь в “темном царстве” на себя, я пролистываю сочинения старшеклассников.
“Кто я, тварь дрожащая или право имею?..” — размышляет о Раскольникове осужденный на девять лет Сергей, сам убивший старуху, пускай и не процентщицу. Карманник Павел в сочинении на тему “Самое ценное в жизни человека” поставил эпиграф: “Любовь — это не шутка”. Мошенник Вячеслав любимым литературным произведением называет “Пиковую даму” Пушкина. По ту сторону забора он был страстным картежником, словосочетание “тройка, семерка, туз” до сих пор будоражит его воображение.
В конце урока педагог проводит поэтическую пятиминутку.
— Любить — это значит: в глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи, — возвращает меня к действительности рыжий зэк Алексей по кличке Ржавый.
Колонисты читают лирику Маяковского. О “пожаре сердца” урки слушают, затаив дыхание.
Проза и поэзия, по мнению Гумбинер, питают душу. Читая классиков, зэки переживают глубокие чувства и неповторимые настроения. Это и дает силы жить ярко в зарешеченном мире.
Будь здоров, не шаркай
В колонии существует установка: учителя должны прочитать уголовные дела своих учеников. Гумбинер никогда этого не делает. “Мне трудно потом смотреть на них как на обыкновенных учеников, — объясняет Светлана Дмитриевна. — Я никогда не спрашиваю, за что они отбывают наказание, считаю, если нужно — сами расскажут”.
Ершистые, обиженные на весь белый свет, зэки долго привыкают к школе. Сначала им приходится “фильтровать базар” — тщательно подбирать слова. На уроке литературы феня не приветствуется.
Гумбинер понимает: какова жизнь — таков и язык этой жизни. Косноязычие с учениками она преодолевает постепенно. Но если осужденные, не сдувая с учебника, сами начинают рассуждать в сочинении “что связывает повести Пушкина и Гоголя” — эти минуты дорогого стоят.
Светлана Дмитриевна учит подопечных не только фонетике, морфологии и орфографии, но обращает внимание и на походку.
— Я учу их не шаркать ногами, а еще — улыбаться! — рассказывает педагог. — В начальной женской школе у меня была учительница, окончившая институт благородных девиц. В послеблокадное время у нее была заштопанная юбка, но всегда белоснежная блузка с бантом или жабо. Она строго следила за нашей осанкой. Я многое от нее впитала. Например, я никогда на уроках не повышаю голос. На заключенных в зоне и так постоянно кричат.
Ученики платят ей взаимностью: не “фаршмачат” — не обсмеивают, не “тележат” — не врут Светлане Дмитриевне, знают, она “рвет ради них душу”. Ездит из Питера к ним в Металлострой два с половиной часа в один конец.
В июне Гумбинер стукнуло 70! Могла бы уйти на пенсию. Но чувствует ответственность за своих подопечных: то одному трудному ученику надо помочь получить аттестат, то другому “грамотность поставить”. Тяготит только, что “не подготовила учителя, кто бы встал на ее место”.
Действительно, кого сейчас заманишь в вечернюю школу при колонии преподавать словесность? Вечера для семьи, считай, потеряны, да и спецконтингент — будь здоров!
Лекция на лезвии ножа
В “строгую” зону Светлана Дмитриевна пришла 46 лет назад по комсомольской путевке. В райкоме узнали, что молодой специалист заканчивала новый в то время дефектологический факультет, рассудили, что может работать с учениками с нарушенной психикой, каких в колонии было предостаточно.
— Первый урок свой помните?
— Конечно. Это было 2 марта 1961 года. Мне — 23 года. Захожу в класс — сидят пятидесятилетние ученики, у многих за плечами по 30 лет лагерей. Все в черных куртках, лысые. Я так и застыла на пороге. Они мне кричат: “Да заходи, девочка, не бойся!” Окружили меня: “Вы к нам надолго?” Я говорю: “Навсегда!” Они смеются. До меня у них за полгода сменилось шесть преподавателей русского языка и литературы.
Занятия начинались в шесть вечера. Классы были по 54 человека. Администрация рекомендовала называть учеников только по фамилии. Я звала их только по именам. Моих сидельцев привозили в автозаках с Кировского завода. После мороза, выпив стакан чая, они стояли за углом школы — курили самокрутки из махорки. Вели себя как дети. По сути, многие из них и не учились в школе. Но начинала спрягать глаголы, и они меня останавливали: “Подождите, у нас не молодые головы!”
— Случалось, что осужденные преподавали вам урок?
— Помню, встал как–то мой ровесник Саша Цыбин и спрашивает: “А вы читали Есенина?” Я растерялась: институт заканчивала в 59–м, в программе Есенина не было. И он начал читать “Письмо матери”, “Отговорила роща золотая”. Так заключенный открыл мне великого поэта. Многие из сидельцев в ту пору были образованными людьми. Помню, перевели к нам осужденных из Сибири. В тюремной библиотеке они там пользовались старейшими фолиантами, принадлежащими ссыльным князьям и графам. У нас эти книги можно было прочитать только в читальном зале центральной библиотеки.
— Страшно не было?
— Лишь однажды. В колонию должна была приехать комиссия, залетает в класс замполит: “Срочно в клуб”.
Выпихивает меня на сцену со словами: “Читайте лекцию” — и закрывает за мной дверь на замок. Я глянула в зал — передо мной 600 человек осужденных. И — бац! — свет потух! В то время случались перебои с электричеством. Тут–то у меня коленки и задрожали… Прапорщики поставили у края сцены свечи, я лихорадочно стала вспоминать свои наработки. Интуитивно выбрала тему, которая интересна была каждому заключенному: любовью дорожить умейте. Начала со слов: “Я буду говорить, если вам станет неинтересно, скажите, я уйду”.
Сама думаю: не продержусь и пяти минут. Стала разбирать классические произведения. Потом, не называя имен, перешла на истории, которые мне рассказывали осужденные. Рассуждала о чувстве долга и верности, знала — это для сидельцев больной вопрос. Подвела итог: “Чтобы вас любили, надо самому любить!” Глянула на часы: прошел 1 час 40 минут. А в школе меня уже потеряли. Когда начальник колонии узнал, что я одна, без старших офицеров, провела столько времени с толпой опасных рецидивистов, ужаснулся. Замполит встал на колени: “Не говорите об этом никому”.
— Исповедей много приходилось слышать?
— Бывало, мне сдавали сочинения по 12 листов. Сначала раскрывали тему, а потом, отождествляя себя с главными героями, начинали рассказывать о себе. Особенно мне запомнилось сочинение Эдуарда по “Грозе” Островского. Он тогда во многом открыл мне глаза на внутритюремную жизнь, насколько трудно было в этой системе остаться человеком, тем более мужиком. Чего стоили одни пересылки, где могли связать и беспомощного человека опустить. Заключенные очень дорожили званием мужика. В конце сочинения стояла приписка: “Может, теперь вы мне поставите “двойку”, но я не горюю”.
Помню одного заключенного в летах. Он отсидел 6 лет. Ему через неделю выходить на волю, а тут от дочек пришло письмо: “Мама подала на развод, собирается замуж”. Я поняла, что он намерен с помощью заточки выяснять отношения с новым мужем жены. Говорю, сделайте так: приедете к матери — примите ванну, побрейтесь, выгладите брюки, купите букет белых роз и придите жену поздравить с новым браком. Она в этот момент вспомнит все, что у вас в жизни было хорошего. Он от меня прямо отшатнулся: “Да вы что?” Я ему внушаю: “Она все шесть лет тащила на себе детей и вам помогала. Поставьте себя на ее место”. Через полгода получаю от него письмо с благодарностью. Он все сделал так, как я советовала. С женой они расстались друзьями, а позже он встретил женщину своей мечты.
— А в любви заключенные вам объяснялись?
— Бывало, — улыбается педагог. — Нередко находила записки в тетрадях. После урока просила остаться. Они, потупив глаза, твердили: “Простите, если это вас оскорбляет!” Горящие глаза видела постоянно, но внимание заключенных было бескорыстным. Если я им и нравилась, то, скажем так, издалека.
“Вы — главный мотор моей жизни”
Нередко люди отдаются работе из–за неурядиц в личной жизни. Светлана Дмитриевна — исключение. У нее благополучная семья: двое детей и муж, в прошлом военный, а потом гражданский летчик, француз по матери, отсюда и неблагозвучная для русского уха фамилия — Гумбинер.
Для тысячи заключенных Светлана Дмитриевна стала второй мамой. Я прошу ее вспомнить своих “почетных” учеников.
— Это, несомненно, Виктор, сейчас ему 62 года. Он до сих пор интересуется моим здоровьем. А сначала он воспринял меня в штыки. Сидел на первом уроке, зажигал спички и бросал мимо меня в сторону доски. Я не стала поднимать шум, только сказала ему: “Витя, если тебе не интересны мои уроки, можешь не ходить. Я буду принимать у тебя зачеты”. Он ждал, что я напишу на него докладную, а тут опешил. Пришел на второй урок, извинился, говорит: “Хочу серьезно заняться русским языком”. Работали они тогда по 12 часов, с одним выходным. Бывало, он засыпал на моих уроках. Но выдюжил, успешно написал экзаменационное сочинение.
Освободился, пошел работать на Кировский завод, потом приехал ко мне домой в Колпино: “Светлана Дмитриевна, представляете, пока я сидел, комнату у нас одну отняли, заселили в нее милиционера”. Я ему: “Витя, зажми себя в кулак. Учись дальше, подружись с новым соседом”. Он пошел в вечерний техникум, потом в институт. Оба учебных заведения закончил с красным дипломом. Я его все время поддерживала. Когда собрался жениться, привез показать мне свою невесту, шепнул: “Если вам не понравится — не женюсь!”
Девушка оказалось славной. На свадьбе у него был свидетелем сосед-милиционер. Тогда я первый раз уверовала: я что–то значу! Сейчас Виктор работает директором большого производства. Приезжает с женой Надей меня поздравлять с днем рождения. Я говорю ему: “Витька, какой же трудный путь ты прошел”. Он в ответ: “Ради вас! Вы — главный мотор моей жизни”.
— Арсений Больших поступил в Литературный институт, потом стал издавать свои книги, Леша Кривенко стал хирургом, Саша Левзюков — терапевтом. Из выпуска 79–го года трое ребят поступили в финансово-экономический институт… — продолжает перечислять педагог.
Ныне многие из ее учеников становятся студентами Северо-Западного политехнического института. Но работать, по утверждению Светланы Дмитриевны, сейчас стало сложнее. Среди ее подопечных много бывших наркоманов с “затуманенными мозгами”. И если раньше ученик, который не умеет ни писать, ни читать, был редкостью, то ныне в колонии впору открывать первый класс.
— Прихожу на урок в 9-й класс, спрашиваю: “Что вы проходили в 6, 7, 8-м классе?” В ответ — молчание, — рассказывает педагог.
А через два года те же ученики, за плечами которых бурная авантюрная жизнь, готовят тематические вечера, посвященные творчеству Ахматовой, Блока, Фета, на которые приглашают родителей.
И если раньше на ура шел включенный в программу Зощенко, сейчас зэки его сатиру не понимают, отдают предпочтение Довлатову. Но неизменный интерес во все времена вызывают Гоголь и Салтыков-Щедрин. Сидельцы легко проводят аналогии с нынешним временем.
22.45. В окне вырисовывается “волчье солнышко”, так на зоне называют молодой месяц.
Заканчивается пятый урок. Светлана Дмитриевна спешит на электричку, чтобы завтра к шести вечера снова приехать в колонию.
