До революции особняк принадлежал купчихе Макеевой Софье Александровне, о которой справочно-адресная книга “Вся Москва” за 1917 год сообщала, что это ее “собственное домовладение”. За сто лет до нее после пожара 1812 года участок перешел в руки графини Натальи Петровны Головкиной, ничем особенным себя не проявившей, в отличие от ее родственников, о которых я писал ранее. Дом графини снимал в середине 20-х годов ХIХ века полковник в отставке Сергей Дмитриевич Киселев, столь же знатной фамилии. В “Общем гербовнике дворянских родов Всероссийской империи” вписано, что “предок фамилии Киселевых, Свентольдий Кисель, в древнейшие времена при владении Российского великого князя Владимира Мономаха был полководцем и оказал знатные заслуги”. В Средние века Киселевы служили воеводами. При взятии Казани пали на поле боя семь Киселевых. Но род не угас.
У отца полковника родились две дочери и три сына — Павел, Сергей и Николай. На службе военной и гражданской преуспел генерал от инфантерии Павел Киселев. В Отечественной войне 1812 года молодой офицер отличился в 25 сражениях, заслужив золотую шпагу “За храбрость”. Позднее получил все высшие российские ордена и золотую шпагу с бриллиантами. Он представил в 1816 году Александру I записку “О постепенном уничтожении рабства в России”.
Николай I называл Павла Киселева “начальником моего штаба по крестьянскому вопросу”. А Пушкин считал “самым замечательным из наших государственных деятелей”. Киселев одно время умело управлял Молдавией и Валахией, много лет состоял министром государственных имуществ, назначался послом в Париже. В его душе сочеталась искренняя преданность монарху и любовь к отечеству. Как образно выразился о нем известный адвокат Анатолий Федорович Кони, автор воспоминаний “На жизненном пути”: “Он был усерден, неподкупен, царю наперсник, но не раб”. Умер генерал в 85 лет в Париже, похоронен в Москве в Донском монастыре. Николай Киселев, подобно брату, служил послом в Париже, представлял Россию в разных итальянских государствах и в объединенной Италии в Риме.
А Сергей Киселев в 28 лет в чине полковника покинул родной лейб-гвардии Егерский полк и зажил в Москве. Женился по взаимной любви на красавице Елизавете Ушаковой. Ее сестре Екатерине в девичий альбом со стихами и рисунками вписал Александр Сергеевич легендарный “донжуанский список” из 37 имен женщин, раскрывавших ему объятия, где значились Катерина I, Катерина II, Катерина III и Катерина IV. Пятой Катериной Ушакова в список не попала. Пушкин женился на Наталье. В год его смерти полковник Киселев решил вернуться на службу и стал московским вице-губернатором.
Этот персонаж литературоведам известен тем, что в его доме в декабре 1828 года Пушкин впервые читал друзьям романтическую поэму “Полтава”. До недавних лет полагали, мол, чтение состоялось в особняке, занимаемом ЦДЖ. Что оказалось не так. Но Пушкин в этом особняке точно бывал, о чем скажу чуть ниже.
Поэму “Полтава” поэт прочитал в доме Киселева на Поварской улице, она стала стихотворным памятником Петру и героям Полтавской битвы, “птенцам гнезда Петрова”. Тогда впервые Москва услышала:
Но близок, близок миг победы,
Ура! мы ломим; гнутся шведы.
О славный час! о славный вид!
Еще напор — и враг бежит…
Летом исполнится триста лет со дня Полтавской битвы, равной по значению Куликовской битве. А светских памятников этим великим победам в Москве — нет…
После полковника Киселева особняк на Никитском бульваре снимала княгиня, вдова бригадира Анастасия Михайловна Щербинина. Выглядел тогда дом как соседние невысокие строения, появившиеся после пожара 1812 года. Фасад в стиле ампир, по всей вероятности, украшался портиком. Под крышей дома 20 февраля 1831 года хозяйка дала бал, где впервые Пушкин два дня спустя после свадьбы представил свету жену Наталью Гончарову, славившуюся необыкновенной красотой.
Пушкин на балу не только танцевал. Запоминал все, что рассказывала княгиня. Ей было что вспомнить. Ее матерью была Екатерина Романовна Воронцова-Дашкова, одна из самых известных фигур XVIII века. Девочкой, оставшаяся без матери, Екатерина, росла в доме дяди — канцлера Михаила Воронцова, определявшего внешнюю политику России. Природа поскупилась ей на красоту и грацию, но наделила “умом и огнем”, способностью очаровывать собеседников “блестящим остроумием и особенной приветливостью”. Перечитав книги домашней библиотеки, просмотрев бумаги в кабинете канцлера, она к 14 годам знала три иностранных языка, поражала гостей ранней зрелостью, эрудицией. Как все девушки ее круга, умела рисовать, танцевать.
Подростком впервые встретила тридцатилетнюю великую княгиню Екатерину, будущую императрицу, и “навсегда отдала ей мое сердце”. Они сблизились, часто виделись, отправляли письма друг другу. Воронцова-Дашкова сохранила сорок шесть писем императрицы. К ее портрету сделала надпись в стихах:
Природа, в свет тебя стараясь произвесть,
Дары свои на тя едину истощила,
Чтобы наверх тебя величия возвесть,
И, награждая всем, она нас наградила.
В 16 лет девушка влюбилась и вышла замуж за юного князя Михаила Дашкова, “единственного представителя древнего княжеского рода Рюриковичей”. Он первый высказал великой княгине смертельно-опасную идею — свергнуть ненавистного верхам и низам непредсказуемого императора с престола. На глазах у придворных Петр III, пренебрегая молодой женой, в Зимнем дворце жил с родной сестрой Екатерины — Елизаветой Воронцовой.
В отличие от сестры Елизавета выросла в Зимнем дворце. “Очень некрасивым, крайне нечистоплотным ребенком” стала фрейлиной будущей царицы. На ее глазах выросла “толстой и нескладной”, “широкорожей”, “с обрюзглым лицом”. Однако именно к ней Петр III “не скрывал ни перед кем непомерной своей любви”. По иронии судьбы Екатерина плела нити заговора против императора и тем самым рыла яму родной сестре, Елизавете, в которой император души не чаял.
Восторженную Воронцову-Дашкову в мундире Преображенского полка с саблей видели рядом с Екатериной и гвардейцами Измайловского полка, скакавшими к царскому дворцу, где великую княгиню провозгласили императрицей. Свергнутая с вершины власти Елизавета молила на коленях победителей позволить ей последовать за Петром в Голштинию, откуда тот прибыл в Россию. Императора офицеры в спровоцированной драке убили. Бывшую фаворитку отправили в подмосковную деревню. Но Екатерине Романовне стать командиром Преображенского полка не удалось. Место у трона заняли другие участники заговора.
Обиженная овдовевшая Воронцова-Дашкова покинула столицу. Долго жила за границей, занималась воспитанием сына. Встречалась с Фридрихом Великим, Вольтером, Дидро, Адамом Смитом. Вернулась в Петербург спустя двадцать лет, когда страсти улеглись, отношения с императрицей потеплели. К тому времени бывшая фаворитка удачно вышла замуж. Не помнившая зла Екатерина II разрешила ей жить в столице. Судя по сохранившимся письмам Елизаветы, они “мало уступают французскому слогу ее ученой сестры”.
Беседуя с Пушкиным, княгиня вспоминала об умершем молодым отце князе Дашкове и тетке Елизавете Романовне. С помощью всесильной сестры Воронцова-Дашкова выхлопотала у царствовавшего недолго Петра III место посла в Константинополе для мужа, чтобы в случае провала заговора он бы не пострадал.
После встречи с хозяйкой бала Пушкин в “Застольных разговорах”, куда заносил услышанные анекдоты, воспоминания, разговоры в свете, написал: “Разумовский, Никита Панин, заговорщики. Г.Дашков, посол в Константинополе. Влюблен в Екатерину. Петр III ревнует Елизавету. И сослался на источник сообщения — “Г-жа Щербинина”.
Чем интересна была для Пушкина-историка эта информация? Деталями, о которых мало кто тогда знал. В своих “Записках” Анастасия Щербинина утаила, что ее отец влюблялся в великую княгиню Екатерину, жену Петра III, а тот, в свою очередь, ревновал фаворитку к графу Воронцову. Ее мать вовлекла в заговор Кирилла Разумовского, командира гвардейского Измайловского полка. С ним заодно оказался помянутый в “Застольных разговорах” граф Панин, воспитатель наследника престола Павла.
Бал на Никитском бульваре состоялся в феврале 1831 года, а в июле автор “Записок” Анастасия Щербинина скончалась. Екатерина Романовна умерла перед войной 1812 года. Исключая императриц, ни одна женщина в России в XVIII и ХIХ вв. не занимала столь высокого положения в государстве, как Воронцова-Дашкова. Одиннадцать лет она стояла во главе Российской академии наук и художеств, основанной Петром, и Российской академии, созданной ею для изучения “русского слова”. Воронцова-Дашкова писала статьи, пьесы. Выпускала журналы, где печатались Державин и Фонвизин. Опубликовала “Записки о русской истории” Екатерины II, ее “Были и небылицы”, полное собрание сочинений Ломоносова.
Главный труд Российской академии “Толковый словарь русского языка”, изданный в 1789—1794 годы, я читал в кабинете русского языка филологического факультета Московского университета. Он мог быть, думал я, в руках Лермонтова и Белинского. Завещанная университету большая библиотека княгини Воронцовой-Дашковой сгорела в 1812 году. На полках в открытом доступе теснились фолианты в кожаных переплетах, шесть томов большого формата. Екатерина Романовна собирала для словаря слова на буквы “Ч”, “Ш” и “Щ”, трактовала слова и на другие буквы. По русским словарям XVIII века на первом курсе я писал курсовую работу, сдавал экзамены по литературе и языку профессорам, авторам учебников — Кокореву, Бонди, Чемоданову...
В кабинет русского языка у лестницы Аудиторного корпуса заходил между занятиями корифей российской фонетики профессор Сергей Бернштейн. Подобно английскому профессору Хиггинсу, герою пьесы Бернарда Шоу “Пигмалион”, слушая незнакомцев, он мог определить, откуда кто родом. Всю жизнь он изучал акустические и артикуляционные особенности произношения русского языка. Его учителями были отцы петербургской лингвистической школы Бодуэн де Куртенэ, Шахматов, Щерба.
В молодости профессор заведовал существовавшей в Петрограде лабораторией фонетики института живого слова, недолго финансируемого молодой советской властью. До революции по просьбе Эдисона удалось увековечить голос Льва Толстого. Были и другие записи литераторов. Бернштейн первый начал систематически консервировать на валиках фонографа голоса русских поэтов. Сумел сохранить для потомков авторское исполнение стихов Блоком, Андреем Белым, Маяковским, Николаем Гумилевым, Михаилом Кузминым, Николаем Клюевым.
В семинаре профессора занимался студент, признанный великим архивистом звука, Лев Шилов. Он запечатлел в исполнении Анны Ахматовой “Реквием”, первый записал декламацию Иосифа Бродского. По интонации мог опередить авторство любой поэтической записи.
Когда я увидел профессора, партия громила безродных космополитов, евреев тож. Бернштейну пришлось сочинить для академического журнала статью “Против идеализма в фонетике”. Но с факультета его не изгнали.
Кафедрой славянской филологии заведовал его однофамилец, знаток болгарского языка профессор Самуил Бернштейн. Я не знал, что он был первым деканом возрожденного филологического факультета, который большевики после революции разогнали за буржуазность. Как ему, явному космополиту, удалось пережить грозу? Тем более что Бернштейн никогда не скрывал неприязни к “марксистскому учению о языке” академика Марра, господствовавшему в СССР. На его счастье, все газеты напечатали статью Сталина “Марксизм и вопросы языкознания”, прозвучавшую как гром среди ясного неба в разоренной войной стране. Вождь вмешался в публичную дискуссию филологов и подверг беспощадной критике взгляды академика Марра и его учеников. Они намеревались изгнать из университета Бернштейна, но неожиданно поменялись с ним ролями. Преследовать начали тех, кто годами рассуждал на лекциях о “классовости языка”, “надстройке над базисом” и подобном абсурде. Учеников покойного академика переводили в другие институты, с дневного на заочное отделение МГУ, прорабатывали на партийных собраниях.
О пережитой драме профессор Бернштейн рассказал в “Зигзагах памяти”, выдержках из дневника, который вел всю жизнь. А Юз Алешковский сочинил песню:
Товарищ Сталин, вы большой ученый,
В языкознанье знаете вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ — серый брянский волк.
На втором курсе журналисты отпочковалось от филологов, пришлось в качестве курсовой работы писать о статьях Ленина “Как организовать соревнование” и “Великий почин”, без конца цитируя Сталина. В коридорах факультета журналистики появились свежеиспеченные доценты, бывшие редактора партийных газет, не умевшие ни говорить красиво по-русски, ни писать. Один такой лектор на кафедре союз “чтобы” постоянно произносил как “штабы”, пока кто-то из студентов с места злорадно не спросил: “Какие штабы?” И все услышали доцента Софронова, заставившего аудиторию хохотать. В его ответе “чтобы” с твердым шипящим меняло ударение, но звучало постоянно мягким шипящим звуком: “Молодой человек, я говорю “штабы” не в смысле “штабы”, а в смысле “штабы”.
Возвращаясь к напечатанному в минувший четверг в “МК” очерку о подвиге Гелия Рябова, нашедшего тайную могилу Романовых, хочу сообщить читателям. Прочитав о себе, он вслед за Марком Твеном может сказать: “Слухи о моей смерти сильно преувеличены”. Перед ним я извинился, он жив, здоров и, что доказывает случившееся, будет долго жить.
(Продолжение следует).
