Вся жизнь старших Топольников прошла “за колючкой”, в знаменитых мордовских лагерях. Под лязг переборок, злобную перебранку собак. Среди потомственных щипачей, насильников, душегубов, на чьем счету не одна человеческая жизнь. “Стражи правопорядка”, “верные солдаты Отечества” — твердило начальство с трибун. “Вертухаи”, “пупкари”, “рексы” — шипели урки за спиной.
Выпадала амнистия, и зэки вырывались из лесной глухомани на волю. Топольники продолжали шагать тюремными коридорами, принимая на зоне новый этап. Их дети, выросшие у сторожевых вышек, лепившие снежных баб в свете зоновских прожекторов, засыпающие под вой сирен, также надели погоны. Внуки, закончившие университеты и педагогические институты, могли поменять жизненный сценарий, но зона затянула и их. Как и почему Топольники уже более 170 лет оказываются “за решеткой”, выяснил спецкор “МК”.
От станции Потьма отходит в глубь лесов неприметная железнодорожная ветка. За первым же поворотом путь перегораживает шлагбаум. Въезд без особого пропуска дальше закрыт: особая зона. Впереди на протяжении сорока километров сплошные колонии: особого режима, строгого, общего, для малолеток, бывших сотрудников правоохранительных органов, участок для пожизненно осужденных, для больных СПИДом… Всего 17 режимных объектов (недавно их насчитывалось 24). Считай, весь юго-запад Мордовии забран в “колючку”.
На обочине дороги указатели “Молочница”, “Леплей”… У заборов со сторожевыми вышками — выцветшие дома барачного типа. Каждый из редких прохожих — в камуфляже. Ткни пальцем — попадешь в контролера, начальника отряда или другой чин лагерной администрации. На 13 тысяч заключенных мордовских лагерей — 7,5 тысячи сотрудников уголовно-исполнительной системы.
Взгляд то и дело натыкается на табличку: “Стой! Запретная зона!” — и по-мордовски: “Тят сувся! Запретная зонась”.
Еще 75 лет назад здесь были непролазные чащи. Первый Темниковский исправительно-трудовой лагерь появился в 32-м году. Москва нуждалась в топливе и лесоматериалах. И Темлаг начал расти как на дрожжах.
Зэков гнали в Мордовию сотнями. Стрелков для их охраны набирали из уволенных в запас военнослужащих. Попал в сети вербовщиков и возвратившийся после службы в армии запорожский казак Григорий Топольник.
— В колхозе отец работал бы за трудодни. А в Мордовии ему пообещали паек, обмундирование и зарплату. Как истинный хохол, отец не устоял! — рассказывает, смеясь, его сын Александр.
В 37-м Григорий стал работать стрелком роты охраны в 23-й колонии около поселка Барашево, рядом с ним стояла на посту и жена Василиса.
— Рабочий день проводили на морозе, домой шли в стылый барак, где из имущества матрац, ватное одеяло да мятая кастрюля, — рассказывает о родителях Александр. — Их быт мало чем отличался от арестантского. Только начали обустраиваться, грянула война. Отцу предоставили бронь. В охрану пришел еще тот контингент: косые, слепые, раненные еще в Первую мировую войну.
В 41-м забрали на фронт все оружие. На одиннадцатую колонию в Явасе было всего 2 винтовки и 4 нагана. Охранники стояли ночью на вышках с деревянными макетами. Прожекторы не включали, соблюдали светомаскировку. Над колониями пролетали немецкие самолеты, которые следовали бомбить Горьковский автозавод.
— Зону обвязывали по периметру консервными банками, — продолжает Александр. — Поднимались по тревоге от первого же звона жестянок. А днем нужно было вести колонны зэков на лесоповал. Деревянные винтовки “сидельцам” уже не покажешь.
Григорий Иванович часто вспоминал, как с тремя охранниками переводил 300 человек осужденных с одного лесного участка на другой. Думал, разбегутся-раскатятся урки по лесу как горох, его тут же отдадут под трибунал. Василиса, провожая мужа на службу, каждый раз думала, что видит его в последний раз. Но обошлось. Когда под Москвой разбили немцев, в колонию привезли польские винтовки, которые фрицы захватили при наступлении. Охрана стала чувствовать себя увереннее.
После войны мордовские лагеря наводнили “политические”.
— Я появился на свет в тюремной больнице, принимала роды у мамы врач — профессор из Ленинграда, осужденная как “враг народа”, — продолжает рассказывать Александр. — В лагерях тогда много было людей с положением, с партийным прошлым: расхитители государственной собственности, сектанты, “космополиты”, генетики. “Десятка” ходила в сроках детских, многим давали по 15—25 лет.
“Мы, допустим, “американские шпионы”, а ты, начальник, за какие такие грехи паришься вместе с нами на зоне?” — спрашивали Топольника зэки.
“Надел погоны, служи честно!” — повторял Григорий Иванович. Когда от мороза трещали заборы и падали на лету воробьи, он вместе с осужденными шагал по обледенелой лежневке. Под дождем строил с урками тюремный клуб. На дощатом сарае без окон лично прибивал лозунг “Партия — наш рулевой”.
Что видел в жизни? Лагпункты, блокпосты, развод конвойных бригад, уголовников, которые дрались заточенными рашпилями; воров, что, примазываясь к политическим, делали себе на лбу татуировки: “Раб КПСС”, “Коммунисты — кровопийцы!
“Детьми катались в вагонзаках”
За разговором мы не заметили с Александром Григорьевичем, как стемнело. Девять вечера, а как будто глубокая ночь. Поселок кажется мертвым. Над жилыми домами возвышаются караульные вышки. За забором, в простреливаемом коридоре, гремя цепями, бегают овчарки. Заслоняясь рукой от слепящих прожекторов, спрашиваю у Топольника:— Не страшно отпускать детей на улицу?
— Кого тут бояться? — удивляется в свою очередь полковник в отставке. — Режимная зона. Посмотрите вокруг — один КПП, второй, третий… Мы с братом играли в детстве прямо около следовой полосы. Отец выводил заключенных на прогулочный дворик, тут же нам через решетку давал наставления. Мы росли, не замечая заборов. Охранники нас ругали, когда мы над колонией запускали воздушных змеев. А особым развлечением считалось взорвать охранную “хлопушку”, которая состояла из доски, пружины и патрона, а работала по типу мышеловки. Шуму было!..
— Побегов не случалось?
— Как только раздавались позывные местного проводного радио, знали: совершен побег. Из дивизиона вызывали автоматчиков.
Родители нам твердили: “В лес ни ногой! Увидите в поселке чужих — предупреждайте”. Мы продолжали играть в казаки-разбойники. Катались на теплушке. У нас ведь шоссейную дорогу только в 80-х годах построили. А до этого один поселок с другим связывала только железная дорога. От Потьмы до Барашево два раза в день ходил паровоз с тремя вагонами, его в поселках называли пассажирским составом или попросту теплушкой. Колесил по путям еще мотовоз, который тянул один маленький вагон. Его именовали пригородным поездом. В старших классах мы с братом ездили на каток за 7 километров. Если опаздывали на оба состава, прыгали в то и дело шныряющие вагонзаки. Начальство, конечно, запрещало. За стальной дверью с решетками находились опасные рецидивисты. Многих конвоиров мы знали по именам, просили слезно подвезти, и нас затаскивали в тамбур.
Лагерный Благовест
Что Александр и Леонид Топольники запомнили из детства? Как сверяли часы вахта и конвой, зэков в фуражках-“сталинках”, шагающих на работу. Поле, опоясанное красными флажками, за которыми стреляли по осужденным без предупреждения. А еще лагерный отбой — десять звонких ударов по рельсу. Когда умолкал последний удар, было слышно, как в соседней колонии бьют отбой.Над мордовской глухоманью звучал свой “колокольный звон” — лагерный Благовест.
Григорий Иванович, пройдя все ступеньки карьерной лестницы, возглавил ИТК-14 в Парце. Уйдя на заслуженный отдых, еще долгих 18 лет продолжал трудиться в колонии.
— Зэки не говорили за спиной: “Заработал пенсию не трудом — нашими муками”?
— Отец жил по совести, дневал-ночевал с осужденными на зоне. То производственные заказы выбивал, то хозяйственное мыло, то теплые портянки и рукавицы для сучкорубов. “Барином” никто из осужденных его не называл, величали уважительно — “хозяином”.
— Вы с братом получили высшее образование, Леонид стал юристом, вы — инженером-механиком. Могли остаться работать в Саранске и не видеть больше лагерей?
— Для нас Парца — родина. Пусть некрасивая — с бараками, сторожевыми вышками, колючей проволокой, — говорит Александр. — В ссыльном краю пустили корни, как выдернешь? Я после армии устроился помощником инструктора профилактики ВПК в “четверке”. Леня, прежде чем десятую колонию возглавить, поработал учеником токаря, межоперационным браковщиком, цензором. Там же в колонии нашел свою судьбу. Лида работала мастером в швейном цехе.
— Как работать с людьми, что целиком состоят из жестокости и злобы?
— У нас на лесозаготовках бригадиры пострашнее зэков были. Даром что вольные. А на зоне тогда сидели и “за веру”, и за бродяжничество, и за нарушение паспортного режима. В каждом человеке нужно доброе начало разглядеть. Я работал начальником производственной части. О колонии в советское время судили по выполнению плана. Спрашивали с нас, вольнонаемных. С зэков что возьмешь? Они жили по принципу “убить бы день, а ночи не увидим”. Из зарплаты у них вычитали за питание, за спецодежду, за коммунальные услуги. На руки они получали 25% от заработанного. Сущие копейки. Было время, у нас шел сплошной брак. Можно было составить акт, наложить взыскания, лишить осужденных посылок, свиданий. Я молча вставал рядом и начинал работать с ними бок о бок. Одну смену, вторую… Делал двойную норму, оставался работать в ночь. Пока общими усилиями начали давать план, столько шкурой своей, памятью, ухом и глазом впитал жизненных историй, месяца не хватит рассказать.
“Профессиональное выгорание”
Говорят, что солдаты охраны, да и наемные инженеры, глотнув тюремного дыхания, уже через месяц начинают тянуть по фене. Происходит так называемое “профессиональное выгорание”.К Топольникам лагерные манеры и приблатненная речь не пристали.
— На зоне важно не слиться с уголовной средой, сохранить свое “я”, — говорит жена Александра Любовь Егоровна, 10 лет проработавшая в колонии оперуполномоченной оперативного отдела.
Мой вопрос, не опасалась ли она за свою жизнь, ставит ее в тупик.
Случалось, с заключенными женщинами она лучше находила общий язык, чем с вольнонаемными сотрудницами колонии.
— Среди осужденных было много образованных женщин, — рассказывает Любовь. — Например, отбывала у нас наказание Елена Танова, которая раньше жила в Париже, знала три языка. Осудили ее за контрабанду — гобелен, что она везла сестре в подарок. Отбыв срок, она уехала к родне, в Ленинградскую область, но еще долго писала мне теплые письма.
— Агрессию по отношению к себе не чувствовали?
— Наоборот, были очень доверительные отношения. Сидельцы часто бегали ко мне советоваться.
— Вечным арестантом себя не считали?
— И мыслей таких не было. Работа как любая другая, человек — он ко всему привыкает.
— Ваш сын и три сына Леонида Григорьевича возглавили ответственные посты в мордовских колониях. Другой судьбы им не желали?
— Для нас колонии не градо-, а жизнеобразующие предприятия. Устроиться работать на один из режимных объектов — большая удача. Если служить по чести, обеспечена и хорошая зарплата, и жилье, и карьерный рост.
— Что ваш город? Суета, пробки, все на нервах! — встревает в разговор Александр. — У нас лоси выходят к поселку, глухари токуют… Кругом леса и озера. Каждый или охотник, или рыбак, или пасечник. Сразу от подъезда дома можно встать на лыжи.
У всех поселковых есть дачи, из оград которых хорошо просматриваются… колонии.
Стоит ли удивляться, что не ушли от “зоновской жизни” и все четыре невестки Леонида и Александра. Антонина, филолог по образованию, трудится в “десятке” старшим инспектором. Елена, получившая в институте специальность ветеринара, работает начальником отдела специального учета в ИТК-12. Другая Елена, работая директором школы, в смутные перестроечные годы, когда бюджетникам платили зарплату водкой, ушла работать в четвертую колонию инспектором организационно-аналитической группы. Ирину, преподавателя химии и биологии, тоже затянула зона. По причине маленькой зарплаты она переквалифицировалась в психолога. Ныне тянет лямку в психологической лаборатории в четырнадцатой исправительной колонии.
— Каждую из женщин, даже самую невзрачную, провожают в колонии сотни восторженных глаз. Безграничное мужское внимание не тяготит?
— Женщина в колонии всегда находится под охраной, — отвечает за женскую половину Топольников Антонина. — Я не помню случая, чтобы кто-то из осужденных посягнул на служащую женщину. Внимание заключенных по-своему целомудренно и бескорыстно. Мы научились его не замечать.
* * *
В руках у меня кипа справок-объективок, что падают при представлении к назначению на должность. На листах — звания, должности, места службы всех Топольников. Считаем общий трудовой стаж, получается более 170 лет! Теперь в мордовских колониях работает уже третье поколение Топольников.“Темлаг” стал “Дубравлагом”. Улучшились условия содержания осужденных, заработали прямые линии с начальниками колоний. В тюремной больнице открылось родильное отделение, в “двойке” успешно продолжается эксперимент по совместному проживанию осужденных матерей со своими детьми. Для отбывших наказание заключенных построены реабилитационные центры.
В особой зоне живут по своим законам. По дорогам катят автозаки. Еще засветло над запреткой зажигаются прожекторы. Всходит слепящее “зоновское” солнце. Проходные с лязгом выпускают отработавших смену мастеров — контролеров, начальников отрядов, конвоиров. Они идут в приземистые мрачные дома, мало чем отличающиеся от казарм зэков. Во дворе — баскетбольная площадка, копия той, что стоит на зоне. В сумерках стойки с кольцами напоминают виселицы. С промзоны слышится рев пилорамы, перекличка часовых. Высокий забор, которым колония отгорожена от поселка, — условность. И непонятно, где заканчивается тюрьма и начинается воля…
