Коли человек — лингвистическое животное, то слова — это не «всего лишь слова», но в какой-то мере они определяют и бытие, и сознание.
Мне давно уже кажется, что многие политические споры последнего времени решаются крайне просто — в лингвистическом, буквально по Расселу, ключе. «Все дело в словах, детка».
Язык ведь только кажется — особенно некоторым депутатам Государственной думы — памятником, этаким мемориалом, который вот тут стоит с незапамятных времен в неизменном виде, и все что нужно — это оберегать его от вандалов, которые им пользуются. В действительности язык — крайне подвижная, очень аморфная структура, что-то вроде облачков на небе: только что был слоник, а глядишь — стал жираф.
Значения слов меняются, а мы даже не всегда это замечаем. Продолжаем по старинке пользоваться словом, а оно вдруг значит теперь что-то совсем другое.
Самый наглядный, разумеется, пример — касающийся отражения в языке новых, никогда прежде не бывших реалий. Скажем, еще двадцать лет назад словосочетание «проверить почту» не имело никакого смысла. Но нечто подобное происходит и со словами, которые описывают вещи идеологические.
К примеру, все споры о либералах последнего времени упираются в подобное недоразумение.
Когда человек пишет где-нибудь, например, «достали эти либералы», он едва ли имеет в виду, что его раздражение вызывают люди, стоящие на идеологических позициях позднего просвещения, почитатели Локка и Смита, наследники идеалов Великой французской революции.
Но более того — ничего подобного не имеет в виду и тот, кто пишет про себя с гордостью «я — либерал». Если начать его расспрашивать подробнее, в большинстве случаев получишь ответ «я за свободу». Вообще-то свобода сама по себе как высшая ценность — слабая концепция: одно дело — свобода ходить голышом у себя дома, и совсем другое дело — по улице. Тут есть классическая формула «моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого».
Более продвинутый пользователь злосчастного слова скажет, что он за частную собственность, примат частного капитала над государственным и минимальное участие госаппарата в экономике. Одна беда: этот смысл у слова «либерализм» появился не более чем пятьдесят лет назад, и с классическим либерализмом он, как ни странно, вступает в противоречие, ибо хотя бы тот же Смит выступал за жесткий государственный контроль над бизнесом.
Но общая и для одного, и для другого проблема — другая. Проблема в том, что и узкая, и широкая трактовка термина актуальна только для круга единомышленников, в то время как за его пределами со словом «либерал» произошло то же самое, что в девяностых годах со словом «демократ».
Если поначалу оно понималось как «сторонник власти народа» (а не партийной верхушки), то к концу десятилетия под демократом понимали уже только сторонника Ельцина, гайдаровских реформ и приватизации. А поскольку и то, и другое, и третье наш народ в своей массе считает злом, то «сторонник власти народа» превратился в сторонника элит — финансовых элит прежде всего и власти финансовых элит не в последнюю очередь.
Слово «либерал» сегодня означает примерно «тот, кто за Ходорковского, за богатых и против бедных», — и с этим придется просто смириться, потому что против языка, как против кармы, не попрешь.
Теперь это ругательное слово, и продолжать им пользоваться для самоаттестации может разве что Юлия Латынина. Всем остальным придется искать какое-то другое слово, если они хотят обозначить, что они за гражданские свободы и против тотального контроля государства над частной жизнью.
Впрочем, судьба слова «патриот» не лучше. Из него постепенно улетучивается прекрасный смысл, говорящий о любви к отечеству, и заменяет его банальное «за действующую власть», хотя очевидно, что, плоха власть или же хороша (а власть может быть лишь относительно или сравнительно хороша), — вещи это все же разные. Происходит это, между прочим, не в последнюю очередь под влиянием бесконечного спора за либерализм и патриотизм — сам этот спор производит бессмыслицу и стирает значения слов.
Вывод — не печальный, но чисто технический: в ближайшее время нам придется искать замену старым словам, только-то и всего.
Вообще, от частого употребления слова, как любые вещи, портятся, приходят в негодность. Проблема со словами та же, что с мыслями: мысли приходится каждый раз продумывать заново, слова — каждый раз заново проверять на ликвидность.
Еще несколько лет назад я мог смело сказать про себя, что я левый. Сейчас — уже не уверен, что буду понят правильно. Левый когда-то значило «тот, кто сидит слева в Национальном собрании», радикал, якобинец. Примерно с середины XIX века смысл сместился в сторону социального равенства и марксизма, ну а теперь...
Есть анекдот про еврея, который уезжает из СССР и на таможне сдает чемоданы. Кладет первый, его спрашивают: что там? Ответ: книги. Открывают — действительно книги. А что во втором? Одежда. Открывают — действительно одежда. А в третьем? Корм для попугаев. Открывают, а там золото, иконы, антиквариат. «И вы будете говорить, что это корм для попугаев?» — спрашивают у еврея. На что тот разводит руками: ну не знаю, мол, я взял...
Вот по принципу «не знаю, я взял» и пользуются сейчас словом «левый».
Левый может оказаться олигархом, а может — националистом.
При этом в самом по себе национализме никакой беды нет, национальная риторика вовсе не обязательно оборачивается репрессиями — живут себе Соединенные Штаты со своим суровым американским национализмом, и неплохо живут.
Но дело в другом. Маркс считал национальную риторику вредной — вредной чисто технически; национальной риторикой элиты отвлекают эксплуатируемых от факта эксплуатации. Это, если классическая теория для левых еще что-то значит, уход от проблемы, дымовая завеса, перевод стрелок. Можно сто пятьдесят раз повторить слово «русский», но богатый от этого не станет беднее, а бедный — богаче.
Левый олигарх — и вовсе редкий изотоп: распадается сразу, как только оказывается в Швейцарии.
Все эти соображения я привел здесь не для того, чтобы разделить левых на правильных и неправильных — это не нашего ума дело, — а только для того, чтобы попытаться понять, что в современном политическом русском языке значит слово «левый».
И тут в голову не приходит ничего, кроме того, что левый — это тот, кто скорее против Pussy Riot (по разным причинам), а правый — тот, кто скорее Russy Riot поддерживает.
Вывод этот на первый взгляд кажется парадоксальным, но попробуйте предложить другой водораздел. Путин? Украина? Крым? Империя? Права русских? Законы о СМИ? Война в Сирии?
И опять же — если кто-то захочет как-то обозначить свою приверженность классической традиции марксизма, придется изобретать новое слово. (Кстати, и слово «коммунизм» оказалось оккупировано странными бизнесменами в Коммунистической партии.)
Подведем итоги: либерал — тот, кто за богатых, патриот — тот, кто за Путина. Левый — против Pussy Riot, а правый — за.
А теперь тренировочное задание. Найдите в политическом спектре России:
1) левого либерала;
2) правого либерала;
3) левого патриота;
4) правого патриота.
Попробуйте найти в политическом спектре России себя. Не нашли? Ну что ж теперь, не отчаивайтесь, ведь это только слова.
