Мой собеседник – ветеран-фельдъегерь, историк Государственной Фельдъегерской службы и автор хроник о Великой Отечественной войне Александр Бураков.
- Александр, вы были, по сути, единственным, кому Андрей Эшпай рассказал о войне. Как это произошло?
- Я изучал историю 146-й стрелковой дивизии. И ее врач Ирина Михайлова вспомнила про сослуживца, а им оказался Эшпай. Мы созвонились. Он меня пригласил меня к себе домой, в гости. Как оказалось, человек он был не публичный. И про войну не вспоминал раньше вообще. Но для меня сделал исключение. Помню, он сел за рояль, сыграл мне фронтовую песню. И потом сказал так: «Я вам расскажу многое, но можете это огласить только после моей смерти» (Эшпай умер в 2015 году – прим. Авт.).
- Почему он так сказал?
- Не знаю. Но я все записал. И вот сейчас, выходит, выполняю его последнюю просьбу.
- На фронт он попал уже с музыкальным образованием?
- Так совпало, что музыкальную школу-семилетку имени Гнесиных по классу фортепиано он закончил в роковом 1941 году. Начало войны встретил, будучи 16-летним, учеником 9-го класса. Из Москвы его эвакуировали в тихий чувашский городок Мариинский Посад. Но, несмотря на юный возраст, рвался на фронт. И вот он рассказывал мне, как осуществил первую попытку зимой 41-го. Тогда он мечтал стать авиатором, беспощадно сбивать фашистские самолёты, мстить за погибшего брата Валю. С такими мыслями, встав на лыжи, он отправился в сильный мороз за несколько десятков километров в Чебоксары, в авиационную часть. От знакомых он узнал, что лётчики этой части уже давно воюют на фронте с немецкими асами. В одной демисезонной курточке (ничего другого не было) он преодолел 34 километра. В Чебоксарах появился затемно. Нашёл авиационную часть. Вид замёрзшего мальчишки произвёл впечатление на авиаторов. Добрые лётчики подарили ему баночку с гусиным жиром – неотъемлемый атрибут аптечки пилота – пояснили предназначение этого «лекарства» и тут же применили его на практике, намазав гусиным жиром его обмороженное лицо. Но наутро он узнал, что авиационную часть, в которой ему так и не суждено было служить, передислоцировали в другое место.
Ну а он помогал фронту как мог: рыл противотанковые рвы, выезжал в колхозы на уборку урожая. Признавался, что именно тогда понял: занятия музыкой (к которой совсем недавно относился как к чему-то само собой разумеющемуся и не главному) помогают быть полезным.
- И как?
- Он много выступал в госпиталях, аккомпанировал певцам. Говорил, «Глядя на раненых, видел, как они рады, как моя музыка нужна им».
- И в итоге стал переводчиком?
- Он поступил в Чкаловское пехотно-пулемётное училище в городе Оренбурге. Но туда однажды приехал подполковник Алексеев подбирать кандидатов на курсы военных переводчиков. Подойдя к Андрею, он спросил у него, знает ли он какой – нибудь иностранный язык: «Армия нуждается в переводчиках!» Андрей Эшпай всю жизнь помнил слова своей мамы: «Воспитанный человек должен владеть тремя языками: французским, английским и немецким». Предложенный в качестве экзамена диктант Андрей написал на «отлично». На фронт попал в самый разгар наступательных боёв.
- Рассказывал ли он музыке? Или тогда было не до нее?
- Рассказывал удивительную историю, произошедшую в Варшаве. В январе 1945 года немцы спешно готовили один из самых красивых городов Европы к уничтожению. Для этой цели были созданы специальные отряды СС под командованием штандартенфюрера Пауля Отто Гейбеля. Их руками были уничтожены культурные и исторические ценности польской столицы. Гитлеровцы взорвали и сожгли более двух третей варшавских зданий. Андрей Эшпай вспоминал, что улицы были забиты всяким хламом, камнями, баррикадами и подбитой техникой. Варшава представляла собой груды развалин. Особенно сокрушался Эшпай, что взорваны памятники истории и культуры, в том числе монументы Фредерику Шопену – гражданину мира. Варшава была освобождена 17 января 1945 года, младший лейтенант взвода разведки, Эшпай получил медаль. Так вот, наступавшим в первом эшелоне, как правило, доставались трофеи, среди которых, в том числе, были и самые разнообразные музыкальные инструменты. Немцы, отправляясь на войну, брали с собой многое из того, что могло скрасить между боями их досуг. В одном из предместьев Варшавы Андрей Эшпай с бойцами проводил «зачистку» полуразрушенного дома, из которого более часа тому назад были выбиты немцы. К удивлению разведчиков, в подвале они нашли патефон с большим количеством немецких пластинок. Разумеется, для простых солдат, которые в большинстве своём не знали языка, пластинки не представляли никакой ценности. Чего нельзя было сказать об Эшпае. Он быстро нашёл этому применение. Обладая феноменальной памятью, Андрей запоминал мелодии с пластинок и, самое удивительное, - слова. Не хватало лишь одного – музыкального инструмента, чтобы услышанное зазвучало. Однажды ему просто повезло.
- Неужели нашел?
- Да! Вот как он мне про это рассказывал: «В одном из боёв произошёл со мною случай – как хотите его называйте, комичный или фантасмагоричный. Мы заняли какой-то населённый пункт, уже выбили немцев, бой переместился на его окраины. Среди полуразрушенных построек стояла старая кирха. Во многих местах её стены были сильно повреждены, и вообще, вид её был плачевный. Пробравшись вовнутрь, мы обнаружили орган. В некоторых трубах зияли отверстия от пуль и осколков, где-то их вообще не хватало. Но не беда! «Лейтенант, сыграй!» - они знали, что я музыкант. Говорю им: «Ребята, только надо качать меха» - стали качать. А я играю. Представьте себе, не Баха, не Букстехуда, не Райнека – играю немецкий фокстрот, с тех самых трофейных пластинок. А звук у органа сами знаете какой! Ощущение неописуемое! Картина была фантастическая: всё вокруг горит, где-то грохочут выстрелы и разрывы, идёт бой, а я играю среди руин. И вдруг нам показалось, что стрельба стала значительно реже, а где-то она и вовсе затихла. Понятное дело, немцы услышали органную музыку, и какую – фокстрот! Наверняка они были удивлены моим фронтовым репертуаром».
- Это уникальный случай для фронта – чтобы на линии боя звучал орган?
- Думаю, да. И в целом не так часто под открытым небом под прицелом немецких снайперов можно было помузицировать.
- Среди немцев наверняка тоже были музыканты…
- Да, и однажды он даже взял их в плен! Вот как это было. В те дни большая нагрузка легла на плечи полковой разведки, особенно военных переводчиков. Они первыми на фронте узнавали о противнике. Их главным оружием было безукоризненное владение языком, военной терминологией, умение правильно перевести документ, и, наконец, составление протокола допроса военнопленного.
Андрей Эшпай вспоминал: «Разумеется, и «языков» брали и переводить мне приходилось. Но когда говорят «переводчик» - меня даже коробит! Это штабная должность! А я был на самой передовой, нос к носу с противником, впереди полка с взводом разведки. Разведчик в своём роде, если хотите, своеобразный психолог. Он в совершенстве должен уметь владеть не только автоматом или финкой, но и аналитически мыслить, всегда быть на шаг впереди своего противника. Тогда он и живой останется и задание выполнит. Бывало, попадались и крепкие орешки, молчуны такие. С ними разговор был короткий. Но были и комичные случаи. На нейтральную полосу, без всякого боя, забрели каких-то два заблудших немца. Мы их взяли – оказались музыканты. Накормили, обогрели. А они на радостях чуть ли ни на коленях перед нами: «Только, пожалуйста, нас никуда не отпускайте, - умоляли. Мы ничего не будем делать, мы с вами останемся. Иначе нас убьют».
Позволю себе пояснить – они были правы. Эшпай рассказывал, что были случаи, когда пленных вели во второй эшелон и расстреливали. Говорил: «Такое на фронте не утаишь, и, считай, немецкая часть, которая стоит перед вами, — это уже смертники: с ними воевать невозможно». Эшпай не допустил расправы над немецкими музыкантами, он проследил, чтобы они остались живы и невредимы.
- Берлин был «последним аккордом» в военной биографии композитора, лейтенанта Эшпая?
- Да. Он вошёл туда 23 апреля 1945 года командиром штурмовой группы, сменив на этой должности своего погибшего предшественника. Они выкуривали эсэсовские части из здания театра Комише Опера. Рассказывал, что однажды забрёл в подвал какого-то полуразрушенного дома - судя по всему, это был универмаг. Он увидел сваленные в большую кучу женские шубы, рухнул прямо на них крепко уснул в первый раз за всё фронтовое время. Говорил так: «Потому что на войне по-настоящему не спишь. Страха никто не показывает, тем более не говорит о нём, но он не даёт спать, правда, потом наступает апатия, будь что будет. И в то же время в голове вертится: сейчас убьют или через минуту? Боевые сто грамм немного притупляют страх, но я не пил никогда. А вообще самое главное ощущение войны – это запах гари. Одежда, дом, броня – от всего исходит этот запах гари. Гарь, гарь, гарь – это война».
- Что он еще вспоминал?
- Много говорил про дружбу. Про то, что это совершенно особое чувство. «Я хорошо понял это там, под Берлином. «Я» - само понятие как-то исчезает, остаётся только – «мы». В те страшные дни я пережил смерть двух своих лучших друзей: Володи Никитинского из Архангельска и Гены Новикова из Ташкента. Нас была троица друзей, «не разлей вода», не раз выручали друг друга. Оба прошли всю войну, мы все мечтали о победе и ожидали конца войны, но в последние её часы смерть скосила их. Володя был ранен в бою и умер у меня на руках, Гена ехал по берлинской улице на лошади. Его сразила пуля немецкого снайпера. Мной овладел ужас: я живой, а их нет! Ощущение примерно – как в игре в карты, я потом это понял. Вот если вы хотите выиграть – вы никогда не выиграете. А когда погибли мои друзья, я согласился с тем, что и меня могли бы убить. И всё же я остался живой. Если бы я цеплялся за жизнь, я бы погиб. Закон войны».
- Правда, что он участвовал в исторических переговорах германского и советского командования в Берлине?
- Да. Это было 1 мая 45-го. Вот как он вспоминал: «Неожиданно разом всё вокруг стихло. Наступила страшная тишина. Мы вышли из укрытия, и пошли к назначенному месту встречи с немецкими переговорщиками. Я тогда не имел никакого представления к кому я иду на встречу. Это потом я узнал всю правду. А пока, представившись немецкому генералу, я сказал ему, что Советское командование уполномочило меня сопроводить его (генерала) к представителям нашего командования. Мы шли по улице Берлина открытыми, в полный рост, не прячась. Когда мы шли по разрушенной от бомбёжки улице, каждое окно, подвал, руины таили в себе смертельную опасность. В любой момент мог раздаться выстрел и тогда всё, конец! У воюющих сторон нервы были на пределе всех человеческих сил и возможностей.
Ещё раз скажу, один выстрел в спину, всего лишь один. Ещё одна характерная деталь, на которую я обратил внимание, да и наверно все, кто находился в тот момент рядом со мной: я уже сказал про зловещую тишину нависшую над нами, - стёкла, битые стёкла, когда мы наступали на них своими сапогами раздавался хруст раздавленного стекла, я его хорошо запомнил этот звук и ещё я запомнил эхо от этого хруста, которое, казалось рикошетило от каждой стены, от каждого дома. Я ведь музыкант и очень тонко, всем телом чувствую звуковые колебания вокруг. Наверно мне в те минуты было труднее всех, так как я особо остро воспринимал подобные звуки. Мы шли по улице и каким-то невероятным чутьём ощущали, что мы все находимся под прицелом немецких снайперов. Любой отблеск от стёкол в разбитых окнах и чердаках воспринимался, как блик от оптического прицела снайперской винтовки. Ни в коем случае нельзя было делать резких взмахов руками и посторонних движений. Даже тот самый хруст от разбитых стёкол под нашими ногами, мог невольно спровоцировать выстрел. Честно скажу, по спине пробегали мурашки от такого напряжения. Неожиданно немецкий генерал заговорил со мной, что наверно не входило, как сейчас модно говорить, в формат переговоров, ведь мне было запрещено вести посторонние разговоры с представителями германского командования. Наверно он это сделал, чтобы каким-то образом снять нервозную обстановку. Первый его вопрос, заданный мне: «Как вас зовут господин офицер? Имя?» «Андрей», - ответил я ему. «Боже мой! Сколько много подбитой русской техники?!» - продолжал он.
Я заметил, что генерал был удивлён непомерным количеством наших сил, брошенных на штурм Берлина. Постепенно наш разговор перерос в джентельменский. «Да, но ваши фауст-патроны – это смерть для наших танков, тем более на узких улицах Берлина», - со знанием дела ответил я. Вот так мы и шли, разговаривая на чистом немецком. К счастью, мы добрались до наших позиций живыми и здоровыми. Там нас встретили наши бойцы и проводили в штаб, где впервые я увидел Василия Ивановича Чуйкова. И только после того, как я передал своего «генерала-джентльмена» в руки командарма, только тогда я понял всю важность тех переговоров. Там в штабе мне кто-то из старших офицеров штаба, отведя в сторону, сказал, что я выполнил операцию стратегического значения, и, что за это полагается Звезда Героя. Но, конечно, до Звезды Героя дело не дошло, но я стал участником величайшего в истории Второй Мировой войны события – сопровождал личного представителя Гитлера генерала Кребса на переговоры к Чуйкову».
- Правда, что война подоткнула его к композиторству?
- Вероятно. Думаю, боль утраты боевых друзей, горячо любимого брата Валентина не утихала. И собственно так появилась песни «Москвичи», больше известная под названием «Серёжка с Малой Бронной».
