Европейский опыт
Выборы московского мэра стали первым за многие годы реальным событием политической жизни в российской столице. Факт допуска к выборам кандидата от оппозиции Алексея Навального, успевшего за время предвыборной гонки побывать менее суток в статусе политического заключенного, как и традиционное значение Москвы для российской политики, автоматически превратили мэрские выборы 2013 года в событие общенационального масштаба. Поэтому выборы эти (в соответствии с главным лозунгом предвыборной кампании Навального: «Измени Россию, начни с Москвы») вызывают желание обсуждать не только и не столько проблемы столичных пробок, сколько перспективы российской демократизации.
В частности, хотелось бы обсудить идею, с которой часть оппозиции, и Алексей Навальный в первую очередь, связывают будущее российской демократии. Речь идет об идее формирования в России национального демократического государства. Так, Навальный, еще в 2007 г. создавший общественно-политическое движение «Народ» на идеологической платформе «просвещенного национализма», неоднократно заявлял о важности строительства русского национального государства по европейскому образцу. Об этом же в 2011 г. говорил и другой не менее влиятельный и уважаемый оппонент российский власти, самый известный политзаключенный России Михаил Ходорковский.
Насколько актуальны эти идеи в сегодняшнем мире и реализуемы ли они в России? Неизбежно ли строительство национального государства и каковы его перспективы в контексте российской демократизации? Данная статья представляет попытку разобраться в этих вопросах и приглашает к дискуссии.
Национализм vs. постнационализм. Пример послевоенной ФРГ
Начать, мне кажется, стоит с того, что идея национального государства, имевшая колоссальное значение в Европе на протяжении всего периода Нового времени, существенно утратила былую значимость и привлекательность после Второй мировой войны. Одной из главных причин тому стал немецкий национал-социалистический эксперимент. Нацизм гитлеровской Германии в полной мере выявил катастрофическую опасность, которую несет в себе система идей, где высшей ценностью является нация, понимаемая на этнических основаниях. Кроме того, немецкий (хотя и не только) опыт показал, что национальное государство может представлять серьезную угрозу главной ценности эпохи модерна – естественным правам и свободам человека и гражданина. Возникшая как ответ на массовые преступления Третьего рейха система международного права фактически вывела проблематику прав человека из-под юрисдикции национальных государств. Со времени принятия международно-правовых актов – Всеобщей декларации прав человека в 1948 г. и Международного пакта о гражданских и политических правах в 1966 г. – права и свободы человека обрели надгосударственное, международное значение, ограничив, тем самым, сферу действия государственного суверенитета.
Главным же символом ослабления значимости национального государства в послевоенные годы стал процесс европейской интеграции. Примечательно, что ключевую роль в деле формирования надгосударственной и наднациональной европейской общности сыграла именно послевоенная Германия, одной из первых продемонстрировавшая стремление к интеграции и внесшая огромный вклад в объединение Европы. Пример ФРГ стал свидетельством того, что во второй половине XX века демократия на европейском пространстве постепенно переставала быть явлением сугубо национальным.
Послевоенное западногерманское общество было вынуждено пересматривать основы национальной идентичности в свете ужасных последствий нацистского режима. Многие годы в ФРГ велись ожесточенные споры о немецком национализме и его приемлемости для демократии. Важно, что суть и содержание полемики вокруг проблемы национального самоопределения в западногерманском контексте оказались неразрывно связанными с осмыслением национальной истории, и, главным образом, истории Третьего рейха и Холокоста.
Если находившиеся первые два послевоенные десятилетия у власти в ФРГ консервативные элиты, политически представленные блоком ХДС/ХСС, стремились защитить и сохранить целостность национального идеала, настаивая на нормализации, дестигматизации немецкой идентичности, выступая с призывами стать наконец «нормальной нацией» и преодолеть «проклятое» прошлое, то оспаривавшие эту позицию леволиберальные интеллектуалы и активисты, близкие, прежде всего, Социал-демократической партии Германии (СДПГ), призывали к полному освобождению от национальных идеалов и ценностей и настаивали на важности постнациональной идентичности, основанной на уважении универсальных ценностей и норм.
Суть леволиберальных аргументов сводилось к тому, что после Второй мировой войны и Холокоста немцы не могли более полагаться на историческую преемственность в своей национальной ориентации, что они «лишились права строить свою политическую идентичность на иных основаниях, чем универсалистские принципы гражданства, в свете которых национальные традиции уже не остаются без критического рассмотрения, но принимаются только в результате критического осмысления и самокритики». По убеждению сторонников концепции «конституционного патриотизма» (термин был введен в общественный дискурс, пожалуй, наиболее влиятельным западногерманским леволиберальным философом послевоенных лет Юргеном Хабермасом), только критическое восприятие национального прошлого с отказом от идеи «особого пути» позволило бы обеспечить восстановление связи Германии с западным сообществом ценностей. Память об Аушвице и прочих преступлениях нацистского режима должна была переместиться в центр коллективной идентификации, превратиться в постоянное «жало в плоть», провоцирующее критическую рефлексию и способствующее разложению коллективного «мы». Руководствуясь принципом «Никогда снова!», немцы должны были принять Холокост как «элемент распавшейся национальной идентичности», как символ постоянного разлада, как клеймо-предупреждение.
Подобные взгляды разделяли многие представители леволиберальной западногерманской общественности. Так, будущий Нобелевский лауреат, писатель Гюнтер Грасс утверждал, что Аушвиц лишил Германию права на национальное государство, а кандидат в канцлеры ФРГ от СДПГ Оскар Лафонтен полагал, что этот идеал был исторически аннулирован.
Поскольку послевоенное западногерманское государство основывалось на общеприемлемых универсальных нормах совместной жизни, а не являлось политическим воплощением «народа» (Volk), государство, по мнению сторонников концепции «конституционного патриотизма», не должно было ставить в привилегированное положение ни одну культурную форму жизни. Целью государственной политики должна была стать помощь гражданскому обществу в его воспроизводстве, а не защита, пестование и содействие дополитическим этнокультурным общностям (даже тем из них, которые на начальном этапе это государство создавали). Как область спонтанной, самоорганизующейся деятельности гражданское общество должно регулироваться законами, с которым могли бы согласиться все без исключения. В политическом процессе гражданам таким же образом следовало сохранять лояльность институтам, воплощающим универсальные принципы процессуальной справедливости, а не исторической судьбе немецкого народа.
«Идентичность политической общности, – писал Хабермас, – держится прежде всего на укорененных в политической культуре правовых принципах, а не на особой этнически-культурной форме жизни в целом». Поэтому от иммигрантов, переселенцев следует «ожидать лишь готовности усвоить политическую культуру их новой родины, не отказываясь при этом от культурных форм жизни, существующих в тех странах, откуда они родом». По мнению Хабермаса, «демократическое право на самоопределение включает право на сохранение собственной политической культуры, которая формирует конкретный контекст для гражданских прав, но оно не включает права на самоутверждение некой привилегированной культурной формы жизни. В рамках конституции демократического правового государства могут равноправно сосуществовать многообразные формы жизни».
Итак, государство должно было стать гарантом демократической универсалистской политической культуры, а различные общины могли свободно преследовать свои собственные цели, если эти цели не вступали в противоречие с правовыми принципами, заложенными в конституции. Граждане, приехавшие в Германию из других мест, должны были взять на себя обязательство соблюдать лояльность конституции, освоить демократические процедуры и отказаться от каких-либо культурных практик, несовместимых с индивидуальной автономией и достоинством. Общество было вправе требовать только политической интеграции, а не культурной ассимиляции.
Со временем концепция «конституционного патриотизма» получила в ФРГ широкое распространение. Свидетельством утверждения такого антинационалистического, с одной стороны, и постнационалистического, интеграционного, с другой стороны, подхода стало формирование с конца 1960-х гг. гражданского общества, приверженного демилитаризации, принципу многосторонних отношений, универсализму. Немецкая идентичность стало постепенно означать лояльность демократическим институтам, принципам демократического конституционализма и прав человека, закрепленных в Основном законе и обладающих универсальным потенциалом. В то же время в основе подобного самоопределения лежал общественный консенсус относительно необходимости критического осмысления национальной истории, сохранения памяти о преступлениях нацизма в публичной сфере. Это позволяло поддерживать универсалистскую правовую политическую культуру и облегчало вхождение послевоенной ФРГ в Европейское сообщество и шире – в западную цивилизацию.
Хотя национализму в Европе было суждено еще сыграть значительную историческую роль, цели достижения национальной независимости и самоопределения отныне уже не являлись конечными: большинство новых независимых государств Центральной и Восточной Европы, возникших в результате распада СССР и разрушения биполярного мира, сразу же объявили о намерении наднациональной интеграции, подав заявки на вступление в Евросоюз и ограничив тем самым сферу действия собственного национального суверенитета. Стремление к наднациональной интеграции в посткоммунистческой Европе стало предельным выражением их воли к демократизации, универсализации, вхождению в единое ценностное сообщество Запада. Опыт этих стран показал, что процессы национального строительства, с одной стороны, и интеграционные процессы, с другой, могут вполне совпадать по времени.
Национализм и перспективы демократии в России
Традиционный имперский национализм. Постсоветская же российская ситуация оказалось принципиально иной. Проблема в том, что характер русского национализма на протяжении всей предшествующей истории российской государственности был исключительно имперским и антилиберальным. И в царской, и в советской России национальное единство обеспечивалось с помощью силы и репрессивной имперской политики. По точному определению Дмитрия Фурмана, «единство Российской империи стояло на самодержавии», а «единство СССР держалось тоталитарной властью». Несмотря на декларативный разрыв с дореволюционной империей, Советский Союз с преобладающим русским населением и официальным русским языком во многих смыслах являлся её продолжением. По крайней мере, для окружающего мира он был ни чем иным, как «империей русских». Не случайно и то, что в принятом в 1943 г. союзном гимне звучали строки: «Союз нерушимый республик свободных сплотила на веки Великая Русь...».
В период распада СССР борьба за независимость и национальное самоопределение бывших союзных республик и входивших в сферу советского влияния центрально- и восточноевропейских государств превратилась в антиимперскую, антисоветскую борьбу, в которой национальные движения выступили в роли основной мобилизующей демократизационной силы. Только в Российской Федерации, бывшем центральном звене империи, освободительного национального движения не возникло, а общественное стремление к демократизации и формированию гражданской нации оказалось довольно поверхностным и краткосрочным. В итоге попытки российской демократизации завершились провалом: вместо формирования демократических институтов, способных обеспечить взаимный контроль и подотчетность власти, уже к концу 1993 – началу 1994 гг. в России снова сложилась система чрезмерно централизованной власти. После 1993 года, отмеченного противостоянием президента и парламента и завершившегося расстрелом последнего в октябре и принятием проекта суперпрезидентской конституции в декабре, общим местом в оценках экспертов стало определение российского режима либо как «гибридного», объединяющего в себе черты демократии и авторитаризма; либо как разновидности «демократуры», то есть режима, резко ограничивающего возможности эффективного массового политического участия, но допускающего элементы конкуренции на элитарном уровне; либо как «делегативной демократии» – системы, проводящей выборы, но лишенной фактического разделения властей и ограничивающей возможности гражданского участия.
Вместо формирования демократических институтов и выработки компромиссных решений, способных предотвратить кровопролитие, терявший легитимость и стремившийся к удержанию распадающегося порядка ельцинский режим сделал ставку на авторитаризм и применение силы. Свидетельства тому – расстрел парламента в октябре 1993 г. и развязанная в 1994 г. первая чеченская война. Оправдывалась же подобная политика угрозой распада государства и необходимостью удержания государственной целостности, то есть старой имперской риторикой.
Идея «спасения России от распада», несомненно, еще более укрепилась в период путинского правления. Сохранение стабильности и целостности стало в «нулевые» главным доказательством необходимости всей авторитарных путинских конструкций – жесткой «вертикали власти», «управляемой демократии», фактически однопартийной системы, легитимированной главной имперской идеей сохранения территориальной целостности, воплотившейся в названии партии власти, – «Единая Россия».
В результате подобной политики в постсоветской России наблюдалось не усиление идей гражданственности, конституционных ценностей прав человека и демократии, а укрепление консерватизма, традиционализма, имперских, державнических настроений, ставших идеологической основой режима. С середины 1990-х гг. с помощью административного ресурса и имевшихся в её распоряжении институциональных средств – образовательных, медийных и др. – власть поддерживала на уровне массового сознания воспроизводство имперского мифа о «великой державе». В 2011 г. 42 % респондентов Левада-Центра признались, что хотели бы в первую очередь видеть Россию «великой державой, которую уважают и побаиваются другие страны», при этом 85 % опрошенных в 1999 г. и 78 % в 2011 г. поддержали мнение, что Россия должна восстановить статус великой империи.
В то же время значимость конституционных ценностей прав и свобод человека для россиян оставалась ничтожной. По данным соцопросов, только 5–7 % респондентов в 2000-е гг. связывали демократию с гарантией прав меньшинств. До середины «нулевых» 75–80 % придерживались мнения, что Россия прежде всего нуждается в порядке, даже если для его достижения придется пойти на некоторые нарушения демократических принципов и ограничения личных свобод. В поддержку демократического пути развития высказывались лишь 8–13 % россиян. Одновременно росла популярность лозунга «Россия для русских»: если в конце 1990-х годов его поддерживали 43 %, то в конце 2000-х – уже 60 %.
Новая реальность? Хотя идея неимперского, постнационального самоопределения оставалась в России практически невостребованной, наметившиеся к концу 2000-х гг. общественные изменения возродили надежду на изменение сложившегося статус-кво. Во-первых, в эти годы наблюдалась некоторая трансформации общественных настроений: если в 2006–2007 гг. о приоритете порядка над демократией высказались 68 %, впоследствии эта цифра снизилась – до 59 % в 2009 г. и до 56 % в 2010 г. Уровень поддержки демократии («даже если последовательное соблюдение демократических принципов предоставляет определенную свободу разрушительным и криминальным элементам») вырос с 11 % в 2005 г. до 23 % в 2010 г., а доля затруднившихся с ответом возросла с 15 до 21 %.
Во-вторых, огромное значение имел рост гражданского участия в ходе протестных акций зимы 2011/12 гг., ставших самыми массовыми и организованными в новой российской истории. Недовольство результатами выборов, сопровождавшихся фальсификациями в пользу партии власти, вывело на улицы сотни тысяч российских граждан под общим лозунгом «За честные выборы». Десятки тысяч человек включились в процесс наблюдения за выборами – сначала парламентскими 4 декабря 2011 г., а затем президентскими 4 марта 2012 г. Подобный всплеск гражданской активности позволил некоторым наблюдателям сделать вывод о рождении в России гражданской, политической нации.
Действительно впервые после долгих лет отсутствия публичной политики на авансцене российской общественной жизни наконец появился субъект, претендующий на политическое существование и выступающий с требованиями честной политики и, прежде всего, честной и справедливой выборной процедуры. Требование честных выборов выразило, как видится, более широкий запрос на формирование институтов, в рамках которых соблюдались бы прозрачные «правила игры» и в системе которых власти оказывались бы подотчетными обществу. Однако этот запрос был скорее разлит в воздухе протеста, ощутим в некоем духе времени, чем сформулирован в четких политических требованиях и программах.
Вопрос же о возможности формирования в России гражданской нации остался открытым. Главная проблема и опасность, как видится, состоит не только в консерватизме авторитарной власти и большинства населения, но в довольно широком распространении в оппозиционной, либеральной среде этнонационалистических настроений. Несмотря на декларативную приверженность идее политической нации, судя по его многочисленным высказываниям, Алексей Навальный сильно привержен этнонационализму. По всей видимости, именно это определило ту лёгкость, с которой Навальный шел в последние годы на взаимодействие с радикальными националистическими группами (включая запрещенные в 2010–2011 гг. «Славянский союз» и «Движение против нелегальной миграции» (ДПНИ), а также созданное в 2011 г. на их основе этнополитическое движение «Русские»). Вхождение Навального в оргкомитет «Русского марша» в ноябре 2011 г., его содействие включению националистов в оргкомитет протестных акций и их выступлению с трибуны во время митинга на проспекте Сахарова, немало способствовало легитимации националистического дискурса, и тому, что радикальные шовинистические лозунги и группы стали вызывать гораздо меньше отторжения у либеральной общественности, чем прежде.
В 2005 году в статье «Своеобразие русского национализма» социологи Левада-Центра Лев Гудков и Борис Дубин предупреждали об опасности радикальных партий, заключающейся в косвенном воздействии их идей на весь политический спектр, в постепенном заимствовании и адаптации части ксенофобских лозунгов и тезисов, смещении всего политического спектра «в сторону консервативно-защитной национал-популистской массы». Ибо «радикально-националистические партии работают в качестве триггера, запуская в публичное поле те лозунги, которые не решаются выдвинуть другие политические силы. После соответствующей обработки этих идей или настроений, придания им несколько более респектабельного вида» они широко распространяются за пределы маргинальных ультрарадикальных групп.
Так, в ходе нынешней предвыборной кампании в Москве на первый план вышла тема нелегальной иммиграции, и вся риторика кандидатов, включившихся, по некоторым оценкам, в соревнование по ксенофобии и мигрантофобии, чрезвычайно напомнила риторику запрещенного когда-то ДПНИ.
Было бы, однако, по меньшей мере наивным и безосновательным полагать, что этнонационализм может способствовать построению в России гражданской нации с приоритетом «верховенства права». Система идей, в которой принцип национального превосходства (выраженный, к примеру, в идее «титульной нации») доминирует над принципом равенства граждан, просто не совместима с успешным построением гражданской нации.
Даже если опасения о проникновении этнонационалистических настроений в оппозиционную либеральную среду кому-то кажутся преувеличенными, стоит задаться вопросом: способствуют ли лидеры оппозиции преодолению этнического национализма в массовом сознании? Ведь очевидно, что за массовой поддержкой лозунга «Россия для русских» стоит не идея гражданской политический нации, а высокий градус националистических настроений, этнокультурные фобии русского большинства.
Нужно признать, что таких попыток сегодня практически не наблюдается. Как и не наблюдается попыток поднять в публичном поле вопрос, ставший ключевым в постнацистской Германии, а именно, вопрос о необходимости принятия ответственности за преступления тоталитарного режима, о критической оценке национального прошлого для формирования новой общественно-политической перспективы и новых оснований национальной идентичности. Нет речи о том, что путь страны – это путь освобождения от имперского национализма, остававшегося на протяжении многих лет оплотом антигуманных, репрессивных политических режимов, что важны лишь универсалистские политические принципы демократического конституционализма, а не дополитические узы этнической принадлежности или культуры. Не говорится и о том, что русская идентичность, стигматизированная из-за своей связи с недемократичными режимами прошлого, – имперским самодержавием и особенно советским тоталитаризмом XX века – должна быть растворена в новой, неимперской, антинационалистической, демократической России. Почти не звучит мысль, что демократизация предполагает работу по консолидации критической культуры, общественную дискуссию о роли репрессивного прошлого страны, советского ГУЛАГа для российского самосознания. В то же время формирование политической гражданской нации в посттоталитарном обществе, если последнее претендует на статус демократического, предполагает именно такую работу: принятие ответственности за государственные преступления прошлого, свершение правосудия и наказание ответственных за систематические нарушения прав человека. Отсутствие же подобных мер неминуемо «поставит под угрозу сами основания общественного договора, правового государства с принципами равенства граждан перед законом».
Тогда как большинство поставторитарных и посттоталитарных обществ – от вступивших на путь демократизации в XX веке стран Латинской Америки до посткоммунистических государств Центральной и Восточной Европы – занимались, следуя западногерманскому примеру, выработкой специальных политико-правовых механизмов преодоления наследия репрессивных режимов прошлого (они известны как Transitional Justice, или меры «правосудия переходного периода»), «особый путь» постсоветской России выразился в избрании авторитарного варианта развития с возрождением имперской, агрессивной риторики и постоянным укреплением репрессивных тенденций в общественно-политической жизни.
Хотелось бы верить, что в ситуации очередной исторической развилки верх одержит гражданственность низовых активистов и групп, идеи верховенства права и демократии, а не популистская логика новых властей. Ставка же на «просвещенный национализм» (как и ставка постсоветских элит на «просвещенный авторитаризм») может вновь завершиться отнюдь не торжеством демократии и формированием гражданской нации. Опасность подобного пути – либо в еще большем укреплении этнического национализма и ксенофобии, либо в очередном возрождении империи. Оба сценария грозят ростом государственного насилия, а также новым утверждением идеи централизованной, безальтернативной власти, персонифицированной в образе авторитарного вождя, главной миссией которого вновь может оказаться «сохранение единства и целостности России».
