Ключ и отгадка лежали рядом. На моем письменном столе. В ящиках и на антресолях. Связки писем, тетради, многочисленные конверты со всевозможными справками, ордерами, купонами, талонами, проездными билетами, театральными программками, официальными ответами из инстанций и учреждений — реальный, прочный, настоящий строительный и связующий материал.
Этот домашний архив тщательно и скрупулезно собирал мой дедушка — историк по образованию, отлученный от профессии после Октябрьской революции. Фигура деда видится мне сегодня иначе, чем прежде, когда я был молод и легкомыслен. Стоик, колосс, атлант, державший на плечах крошащийся свод построенного предками и разрушаемого варварами дома.
Дедушка сражался за свое понимание справедливости не только в тиши кабинетного уединения, испещряя бумагу убористыми строками, но и практически публично, отстаивая важность и непреходящесть каждого памятного ему мгновения — ради будущих выяснителей и обретателей истины. Не мог (внутренне, по крайней мере) смириться с тем, что минувшее извращают, шельмуют, коверкают, лгут, перечеркивают, отправляют на свалку. Защищал забытую пропагадистку классической музыки Оленину-д'Альгейм (и всех осмеянных интеллигентов родом из Серебряного века), вступался за, казалось, не нуждавшегося в защите Льва Толстого, против грубого вторжения в патриархальные московские уголки и адреса, связанные с великим писателем.
Но что он мог — против узаконенной бесчеловечности, вгрызавшейся в каждого и разорявшего устои разума и быта? Не искрутишься, не вывернешься из костенящих и цепенящих когтей. Бремя невидимых миру (а ему доподлинно, до мучительных мельчайших подробностей известных) терзаний неизбывным грузом ложилось на сердце и обязывало хоть как-то облегчить участь кровно близких людей, поставленных в безвыходность. В их бедах и горестях он пытался отыскать отголоски библейской провиденциальности. Мужественности — вот чему следует поучиться у этого античного неколебимца. Прометеевой жажде сеять знание — ее следует у него перенять.
С запоздалым стыдом констатирую, сколь масштабнее и нравственнее прожил век этот неисправимый идеалист, сколь безукоризненно с точки зрения совести выстроил свою «неудавшуюся» карьеру, насколько порядочнее, честнее, достойнее — не только своего успешливого внука, не раз шедшего на компромиссы, а многих и многих — он был, преодолевая день за днем крайне неласковую к нему действительность: не претендовал на большее, не рвался к признанию, а мог, мог напыжиться (если бы это не противоречило натуре) до докторских степеней и академической надменности (многие видные официозы, носители высоких званий и лавров приезжали к неименитому, не имевшему наградных регалий дедушке консультироваться по вопросам, которыми он владел лучше, чем они), но по этическим соображениям не угодничал, не вступал в роман с властью и в ряды КПСС, намеренно не защитил даже кандидатскую диссертацию, ибо не соглашался сдабривать свои изыскательства цитатами из выступлений генеральных секретарей и резолюций партийных съездов.
Издательство «Наша молодежь» при поддержке Международного общественного фонда «Российский фонд мира» выпустило небольшим тиражом часть мемуаров моего деда. Привожу коротенький отрывок из воспоминаний о том, как дедушку «вычищали» с очередного места работы (он вынужденно сменил их множество, стараясь прокормить семью).
Обвинительный акт
Еще в 30-х годах стали ходить слухи о предстоящей «чистке» аппарата. Странно звучало само это сочетание слов: «чистка аппарата». Мы были знакомы с чисткой дымовых труб пожарными, с чисткой тротуаров от снега зимой, с чисткой каких-либо частей в машине, механизме. Но не знали и не слыхали, что такое «чистка аппарата».
К концу 30-го года подготовительная работа по чистке была закончена. В комиссии по чистке были представители Комиссариата Контроля («Р-К-И» — рабоче-крестьянская инспекция), в нее вошли представители профсоюзной организации Всекопромсоюза, а также партийной организации. В начале 1931 г. нас, работников Всекопромсовета, 8 или 9 специализированных Союзов, входивших в его состав, собрали в громадном зале какого-то учреждения. Всего собравшихся было около тысячи.
Присутствующие выслушали прежде всего выступления руководителей «чистки». Мы узнали из этих выступлений, что среди нас, «ответственных работников», немало бывших членов партий, которые находились в оппозиции деятельности и линии партии коммунистов в области политики, экономики, культуры. «Эти люди не могут в настоящее время в ряде мероприятий социалистического государства работать в полную меру своих сил: они не дорабатывают, они вредят, они считают нынешний режим временным, они ждут возврата прежнего капиталистического порядка. Они — виновники тех недостатков, больших и малых, которые существуют в работе промкооперации, они выпускают меньше продуктов, чем могут, не заботятся о качестве продукции, не считают нужным использовать на полную мощность то оборудование, которое находится в их распоряжении. Кроме того, в составе руководящих работников кооперации находятся бывшие торговцы, промышленники, бывшие ответственные служащие торгово-промышленных предприятий, кулаки и т.д. Задача чистки аппарата в том и состоит, чтобы исключить из аппарата этих врагов власти, советского режима, этих вредителей...»
Начался цикл вечеров, на которых с докладами выступали работники промкооперации — по особому списку, составленному комиссией. Допрос каждого работника длился два-три вечера, т.е. часов 15.30.
Не избежал этой тяжелой, унижающей участи и я.
В один из февральских вечеров я должен был подвергнуться этой операции — «чистке». Не помню точно, в этот или предыдущий перед чисткой день в газете «Кустарь и артель» была помещена статья неизвестного автора. Статья-фельетон имела целью подготовить публику, присутствующую на чистке, к восприятию моих высказываний, высказываний тех, кто хотел защищать меня. Статья содержала целый ряд гнусных выпадов против меня. Я был представлен как преподаватель женской гимназии, вступивший в число педагогов из желания быть в общении (чуть ли не преступном) с девочками и девушками. Моя искренняя горячая любовь к педагогическому труду, к моей специальности историка, ищущего, работающего над расширением своих познаний в области истории, учителя-воспитателя-гражданина (могу с гордостью сказать, что таким я был), все это было втоптано в грязь. Далее в статье было сказано, что Яхонтов — в дни Октябрьской революции покинул пределы Москвы. Все это было гнусной, отвратительной ложью…
Как я писал выше, в женской гимназии я работал 4 года: с 1910 г. (осени) до 1914 г. (весны). Эти же годы и последующие я был преподавателем и классным наставником мужской гимназии и реального училища (тоже мужского). В дни Октябрьской революции я не покидал Москву, у меня и в мыслях этого не было.
Я не мог, конечно, пройти мимо этого. Я направил в редакцию «Кустаря и артели» письмо, протестуя против недостойного, низкого, подлого выпада, отвечал на каждый пункт фельетона, обосновывая свои слова фактическими справками. Письмо было адресовано редактору газеты Серебрякову, тому самому Серебрякову, который в дни обсуждения моей кандидатуры при поступлении во Всекопромсоюз без моей просьбы энергично поддерживал мое назначение (об этом я узнал уже после того, как сделался работником Всекопромсоюза).
Ответ на письмо я не получил.
На эстраде (или на сцене) расположилась комиссия по чистке в составе примерно 10–12 человек. Тут же сидели и не члены комиссии — члены профсоюза, кое-кто из членов Правления Всекопромсовета. Объявляется, что чистке подлежит такой-то, т.е. я. Я приглашаюсь занять место за конторкой («на трибуне»?). Мне предлагают рассказать мою биографию. Выхожу по нескольким ступенькам на эстраду, занимаю предложенное мне место и начинаю рассказ. Я говорю об отце и матери, характеризую их, не скрывая любви и симпатии, говорю об их стремлении дать всем своим детям образование, говорю о своих братьях и сестрах, о нашей дружбе, об их образовании, их профессиях: они работают либо учителями, либо библиотекарями. Говорю о том, что наша жизнь, особенно в детстве, была трудной — при малом заработке отца и при семье в 7 человек. Рассказываю о моей работе учителя, о службе в разных учреждениях — вплоть до Всекомпромсоюза и Всекомпромсовета. Подчеркиваю, что всю жизнь со дня рождения я безвыездно прожил в Москве, не считая отлучек на недели отдыха. Я не скрыл, что кроме путешествий по России бывал за границей.
Затем был зачитан обвинительный акт (проект).
Я, плановик отдела капитального строительства, обвинялся в формальном, невнимательном и безынициативном отношении к исполняемой работе. Далее следовало 4 пункта обвинения. И затем решение комиссии: снять Яхонтова с должности экономиста-плановика и вообще с работы во Всекопромсовете по 3-й категории, с запрещением работы, связанной с планированием в течение 3 лет…
Официальными обвинителями были двое: работник финотдела Всекопромсовета Родионов и инспектор Всероссийского кооперативного банка Стрельников. Мне приходилось встречаться с ними по работе. Родионов неоднократно пользовался моими советами. Ничто не предвещало, что оба выступят против меня как общественные обвинители. До сего времени не могу уяснить, что побудило их проявить против меня явную неприязнь. Желание выслужиться? Кроме них против меня выступил начальник планового управления М.М.Березин — мой бывший начальник. Его психология для меня более понятна. Как человек ловкий, ожидающий также чистки в последующие дни (он был «вычищен» по 2-й категории), он, мне кажется, думал несколько смягчить отношение к себе членов комиссии. Но он счел нужным все-таки сказать о моей честности, аккуратности, высоком культурном уровне…
