Автор, конечно, догадывался, что я такой же человек, как и все прочие смертные, однако древнее заблуждение в том, что люди “странных” профессий — писатели, актеры, журналисты, художники — знают о жизни что-то такое, что неизвестно прочим, взяло верх. Раз так, значит, есть причина. Мне захотелось знать, какая. И я поехала на встречу.
Монолог первый
Мы живем в соседних квартирах. Вместе гуляем с собаками. Наташе давно исполнилось пятьдесят пять, а мне на год больше. Она работала участковым педиатром, а я — инженером в НИИ. Когда наш институт закрыли, я стала работать портнихой на дому. Шить я люблю, за работу беру недорого, поэтому без работы не сижу.
И вот гуляем мы с Наташей вечером, собаки носятся по площадке, а я и говорю: как не вовремя сломался мой верный “Зингер”! Есть у меня, конечно, и современная швейная машинка, японская, с разными хитростями, но есть вещи, которые я делала только на “Зингере”. Моей машине было лет не меньше, чем мне, — и вот на тебе. Я одной девочке платье для школьного спектакля шила, по пьесе Островского. Наряд купеческой дочки на выданье... Наташа посмотрела на меня и засмеялась. У меня, говорит, на даче стоит такая машинка, в футляре, от свекрови осталась, только дача далеко, а ехать не на чем, машина нужна.
А у меня “Жигули”. Вот мы и поехали с ней на эту чертову дачу. И ведь хотел кто-то ее спалить, один угол обгорел, так соседи потушили! А если бы не потушили, ничего бы не было, и жила бы она, как все люди, внука воспитывала.
Дело было в начале июля, купили мы по дороге клубники, торт взяли, собирались там переночевать. Зашли в дом, а там все вверх дном. Ну, дело обычное, у нее муж прошлой осенью умер в этом доме от сердечного приступа. Видно, поминки там были, я уж лезть не стала с вопросами, сама догадалась. А она сказала, что муж очень дачу любил, сам ее строил, деревья сажал, даже пруд маленький вырыл.
Я осталась внизу, а она пошла на чердак, “Зингер” искать.
Прошел час, другой. Я всю посуду перемыла, что смогла, по местам расставила, а ее нет и нет. Стала ее звать — не отвечает. Поднимаюсь наверх и еще ругаюсь на весь дом, что лестница крутая, открываю дверь и вижу: она сидит на полу, лицо не белое, а голубое, ни кровинки, в руках листок и вокруг горы какой-то бумаги.
Я как закричу, а она посмотрела на меня широко открытыми глазами, как будто не узнала, и молчит. Я ее зову по имени, а она бровью не ведет. Я испугалась, что она с ума сошла, плачу и говорю: “Наташа, скажи что-нибудь, мне страшно...” Я плачу, а сама думаю, как бы мне ее вниз отвести, не дотащу, она полная. Стала я ее поднимать, а она не сопротивляется. Взяла ее под руку, и пошли мы с ней вниз. Спустились. Усадила за стол, вскипятила чайник. У меня руки от страха похолодели, а она вообще как лед, знаете, бывает такой холод, который жжет. Вот она была такая.
Налила чаю, а она взяла чашку и мелкими такими глотками стала пить. А у меня слезы в чашку капают. Вот что мне делать?
И тут она подвигает ко мне листок этот, который у нее в руках был. Я то на нее, то на листок этот смотрю, а она руку не отводит. Читай, мол. Верите, буквы вижу, слова вижу, а понимать не понимаю, как будто на чужом языке. Тогда я ей снова говорю: “Наташа, миленькая, скажи хоть что-нибудь, не могу больше...”
Может, ей меня жалко стало, а может, просто отпустило то первое, самое первое, но она как-то приподняла плечи, повела головой и сказала. Я не поняла. Она еще что-то — я опять не поняла. Вышли мы с ней тихонько на крыльцо, сели на ступеньку, и она сказала: "Не было". Вот именно так. А потом все, что сумела выговорить, что получилось словами...
Провались она пропадом, эта швейная машинка. Не случись тогда этой поездки, может, приехал бы в свое время сын, нашел эти письма, сжег бы их, и все было бы хорошо. А нашла их она, письма мужа и к мужу. И выяснилось, что он двадцать из двадцати пяти прожитых вместе лет изменял ей. И выяснилось, с кем: с ее единственной подругой.
Монолог второй
Я постоянно спрашиваю себя, хорошо это или нет, что я узнала правду. Я всегда считала, что лучше знать правду, чем вольно или невольно обманываться. Теперь не знаю, что лучше. Но иногда кажется, что лучше было ничего не знать. Малодушие, да. Но для чего он их сохранил и во время последней с ней поездки попросил ее вернуть все его письма, чтобы вся переписка хранилась именно у него? У нас. Для чего?
Мы поженились, когда мне было тридцать лет.
Встречались долго, почти три года. Все потому, что он мне очень нравился. Боялась, что когда поженимся, уйдет вся прелесть и будет, как у всех. Так случилось, что мой дед ушел от бабушки, отец бросил мать, брат три раза женился и всем женам изменял. Вышло, что нигде — ни дома, ни среди знакомых не встретила я то, что хотела встретить, настоящую семью, когда хочется бежать домой, а не из дому. И Николай об этом знал. Знал и о том, что защищаться мне нечем, потому что я ни кричать, ни рыдать, ни сцен устраивать не умею.
Он закончил областной педагогический институт и всю жизнь работал переводчиком, знал три языка, владел техническим переводом, потом освоил медицинскую терминологию и был нарасхват. Ему нравилось, что я работаю детским врачом в обыкновенной поликлинике, что все со мной здороваются, все со мной советуются, что в праздничные дни я тонула в цветах, ему нравилось, когда я рассказывала, как прошел мой день. Мы никогда не сидели молча, мне было важно все, что касалось его, а ему — все, что касалось меня. Так я думала. Отдыхать мы ездили всей семьей, все праздники всегда встречали вместе...
Он как-то сумел внушить мне, что нашей семейной жизни ничего не грозит. Может, потому, что я много об этом думала и боялась остаться одна. Этого я боялась по-настоящему. Как врач я понимала, что самое страшное на самом-то деле — это заболеть тяжелой изнурительной болезнью и оказаться беспомощной. Но меня это почему-то никогда по-настоящему не страшило. Больше всего я боялась распада семьи. Я никогда Николая не обманывала, мы всегда поступали так, как хотелось ему, и кто мне теперь объяснит, почему он сделал то, что сделал?
Я нашла только одно объяснение. Наверное, по-человечески он мною дорожил, тем более что я сделала все, что было в моих силах, чтобы ему было дома очень хорошо. Наверное, он считал себя не вправе, по-человечески, причинить мне такую боль. И еще ему, вероятно, было важно сделать так, чтобы у меня в жизни не случилось того, что случилось со всеми моими близкими.
Что было бы, если бы мы развелись?
Я никогда этого и представить не могла. Наверное, его это очень тяготило, я сковала его своей дурацкой доверчивостью, но брошенной женой я не стала. И мне кажется — да, не смотрите на меня так, — мне кажется, что я сама вынудила его поступить так, как он в конце концов поступил. Знаете, в последние годы он был особенно нежен, внимателен. Теперь я понимаю, что так он просил меня простить его. Но я его не виню. Смертельный удар нанес мне не он, а Лера.
Монолог третий
Какой-то мудрец сказал, что как только любовь отдает все, она кончается разорением.
А кто знает, что такое все?
У человека нет дна, но есть жажда тайны. И когда возникает ощущение, что тайны больше нет, приходит чувство, что касаешься ногами дна. Это, конечно, фантомная боль, нельзя дотронуться до того, чего не существует. Но болит по-настоящему. Вот почему рвутся многолетние связи и разваливается то, что было создано на века.
Дерзну предположить, что безоглядная преданность всегда провокатор. Возникает искушение дотронуться и до нее — а как будет? Что выдержит?
Детский доктор Наташа, надолго защищенная своей слабостью, сумела все же увидеть себя со стороны и нашла в себе силы оправдать предавшего ее человека. По-видимому, главным для нее оказалось то, что он ее не оставил. И никто не может поправить ее — для нее важно то, что важно именно и только для нее.
Все мы хорошо разбираемся в чужих несчастьях, забыв о том, что у каждого оно свое. Добрая швея, ставшая невольным свидетелем невольного открытия, никак не может понять, почему Наташа не прокляла мужа. Она не может увидеть ту старую пленку, которая проходит перед Наташиными глазами, и не видит того, что видит Наташа.
Но дело даже не в этом.
Мягкая несамостоятельная Наташа недрогнувшей рукой перечеркнула все, что было в ее жизни связано с подругой Лерой. Вот ее предательство она все еще не пережила, и только то, что сделала она, Наташа твердо именует предательством.
Этого и не может понять женщина, написавшая мне письмо.
Лера всю жизнь прожила одна и с незапамятных времен рассказывала Наташе, что у нее роман с женатым человеком, который дал обет не оставлять жену. Возможно, это воплощалось в других словах, но смысл был именно такой.
Дал обет.
Наташа ее жалела и советовала родить от него ребенка.
На что Лера ей отвечала, что ее возлюбленный однажды сказал ей, что рождение ребенка вынудило бы его оставить жену, а это невозможно, значит, невозможен и ребенок.
Наташа всегда восхищалась Лерой, прелестной женщиной с необыкновенными ореховыми глазами, женщиной, которая всегда безупречно выглядела, всегда была новой и другой, умела поддержать любой разговор и всегда была на своем месте. Она казалась или действительно была многогранной: отлично играла в шахматы, много читала, знала толк в огородных науках, водила машину, прекрасно готовила. У нее было все, чего не было у Наташи. И Наташа сумела трезво оценить все, что она могла дать другому человеку, — и главное, чего она сама дать не могла. А Лера могла. Мужа она поняла. Но не Леру.
— Чаще всего почему-то вспоминается, как я уговаривала Колю пригласить ее на выходные к нам на дачу. Он всегда говорил одно и то же: “Может, не стоит?” А я отвечала: “Не спорь. Ты просто не знаешь, что такое одиночество”.
Она выбросила все Лерины фотографии, кроме одной — той, на которой они втроем на даче, построенной ее мужем. Наташа в стареньком сарафане, ее муж, стоящий на коленях перед кустом, обсыпанным помидорами, и Лера, в коротких брючках, с растрепанными, светящимися на солнце волосами.
— Глаза у нее и правда ореховые, — говорит Наташа. — Ну, увела бы его, вышла бы за него замуж, я бы поняла, но зачем было ходить к нам домой? На что ей была моя дружба?
Комната, в которой мы сидим, наполняется вечерним светом. Остро пахнет хризантемами, которые только что поставил в вазу Николай-младший.
— Уговорите маму поехать с нами на Новый год в Прагу...
— Я подумаю, сынок, — говорит она и гладит рукой острые лепестки. — Спасибо...
Подумает. Только никто не знает, о чем.
Можно ли что-нибудь сделать с прошлым?
Восстать против него. Да, можно.
Соседка провожает меня к остановке автобуса. Я должна что-нибудь сказать ей. “Тот, кто был счастлив в любви, не имеет о ней никакого понятия”. Никакого...
