Следующим пунктом пребывания Виктора Степановича в Нью-Йорке был “Эмпайр стейт билдинг”. Премьер должен был полюбоваться с его верхотуры на город Желтого Дьявола. Еще в отеле я улучил момент и сказал Черномырдину о панихиде в Гринвич-Виллидже.
— Ваше появление там вызовет огромный положительный резонанс в американской прессе, — слукавил я.
Черномырдин, надо отдать ему должное, немедленно смекнул, что к чему, хотя, конечно, стихов Бродского ни при какой погоде не читал.
— На кой черт нам сдался этот “билдинг”! А вот Бродскому поклониться не мешало б, — сказал он, обращаясь к послу Добрынину и своим помощникам, которые с нескрываемой ненавистью смотрели на меня.
Камарилья тут же воздала хвалу черномырдинской мудрости.
— А ты знаешь, где проходит панихида? — спросил меня премьер.
— Да, знаю, — ответил я.
— Тогда поехали!
Но “тогда поехали” российского премьера в Нью-Йорке было совсем не простым делом. Поводырем и охраной Черномырдину была секретная служба США. Она уже расчистила, согласно графику, путь высокому гостью от “Уолдорф-Астории” до “Эмпайр стейт билдинг”, и столь резкая смена маршрута привела ее в замешательство. (Эти парни возненавидели меня еще сильнее, чем Добрынин.)
Меня посадили в головную машину сикрет сервиса. За нами следовали лимузин Черномырдина и его антураж. Зажатый между двумя гигантами-сикретсервисовцами, я играл роль навигатора.
Оглушая улицы ревом сирен, мы ворвались в Гринвич-Виллидж и остановились перед похоронным домом. Появление Черномырдина вызвало приятный переполох среди толпы русских эмигрантов, не веривших глазам своим.
— Кто из них вдова? — шепнул Черномырдин, когда мы вошли в комнату, где стоял гроб с телом поэта.
— Ее здесь нет.
— А кто ближайший родственник?
Им оказался какой-то молодой человек, скорее всего седьмая вода на киселе. Черномырдин вручил ему букет красных роз, который каким-то чудом оказался в его руках, постоял некоторое время с печально-задумчивым видом у гроба и отбыл, провожаемый бурными аплодисментами эмигрантов и не менее бурными изъявлениями восторга его мудростью со стороны официальной челяди.
Почему я вспомнил столько лет спустя эту трагикомическую историю? А вот почему.
В Доме литераторов на улице Воровского (не знаю, как она сейчас называется) прощались с Василием Аксеновым, нашим Васей. Пришли осколки разбитых вдребезги шестидесятых и их немногочисленные современные отголоски. На какое-то мгновение Дом Герцена превратился в Политехнический.
Среди траурной толпы я не обнаружил нашего премьер-министра, хотя его передвижение по Москве отлажено куда более эффективно, чем Черномырдина — по Нью-Йорку. Спросите московских автомобилистов — они вам подтвердят.
По иронии судьбы премьер нашел время для более оптимистической трагедии. Он посетил и напутствовал байкеров, отправлявшихся в Крым — на реальный полуостров, а не остров Крым Аксенова. Этим жестом премьер еще раз наглядно опроверг слова президента США Барака Обамы о том, что он стоит одной ногой в прошлом, а другой — в будущем. Ноги премьера в прошлом — в шестидесятых годах ХХ века, на мгновение оживших в связи со смертью автора “Острова Крым”, — никто не обнаружил. Зато обе его ноги сдавили, как бока богатырского коня, мотоцикл, который, как паровоз из старой революционной песни, должен был полететь вперед, сделав, правда, остановку не в коммуне, а в Крыму…
Виктор Степанович Черномырдин, не будучи ни Бродским, ни Аксеновым, ухитрился обеспечить себе бессмертие не в качестве главы “Газпрома”, или правительства, или даже посла москалей при дворе Ющенко, а как “звонкий забулдыга-подмастерье” великого русского языка.
Одна из его крупнейших жемчужин, несомненно, “хотели как лучше, а вышло как всегда”. Тогда, по крайней мере, хотели как лучше.
И еще одно воспоминание. В том же Доме литераторов уже во время оно прощались с Михаилом Светловым. Улица Воровского была залита человеческим морем. Из окна стоявшего напротив здания посольства, кажется, турецкого, высунулась голова и спросила:
— Кого хоронят?
— Поэта, — ответили из толпы.
Тогда еще в России поэт был больше, чем поэт, во всяком случае, больше, чем байкер и банкир. Мы еще стояли одной ногой в прошлом.
