Пробую снять его с вешалки: ого, интересно, сколько он весит? Вся грудь в орденах и медалях — это про нее, партизанскую разведчицу и связную. Из всех наград самая значительная, пожалуй, орден Отечественной войны второй степени, а самые дорогие и близкие ее сердцу — медали “Сын полка” и “Партизан Беларуси”.
— Да, сын полка, — задумывается на несколько минут Мария Наумовна. — Точнее, не сын, а дочь, и не полка, а большого партизанского отряда.
Да какая я героиня? Просто выполняла поручения, помогала взрослым. Настоящая героиня — ее мама, которая под бомбежками и артобстрелами дважды теряла и все-таки разыскала своих детей, пробравшись к ним через линию фронта.
Война — это очень страшно
От довоенной жизни у Марии Обориной ничего не осталось. Ни фотографий, ни писем, ни вещей, ни книжек. Да и как могли они сохраниться под бомбежками, артобстрелами, в скитаниях по многочисленным белорусским деревням?
Ее семья жила в городе Горки Могилевской области. Марии было 9 лет. Летом ребятня целыми днями играла на улице. День 22 июня 1941 года начался вполне обычно. Мария с младшими братом и сестрой играла на улице, старший брат ушел с друзьями по своим мальчишеским делам, мама хлопотала дома по хозяйству, отец (он был военным) с самого утра ушел на службу. Солнце яркое, погода отличная. Когда ожил уличный репродуктор, Мария не поняла, о чем речь. Увидела только, что народ собрался, все что-то обсуждают и не расходятся. Расслышала девочка одно слово: “Война!”
— Ну, вприпрыжку сразу домой побежала, маме сообщить. Влетаю в дом, кричу так громко, радостно: “Мама, война началась!” А она вдруг заплакала.
— Ты чего? — спрашиваю.
— Война — это очень страшно, — сказала мама.
Меньше чем через месяц Мария попала под бомбежку. Даже сейчас, когда столько лет прошло, столько всего испытано, она, рассказывая об этом, сжимается. Ей до сих пор страшно, и до сих пор она не может понять, как же осталась цела и невредима.
Отец ушел на фронт на второй день войны, а им как семье советского офицера в военкомате выделили лошадь и сказали: “Уезжайте!” Поехали они только 18 июля. Кто же знал, что фронт так быстро доберется до тех мест?
— В этот день бомбили наш город, но мы успели уйти до начала налета, — вспоминает Оборина. — Немецкие самолеты накрыли нас километрах в трех от Горок.
Увидев заходящие для прицельного бомбометания самолеты, все разбегались врассыпную, прятались во ржи. Мать, старший брат и родители отца оказались по одну сторону дороги, Мария с младшими братом и сестрой — по другую. Из этой ржи трех насмерть перепуганных детей чуть ли не за уши вытащил какой-то мужчина, посадил без лишних слов на свою подводу и вместе со своими детьми в обход больших дорог привез к своей родне в деревню. Так Мария потерялась в первый раз.
Мужчина потом из деревни ушел, его дети остались у родственников, а трое “пришлых” оказались никому не нужны. Поселили их в бывшей конюшне, отдали какие-то тряпки, чтобы постелили на доски — живите как можете. Жестоко?
— Так ведь немцы уже те места заняли, у всех мысли только о себе, как бы выжить, как к зиме заготовки сделать, не до чужих детей. Припасы берегли, потому что понимали: голод на пороге.
Городская девочка придумала, как в тех условиях выжить. На целый день уводила 6-летнюю сестренку и 3-летнего брата в клеверное поле, где они объедались клевером, сосали сладкий нектар, щипали дикий щавель и пили воду из реки. Три недели в буквальном смысле этого слова провели дети на подножном корме. Отощали — страшно было смотреть.
Оборина рассказывает об этом совершенно ровным голосом, никого не осуждая и даже сочувствуя деревенским жителям, которые по простоте (или черствости?) душевной фактически обрекли трех малышей на голодную смерть. Если бы да кабы — ну чего тут рассуждать, если через три недели они увидели свою маму, и это был конец страданий. Так они тогда думали.
Мать, с беженцами доехав почти до самого Смоленска, вернулась туда, откуда начиналось их бегство, — искать малышей. Вы представляете? Немцы на подходе к Смоленску, идут страшные бои, а в это время женщина на обычной подводе переезжает через линию фронта и по деревням, уже занятым фашистами, ищет пропавших детей. Три недели ездила кругами. Нашла. Забрала “потеряшек” и вернулась под Смоленск. К тому времени он уже был взят немцами, и семья решила вернуться домой, в Горки.
Партизан?
Вместо дома увидели они головешки. С трудом отыскали на окраине небольшой дом, где уже жили шесть семей. Они стали седьмыми. Спали вплотную друг к другу на полу.
А потом началась перепись населения. Переписали всех — комсомольцев, коммунистов, евреев. Для каждого “разряда” определили особый район проживания. По воспоминаниям Обориной, люди сами являлись в магистрат и заявляли о себе.
— Зачем? Можно же было соврать!
— Господь с вами! Списки уже были готовы, немцы все обо всех знали. Тех, кто хотел утаиться, разыскивали и расстреливали. А если человек о себе заявлял, появлялась надежда на то, что он и его семья выживут.
Глава семьи — в Красной Армии да еще коммунист. И мать с детьми опять бежит из города. Все на той же подводе. Не успели толком отойти от Горок, как их нагнал полицай и отнял лошадь. Пришлось идти пешком. Ноги стерты в кровь, идут дожди, дети в деревнях выпрашивают еду — кто что подаст.
— Страшно было?
— Когда полицай нагнал, мы очень испугались. Но когда поняли, что ему лошадь наша приглянулась и больше ничего, — дух перевели. Страшно не страшно — надо было идти, искать кров и пищу.
И то, и другое нашли в деревне Михеевка на берегу Днепра. Староста расквартировал многодетную семью по нескольким домам. Мария носила воду, нянчила двухлетнюю внучку своих хозяев, колола дрова и по окрестным деревням выпрашивала продукты и одежду и для своих хозяев, и для мамы с младшими детьми. И невдомек ей было, что взрослые чуть ли не с первого дня используют ее как связную и разведчицу. Каждый раз, вернувшись из рейда по окрестностям с одеждой или продуктами, девочка удивлялась: ну кому какое дело, где она была, что видела, главное — поесть принесла. Потом, правда, взрослые все объяснили и стали уже давать конкретные задания: куда пойти, что и кому передать, что высмотреть. Так продолжалось до 1942 года. Может, и были партизаны совсем рядом, но, работая на них и выполняя их задания, Мария самих партизан не видела. Хотя кто знает?
— Немцы партизан жутко боялись. Кого бы ни увидели — хоть старика, хоть малолетнего ребенка, первый вопрос: “Партизан?” Сердце екнет, головой помотаешь: “Нет, что вы, сюда они не заходят” — и дальше идешь.
1942 год Мария вспоминает с ужасом. Сначала на каждый деревенский дом дали разнарядку: местные жители обязаны были обеспечить армию оккупантов яйцами, мясом, зерном, перчатками, варежками, шерстяными носками. В каждом доме появился ткацкий станок, в каждом доме вязали.
— Я умею и вязать, и ткать, и вышивать. Рукоделие я обменивала на одежду и продукты. Довоенное ведь износилось до дыр, надо было во что-то одеваться. Ходили мы в лаптях — их плели из коры, а ноги обертывали кусками домотканого полотна или тряпьем — онучами. Вместо платья носила домотканую юбку и рубашку из сурового полотна. Белья не было, ни трусов, ни штанов — ничего. Рубашку завязывали между ног, чтоб потеплее было, сверху надевали юбку — все, можно идти. Когда топили баню, тогда же и стирали. А так как сменной одежды не было, то после бани натягивали на себя влажную одежду, на тебе она и высыхала.
Зимой 1942 года в деревню сначала прислали разнарядку на живую силу. Молодежь в возрасте от 16 до 20 лет должны были отправить на работу в Германию. Полдеревни сразу ушло к партизанам.
— А ведь изначально население было настроено по отношению к немцам довольно положительно. Немцы же открыли все церкви и отдали землю. Деревенские жители вроде бы получили все, что хотели. Но когда начался настоящий немецкий режим — казни, истязания, угоны в Германию на работу, виселицы появились и местные жители были обязаны являться на публичные казни, пошло настоящее сопротивление.
А потом деревне дали разнарядку на детей от 10 до 14 лет. Неведомо куда надо было отправить десять малолеток.
— Ну и кого выберут? Коренного жителя деревни или меня, пришлую? Конечно, меня, — все таким же ровным голосом рассказывает Мария Наумовна.
Детей увезли в район и там три недели буквально откармливали. Как она узнала, что их предназначение — стать донорами для раненых немецких солдат, Оборина уже не помнит. Также, неведомо какими путями, дети узнали, что кровь из них выкачают всю до капли — максимум за два-три приема. Большой колонной, которую охраняли полицаи с собаками, гнали их из районного городишки дальше на запад, когда один из полицаев предложил ей план спасения. Из середины колонны не убежишь, а она шла с самого края. Мария, правда, думает, что дело в ее густых черных волосах и толстенных косах. Может, жалко стало полицейскому такую красоту?
Договорились: перед мостом полицейский подойдет к девочке и скажет: “Падай!” Та упадет, покатится по насыпи и внизу будет лежать, как мертвая. Полицейский для порядка выстрелит. Так все и произошло. Потом, когда стрельба прекратилась, девочка обнаружила, что ранена в колено.
— Лежу под насыпью, кровь идет, больно, а надо молчать, реветь нельзя. Когда стемнело — поползла. Через три дня приползла в деревню. Постучала в крайний дом и взмолилась: “Оставьте хоть на ночь! Нет сил дальше идти!”
Хозяйка перевязала рану и посадила беглянку в подпол. Через несколько дней в тот дом наведались партизаны. Так Мария оказалась в партизанском отряде, который действовал за Днепром, под Оршей, где пробыла 2,5 года.
Жила в землянке, вырытой в болоте, ходила в разведку по деревням, разносила листовки, подносила к железнодорожным путям взрывчатку.
— Страшно было? — опять задаю свой вопрос.
— Страх, наверное, был, но не ужас. Мы молились, хотели остаться в живых. В партизанском отряде меня приняли в пионеры, и я дала клятву ничего не говорить врагу даже под пыткой. Ужас был, когда мы бежали из города и нас нагнал полицай, когда мы скитались по деревням, боясь попасться немцам на глаза, когда меня из деревни угоняли. В самом партизанском отряде такого чувства уже не было. Мы просто шли и выполняли свой долг.
В жизни это выглядело так. Ребенок берет взрывчатку, прячет ее под кучей тряпья или хвороста и идет к железной дороге. На каждом километре вдоль путей стояла охрана. Часовые то сходились, то расходились. Улучив момент, когда они разойдутся в разные стороны и потеряют друг друга из виду, юный партизан подходил поближе к путям, клал взрывчатку под куст и слегка прикрывал листьями, ветками или снегом. Следом шли молодые ребята — взрывники. Они уже закладывали взрывчатку под рельсы. Что, по словам партизанской разведчицы, было намного опасней.
О своих походах по дальним и ближним деревням Мария сейчас вспоминает, не вдаваясь в детали. Сколько их было, похожих друг на друга заданий и деревень — разве все запомнишь! Зато запомнила, как ее учили ездить верхом.
— Военные лошади не любили детей и женщин, признавали только мужскую силу. Меня на лошадь подсадят, а она изо всех сил старается за ногу укусить. И я изо всех сил поводья натягиваю, чтобы она головой не мотала. До сих пор, как глаза закрою, вижу эту кусачую животину.
Спасибо немцу
Из четырех лет войны Мария во всех подробностях помнит четыре дня. Самый первый день той войны, День Победы, первую бомбежку 18 июля 1941-го и день своего освобождения из оккупации — 30 апреля 1944 года.
В 1944 году партизаны уже шли на соединение с частями Красной Армии, поэтому женщин и детей оставляли в окрестных деревнях, где партизанские связные и разведчики, сыновья и дочери партизанских отрядов дожидались освобождения.
— Командир отряда давал записку, что такая-то в такой-то период была в партизанском отряде. Ну и как мы с такими записками могли прямо в деревню, еще не оставленную немцами, заявиться? Конечно, прятались где придется. После освобождения на основании записки сельсовет выдавал справку с печатью.
— И вам верили?
— Да, мы были похожи на партизан — у нас ведь ровным счетом ничего не было. А потом в деревне все знали, кто, куда и с кем ушел. Если ты приходил с местным партизаном — ему верили на слово.
Марию и еще нескольких детей из отряда переправили на противоположный берег Днепра и оставили дожидаться Красной Армии. В деревню не пойдешь — мирных жителей уже нет, все угнаны в немецкий тыл, в пустых домах квартируют немцы. Прикрывшись каким-то тряпьем, Мария с товарищами устроились у самой воды. Ночью холодно, днем дождь идет. Еды нет, дети, чтобы унять голод, сосут ремни, объедают с кустов едва появившиеся листья, снаряды через Днепр в деревню только так летают. По берегу проложен телефонный провод. Вдоль кабеля идет немец. Партизанские дети его издалека услышали, они ведь были связными, разведчиками, всегда настороже.
— Перекрестились, про себя помолились. Ждем. Немец нас увидел, за голову схватился: “Маленьки, маленьки”, — забормотал. Прошел мимо. Что прикажете делать? Бежать? А куда? Немец нас видел, обязательно найдет.
Немец на обратном пути опять мимо них прошел, что-то пробормотал — не разобрать. А через некоторое время вернулся с котелком — принес голодным ребятишкам объедки, которые собрал со стола. И целых две недели кормил их то картошкой в мундире, то хлебом, то остатками супа. Когда отступающие войска начали поджигать деревню, прибежал: “Поехали! Я вас увезу!” Смешно, конечно. Куда бы он детей увез? И кто бы разрешил ему взять с собой невесть как оказавшихся в расположении немецких войск детей?
— Как я хочу найти этого человека или его родных! Наверняка его уже нет в живых. Может быть, он в войну погиб. И я не знаю ни имени его, ни фамилии. Но он нас спас. Вот такой был немец. Пришел, попрощался с нами и убежал.
— Как вас освободили?
— Ночь, темень. Вдруг шум, крики, мат отборный. Мы вскочили — солдаты бегут. Офицер нас увидел: “Детей отсюда убрать! Быстро!” А куда? Атака же. Так солдаты нам на скорую руку вырыли неглубокий окоп и сунули в него — сидите, не высовывайтесь.
Когда все стихло, детей отвели в деревню Паценьки.
— Мы так там были счастливы! Нам дали кашу, отвели в пятистенный дом, за стеной — солдаты, гармошка играет, а мы на полу спим мертвым сном. В тепле, под крышей — это было настоящее счастье. А чуть позже меня нашла мама.
Война уже не снится
— Вам война снится?
— Уже нет. Только погибшие товарищи. И еще экзамены. То географию сдаю, то историю. То волнуюсь, что экзамен на носу, а я ничего не выучила.
До войны Мария успела отучиться только один год. После освобождения пришлось нагонять пропущенные годы. На чурбаках положена доска — это стул. Еще одна доска положена с наклоном на чурбаки повыше — это стол. Писали в просветах между газетными строками. Чернила делали из раздавленных черных ягод. К палочке привязывали птичьи перья — получалась ручка. На весь класс — один учебник. Учитель диктует, дети записывают. Каждые три месяца — экзамен, проверка умения читать, писать и считать. Сдал — перешел в следующий класс. Так за один год бывшая партизанская разведчица окончила начальную школу и перешла в пятый класс.
Вся послевоенная жизнь для Марии Наумовны — сплошь и рядом счастливые годы. Получили карточки продовольственные — счастье. По карточкам давали соль и сахар, крупинки соли размером с гальку, а они соли всю войну в глаза не видели. Мама соль прятала, так дети ее отыскивали и прятали крупинки за щеку. От этого на деснах и с внутренней стороны щек открывались язвы…
Дочь партизанского отряда рассказывает про свою жизнь. А потом тихо так говорит: “Вы не знаете, что такое война, — и это великое счастье”.
