В 17 лет Булат совершил свой первый отважный поступок — ушел добровольцем на фронт. Был ранен. Эта пуля спасла отважного паренька от смерти на той войне. Какие-то внешние природные силы словно охраняли таящийся в нем талант и помогали развиться дарованию.
Представьте состояние души сына расстрелянного отца. Одиночество заставило искать способ высказывания. Его лирическим собеседником стала гитара. Он пел и сочинял для себя. Из облаков, из солнечных лучей, из порывов ветра, из самой густой тишины всходили, выплывали созвучия, гармоничные словосочетания. И в этом колдовском потоке рождалась собственная философия жизни, булатовский принцип взаимоотношения с миром, с людьми.
Веруя в невинность родителей, он в себе ощущал прочную основу нравственных ценностей, доставшихся ему в наследство.
Булат выжил и обрел себя при доброй поддержке своей тети и не позволил поселиться в душе злобе и отчаянию. Внутреннее благородство — в каждой его поэтической фразе, в звуках одухотворенных мелодий. Поразительно было трепетное отношение молодого автора к женщине:
Тьмою здесь всё занавешено,
и тишина, как на дне.
Ваше величество женщина,
да неужели ко мне?
В этом лирическом шедевре Окуджавы бьет родник волнующих вопросов. В стихотворении — 4 строфы и 4 вопроса. Горечь признания поэта — от тоски по идеалу: ни он, ни его время не достойны встречи с женщиной такого совершенства: «Просто вы дверь перепутали,/ улицу, город и век». Чувствуете? Этот трепет перед красотой и совершенством — от Блока. Женщина, внушающая вдохновение, пришла по точному адресу. Муза любви, обожания и печали явилась к нам и к нему от Прекрасной Дамы Блока.
Но Блок не пел под гитару. В его среде звучали другие струны. Гитара, «подозрительный инструмент» — словно гусли в руках былинных певцов. Она никогда у него не фальшивит. Знатоки народного творчества находили в его стихотворных приемах «сильный элемент русского фольклора и старинного русского романса».
Булат по духу, по творческому устремлению, по душевному складу — очень русский поэт. Он, сын грузина Шалвы Окуджавы и матери Ашхен Налбандян, родился в Москве. Первые слова свои произнес по-русски. Его нянчила русская тамбовская женщина, словоохотливая и, наверное, талантливая рассказчица.
Булат был равнодушен к славе — советская власть не позволяла возвеличивать себя. В нем укоренилась потребность сердечного высказывания — как на духу. Он вовсе не собирался петь для публики. Но его величество случай дал ему первых понимающих слушателей. И начались приглашения — спеть для интеллигентного круга. И последовало неодолимое притяжение: тонкие люди потянулись к душевному словоизлиянию Булата.
Духовное обновление, появившаяся возможность общаться, обмениваться мнениями, даже спорить пришли наконец «к детям ХХ съезда». В повести «Подозрительный инструмент» Окуджава с улыбкой рассказывает, как его героя, Ивана Иваныча, стражи порядка не пустили без билета на первый собственный концерт.
С милой улыбкой Булат шутит, дескать, он вовсе не Иван Иваныч, а Отар Отарович. Но в этом И.И. легко угадывается сам Булат. Он, скромник, предпочел намек, самоустраненность: «Был он в меру добрым и великодушным, терпеливым к чужим грехам… Он был дитя своей эпохи, он даже стеснялся под гитару петь, хотя петь хотелось и никаких других инструментов он не имел». И еще одно признание: «Он, например, стеснялся носить обручальное кольцо, а почему — не знал, стеснялся и всё тут».
А какой острый глаз имел литературный герой Окуджавы! Всего страница понадобилась ему, чтобы блистательно запечатлеть яркое явление в редакции Жени Евтушенко: «Он фантазировал, прожектёрствовал, лукавил, привирал, исповедовался, поглядывая на сидящих в комнате редакции, словно напоминая: это для вас, для вашего удовольствия, для вашего приятного недоумения, чтобы растормошить вас, приобщить, даже вдохновить…»
Булат — другой. Без внешних подчеркиваний своей значительности. Помню наше удивление и тихую радость, когда мы услышали его поэтичную метафору «надежды маленький оркестрик». Эти стихи он посвятил Белле Ахмадулиной. Вслушайтесь в эти слова:
В года разлук, в года сражений,
когда свинцовые дожди
лупили так по нашим спинам,
что снисхождения не жди,
и командиры все охрипли…
Тогда командовал людьми
надежды маленький оркестрик
под управлением любви.
Как прозрачна и многомерна метафора у поэта! Белле Булат посвятил несколько лирических откровений. В них сквозит рыцарственность Булата и его восхищение чувством собственного достоинства Ахмадулиной, человека и поэта. В 90-х, когда вседозволенность, грубость и цинизм стали повседневностью, стихи Булата воспринимались нами душевно, словно наши собственные откровения и даже молитвы.
Мы стоим — крестами руки —
безутешны и горды,
на окраине разлуки,
у околицы беды,
где, размеренный и липкий,
неподкупен ход часов,
и улыбки, как калитки,
запираем на засов.
Наступает час расплаты,
подступает к горлу срок…
Ненадежно мы распяты
на крестах своих дорог.
Возвышенное отношение к женщине приходит к поэту рано, вместе с ласковым исцеляющим словом «мама». У Булата и в поэзии, и в прозе часто возникают мгновения покаяния. Строки поэта афористичны, словно говорит сам народ: «Расплата за ошибки — тоже труд/ Хватило бы улыбки, когда под рёбра бьют». Его наблюдения и обобщения стали классикой: «Что из сердца вышло —/быстро не сгорает».
При внимательном чтении Окуджавы замечаешь его нарастающее обращение к Богу. Он запомнил строки из записных книжек Достоевского: «Полное царство Христово, как оно сделается, трудно предугадать, но оно будет. Я верую, что это царство совершится… И пребудет всеобщее царство мысли и света, и будет у нас в России, может, скорее, чем где-нибудь». Булат размышлял над этим, считал, что в чистом варианте «коммунизм произошел из христианства, из высоких воззрений на человека». Жизнь поэта в стихах узнаваема, в них — его откровения.
С именем Бога он жил всегда. «Вот комната эта —/храни её Бог, —/мой дом, моя крепость и воля!/… И в комнате этой ночною порой/я к жизни иной прикасаюсь./Но в комнате этой, отнюдь не герой,/я плачу, молюсь и спасаюсь». Вслушайтесь в смысл сокровенных признаний!
Всё собственное творчество большого поэта Булата Окуджавы произошло и обрело неповторимость благодаря постоянному обращению к этому вечному источнику — высокому взгляду на человека.
Незадолго до кончины Булат принял крещение и был наречён Иоанном. Он уже меньше писал. Язык и стихов, и прозы у него безупречен и музыкален: «Шекспир — поэт отчаяния». Очень больной, а потому весь углубленный в вечное, в миг прощания с Зальцбургом, родиной Моцарта, Булат пережил состояние душевного приобщения к великой судьбе. Пришло осознание и собственного конца: «Руки мои на коленях покоятся,/ вздох безнадежный густеет в груди:/ там, за спиной — «До свиданья, околица!»/ и ничего, ничего впереди». И только музыка гения «божеской выпечки» парит над миром, возвращая поэту тишину нарастающего прикосновения к вечности.
