Работа над «Невечерней» продолжается, хотя 24 декабря прошлого года мы уже поднимали бокалы за окончание последнего съемочного дня, как это принято у кинематографистов. Но Хуциев не был бы Хуциевым, если бы бесконечно не дорабатывал материал.
Накануне отъезда он был неуловим, занимался хозяйственными делами, покупал все необходимое. Бродить с Марленом Хуциевым по улицам и магазинам — увлекательное занятие. Он может купить на базаре кусок шпика и расхваливать его так, что слюнки потекут, тут же рассказать про тифлисское детство и убедить в том, что такого вкуса не знал с тех давних пор. Жизнь он видит не из окна автомобиля. Одно удовольствие — находиться с ним за столом. Он умеет создавать настроение, произносить тосты и бесконечно читает, например, Константина Симонова, его строки «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины»...
— Мы улетаем в Минводы, — рассказывает Марлен Мартынович. — День проведем в Пятигорске, а потом я еду во Владикавказ, надо доснять «Невечернюю». В Ялте и Севастополе мы уже все закончили. Мне важно тему Хаджи-Мурата снять на Северном Кавказе. Потом уже буду монтировать. В следующем году, надеюсь, картина будет готова. Дожить бы!
«Никогда не считал себя шестидесятником»
— Главное свойство моего характера заключается в том, что я — созерцатель. Никуда не тороплюсь. Мои картины возникали из ощущений, не связанных с профессией. Судьба отдельного человека — это главное, естественно, в контексте времени, в котором мы живем. Я могу снимать только о том, что люблю. Замыслы рождаются во время прогулок. Хожу, общаюсь с друзьями, заранее никаких задач себе не ставлю. Всегда любил придумывать на ходу. Как-то под проливным дождем забежал в телефонную будку. Фантазия разыгралась. Так рождался «Июльский дождь». Однажды шел по улице Кирова в Москве, теперь это Мясницкая, и вдруг дорогу перебежала молодая пара. В этот момент меня кто-то схватил за руку и сказал: «Не оставляйте их!». Я удивился: «Почему вы меня об этом просите?» — и услышал в ответ: «У вас лицо, заслуживающее доверия».
Иногда замыслы возникают из мимолетных состояний. Поэтому понятие «шестидесятники» для меня странное. Это критикам нужна классификация, вот они все это и придумали. Никогда не считал себя шестидесятником. Мы же все разные, не похожие друг на друга. Моими однокурсниками были Владимир Алов и Владимир Наумов — очень хорошие режиссеры, Сергей Параджанов — художник с мировым именем. Разве можно нас всех под одну гребенку стричь? Хочу вспомнить фразу, которую произнес мой учитель, Игорь Савченко, набрав наш курс: «Я из вас не собираюсь делать савченят». И еще он сказал то, что я навсегда запомнил: «Я вас набирал по глазам, когда видел в них мысль, чувства. А те, кто все знает, мне неинтересны».
«По медицинским показаниям меня не взяли в армию»
Когда я начинал, было замечательное время. Появились удивительные поэты, такая уникальная фигура, как Булат Окуджава. Он еще не был широко известен, но я услышал его песню «До свидания, мальчики» — о поколении, ушедшем на войну. И про себя напевал, когда бродил по московским улицам. Комок подкатывал к горлу. Там есть такие строки: «До свидания, мальчики. Постарайтесь вернуться назад». И сейчас, повторяя их, испытываю волнение. Мой двоюродный брат стал танкистом и погиб в начале войны. Именно он повел меня в кино, когда мне было девять лет. Тогда я впервые увидел на экране фильм "Чапаев".
Дело в том, что по медицинским показаниям меня не взяли в армию. Я должен был туда попасть где-то в последний год войны. У меня была астма, проблемы со зрением и общим физическим развитием. Поэтому навсегда остался в долгу перед теми, кто ушел на войну и не вернулся. Военная тема постоянно возникает в моих картинах. В фильме «Был месяц май» впрямую рассказываю об этих людях. Там снялся замечательной артистичности человек Петр Тодоровский — мой друг, фронтовик, оператор, с которым я начинал. К сожалению, недавно он ушел из жизни. Петя — мой ровесник. Пролог у этого фильма — документальный. Я смонтировал его за одну ночь из 9 коробок хроники. Дело происходит в Германии сразу после войны, где находится маленький отряд наших солдат. Недавно я там побывал с ретроспективой и очень переживал за то, как немцы фильм воспримут. Я ведь ничего не приукрашивал. Думал, что они сами себе не понравятся. Но они все правильно поняли и очень серьезно к нему отнеслись.
«В белых штанах я и пришел на экзамен во ВГИК. Люди думали, что я — раненый из госпиталя»
Я — грузин московского разлива, хотя какой только национальности мне не приписывали, называли турком и осетином. Я — результат революции. Если бы большевики не вступили в Тифлис, мои родители бы не встретились.
С трех до восьми лет длилось мое московское детство. Жил в самом центре — на Никольской, Маросейке, Смоленском бульваре. Отец с матерью были в разводе. И я жил то у одного, то у другого в Москва. Потом уже был Тифлис. Мой дед был там преподавателем кадетского корпуса. И дядя мой его закончил. В Тифлисе я поступал в Академию художеств. Я начинал после школы на киностудии, год там проработал, был учеником макетчика. А в 19 лет поступил во ВГИК. Поехал туда в 1945 году. Добирался долго, потому что отцепили плацкартный вагон в Грозном, доехал до Минвод, где пришлось три дня скитаться. У меня украли штаны, пока я в озере купался. По ордеру мне выдали белые. Так я и ходил — в белых штанах и шинели. Я был очень худым. Хотя и теперь не толстый. И люди думали, что я — раненый из госпиталя. В белых штанах я и пришел на экзамен во ВГИК.
«Двое моих учеников стали священниками»
Своих учеников я не заставлял быть такими-то. Важно угадать их индивидуальность, почувствовать живую душу. Главное — смотреть и помогать. Двое из моих учеников стали священниками. Один живет в Екатеринбурге. Он сказал, что это я его сподвиг к такому выбору, притом что я — атеист. А второй — осетин из Владикавказа. Священники бывают разные. Надеюсь, что эти — хорошие. Еще один мой ученик — мавританец Абдеррахман Сиссако, теперь стал прославленным режиссером. Он был очень талантливым студентом.
Абдеррахман Сиссако, ученик Хуциева, кинорежиссер из Мавритании:
— Я приехал в Москву спустя 20 лет. И мы просидели до пяти утра. Марлен Мартынович не меняется. Я был очень взволнован и испытал чувства сына, вернувшегося к отцу. Я подпитывался от него, слушая его рассказы о людях и кино. Поступая во ВГИК, я написал о своем последнем дне в Мавритании, описал окно в комнате, где мы с матерью жили. В Мавритании окна расположены на уровне земли, и люди ложатся на пол, чтобы было прохладно. Марлену Хуциеву мое описание показалось кинематографичным. Он всегда был нежен ко мне, потому что я немного был похож на Пушкина. А он был увлечен Пушкиным. Жаль, что так и не снял фильм о нем. Но это меня не удивляет: в этом тоже весь Марлен.
«Проснулся утром, а отца нет»
Отца я потерял в 1937 году. Знаменитую сцену разговора героя с мертвым отцом в «Заставе Ильича» я посвятил ему. Это все то, что мог бы сказать мне мой папа. Я учился во втором классе и как-то проснулся утром, а отца нет. Почувствовал что-то недоброе. Мачеха сказала, что он уехал в командировку. Никто мне ничего не рассказывал, но я догадывался о том, что произошло. Теперь я уже значительно старше своего отца. Он умер, когда ему было 36 лет.
Примерно в этом возрасте я снимал «Заставу Ильича». Ее запретили после слов Никиты Хрущева: «И вы хотите, чтобы мы поверили в правдивость эпизода, когда отец не знает, что ответить сыну на вопрос: «Как жить?». Отец спрашивает у сына: «Сколько тебе лет?». Возникает диалог: «Двадцать три» — «А мне 21. Как я могу тебе советовать?». От меня отвернулись все, кроме съемочной группы. Люди, одолжившие денег до зарплаты, требовали их вернуть. Единственный человек, который стойко держался, — это Сергей Герасимов. И еще меня потряс кинорежиссер, создавший фильм «Два бойца», Леонид Луков. После «Весны на Заречной улице» он пожал нам с моим соавтором Феликсом Миронером руки и сказал: «Вы — настоящие мастера». На просмотр «Заставы Ильича» он пришел в орденах, а потом снял их в темноте. Фильм его потряс. Он сказал: «У меня в жизни было три потрясения — «Земля» Довженко, «Броненосец «Потемкин» Эйзенштейна. Это третье».
Олег Видов, актер (США):
Марлен Хуциев был чуть ли не первым его режиссером.
- В конце «Заставы Ильича» я прикуриваю у Коли Губенко. Марлен Мартынович — хороший, милый человек и потрясающий режиссер. Его фильм и есть оттепель, как и появившиеся в нем Евтушенко, Вознесенский, Окуджава. Как и свободные ребята, которые ходили по улицам, целовались... Москва вдруг превратилась почти в Париж. Марлен пригласил незаурядных актеров и снимал о незаурядных людях. И через это просвечивала Москва того времени. Именно это и была оттепель с надеждами на что-то новое, интересное, на открытие мира. Гениальный фильм. Но холуйствующие чиновники всего боятся. Они фактически положили этот фильм на полку. И его растащили по кускам. Стали появляться сцены из этой картины у других. И когда она вышла к зрителям, все уже было иначе, наступило другое время. Но свет этого фильма остался во мне, как и от великих фильмов, определивших время перехода от насилия к свободе. Он давал надежду, что все будет по-другому.
«Список собственного хамства»
Мне очень нравился фильм «Петр Первый» Владимира Петрова с Николаем Симоновым в главной роли, снятый в 1937 году. Как-то я встретил его режиссера на «Мосфильме». Но почему-то не подошел, не сказал ему о своих впечатлениях. Я это называю списком собственного хамства. В него можно внести и случай с Фаиной Раневской. Как-то она мне позвонила, предложила сделать с ней фильм. Я растерялся. Почему-то сразу начал отказываться, сославшись на то, что никогда ничего подобного не делал, сказал: «Я вам перезвоню, я должен подумать». Очень мне нравился фильм «Чапаев» с Борисом Бабочкиным в главной роли. И однокурсник моей жены Парфенов сказал ему об этом. И выдающийся артист Бабочкин позвонил мне, уважительно называл Марленом Мартыновичем. А кто я был тогда? Мы договорились созвониться после моего возвращения. Я должен был ехать в Тбилиси. Там меня и настигла весть о смерти Бориса Бабочкина. Это тоже из списка собственного хамства. Нельзя откладывать на потом важные вещи.
«Сложно преодолеть чувство своей конечности на земле»
«Бесконечность» тяжела для восприятия, но она — самая моя. Это очень важная для меня картина, и пока последняя. В ней много того, о чем я размышлял. Вдруг почувствовал приближение нового века, и я захотел напомнить об этом людям. Сохранились описания того, как уходили на фронт Первой мировой эшелоны, как русские батюшки отправлялись в пекло войны со свой паствой и сложили там головы. Священники шли в атаку, приподнимая рясы. Не вошел в картину эпизод, где немец не расстрелял русского, потому что рассуждал: «Если я не убью этого русского, может, какой-то другой русский не убьет меня». Материал всегда живет своей жизнью, диктует, куда идти дальше. У меня была пластинка с двумя маршами: «Прощание славянки» и «Тоска по Родине», который теперь мало кто знает. Но именно под него уходили красноармейцы. Когда «Бесконечность» принимали, один из редакторов Госкино предложил сократить этот эпизод. Но я ответил, что ни метра не вырежу, потому что эти люди того заслужили. Когда я писал сценарий, все время слушал эти марши. Еще Наполеон заметил, какие они удивительные, хотя у французов есть самая великая мелодия — «Марсельеза». По сути, содержание «Бесконечности» укладывается в одну фразу: если бы молодость знала, если бы старость могла. Это и есть бесконечность. Я долго искал героя с молодой агрессией. Потом он стал монахом. Его уже нет на этом свете.
В «Бесконечности» старший герой говорит молодому: «Ты бессмертен, а я уже смертен». Кто из нас не задумывается о финале жизни? И я задумывался. У каждого есть предел. Страшно, что придет последний час. Сложно преодолеть чувство своей конечности на земле. Я этот барьер преодолел и перестал бояться. Просто положился на судьбу. Главное, чтобы все жило и после тебя. Понимание этого изменило меня. Для этого надо осознать, как ты связан со своими современниками, с прошлым. Хотя сейчас накопилось такое количество отрицательной энергии на земном шаре, что страшно становится. Она в любой момент может взорваться.
«Благодаря «МК» мне удалось доснять «Невечернюю»
Я счастливый человек. Меня никогда не заставляли ничего делать. Я делал то, что хотел. Когда была советская власть, которую теперь все ругают, кино финансировалось, а цензура не была такой уж сильной. Сейчас все зависит от цензуры денег. На этом все кончается. Я работаю над очень ответственной картиной о Толстом и Чехове. Моя задача заключалась в том, чтобы зритель поверил в этих персонажей. Добыть финансирование в наши времена — невероятно тяжелый труд. Сегодня все очень жадные, не хотят давать денег. Но я еще буду держаться. Очень обижаюсь, когда про меня говорят, что я медленно работаю. Я работаю не медленно, но иногда получается долго в силу сложившихся обстоятельств. Средства на «Невечернюю» пришлось искать восемь лет. Но вот, прочитав статью в «МК», мне позвонил один достойный человек и дал деньги в дар на завершение проекта. Его имя я не могу назвать без его на то согласия.
