Андрей Кончаловский: “Я чувствую себя 14-летним идиотом”
Поделиться
Андрей Кончаловский — человек непредсказуемый и непостижимый. Западник, презиравший российское воровство и малодушие, вдруг стал славянофилом, почти до слез полюбившим это же самое наше родимое воровство и малодушие. Непостоянный, любимец женщин, влюблявшийся в них бесконечно, стал лучшим в мире семьянином, влюбленным в одну-единственную.
Андрей Кончаловский — режиссер непредсказуемый и непостижимый. Он режиссирует все, что движется: фильмы, спектакли, оперу, свою жизнь. Сейчас срежиссировал “Глянец” — фильм о сегодняшней жизни. Кончаловский — провокатор в лучшем смысле этого слова, поэтому все, что он режиссирует, нужно смотреть обязательно.
20 августа Андрею Кончаловскому, человеку и режиссеру, исполняется 70 лет.
— Андрей Сергеевич, вы боитесь старости?
— А кто ж ее не боится? Конечно, боюсь.
— Но ведь в каждом возрасте есть своя прелесть и вы-то, наверное, лучше других это знаете.
— А вот я вам того же и советую, и уговаривайте себя таким способом.
— Вы по-прежнему принимаете эти витамины, которые рекламировали? Они вам помогли?
— По крайней мере, я себя не чувствую хуже, и уже довольно давно.
“Любить меня абсолютно не за что”
— Какая ваша лучшая картина, как вы думаете?
— Не могу сказать. Всегда лучшая — последняя. По крайней мере, так кажется. А когда последняя не кажется лучшей, значит, дело дрянь. Потом со временем, как бы уже со стороны, ты начинаешь их расставлять. Я честно не знаю, какой фильм лучший для меня. Но точно знаю, какой неудачный.
— И какой, скажите, пожалуйста.
— Я не скажу, просто знаю.
— Вы доверяете критикам, которые что-то пишут про вас, про ваше творчество?
— Конечно, хочется всегда верить, когда пишут хорошо, и не верить, когда пишут плохо. Но критикам все равно нельзя верить, потому что сегодня вся наша критика построена на поиске хорошего в картинах тех режиссеров, которых любят, и поисках плохого у тех режиссеров, которых не любят. А ведь всегда в картине можно найти что-то нехорошее и всегда что-то хорошее. Поэтому критика напрочь лишена объективности по отношению к художественной сущности фильма. Выдающихся критиков нет. Критик должен быть человеком большой культуры, а сегодняшнее поколение молодых людей, к сожалению, лишено этой культуры из-за того, что Интернет и массмедиа размыли всякие очертания идеалов, которые были в 50—80-е годы. Вот тогда молодые люди знали, что такое Куросава, Феллини, Бергман, Бенуэль, Джон Форд, Коппола, Скорсезе. А сейчас они смотрят только “Трансформеры” либо Тарантино и больше ничего знать не хотят.
— Неужели бы вы хотели, чтобы вас все любили?
— Всегда приятнее, когда любят, чем когда ненавидят. Но я считаю, что моя личность вообще не имеет успеха в российском обществе. Это я цитирую моего любимого Антона Павловича Чехова, который сказал, когда разругали “Чайку”: “По всему очевидно, успех не имела ни моя пьеса, а моя личность”.
— Вот с этого места поподробнее, пожалуйста. Объяснитесь.
— С удовольствием. Существует такое французское понятие “прет-а-порте”, то есть готовое к носке. А я изменю это и скажу “прет-а-понсе” — готовое к мысли. То есть прифабрикованная идея, каким является тот или иной человек. Вот этот человек хороший, ну, скажем, Володя Высоцкий. Он замечательный, он жертва режима, он порывистый, летел, погиб, упал в бездну. Это человек-страдалец. Такой у него образ. У меня тоже есть образ, и вот что обо мне думают: сытый, довольный, сын автора гимна, брат секретаря Союза, успешный, не бедный, мать его… И если все вместе обобщить, то получается, что любить меня абсолютно не за что. Я ведь не страдал. А если меня порой запрещали, то я никогда не жаловался и не говорил, что потерпел от коммунистической системы. Есть определенное представление обо мне как об очень высоком профессионале, но при этом я холодный, рассудочный, конъюнктурный. И с этим ничего уже нельзя поделать. Да и не надо, бессмысленно бороться, все равно все будет кока-кола. Я никогда не примыкал ни к одной партии: ни к левой, ни к правой. Всегда костерил российскую интеллигенцию. Только я такой был не один, до меня это еще делали Лесков и Чехов. Но если я завтра пойду и вдруг соединюсь с “Другой Россией” и начну выступать в одном ряду с Каспаровым, то меня сразу полюбят. Хотя большая часть моих критиков скажет: вот, захотел изменить свой имидж. Поэтому нет никаких надежд, что любой мой поступок будет восприниматься как искренний. А зрителю это все равно, он вообще не думает, а чувствует животом и сердцем.
“Мне глубоко чуждо кино, которое делает мой сын”
— Когда вы обосновывали, за что вас не любят, передо мной встал не ваш портрет, а, простите, вашего сына. Вы будете его защищать?
— Я не считаю, что моего сына нужно защищать. Он успешный человек с очень устойчивой психикой. Я не могу сказать, что у него есть неуверенность в том, что он делает. Он сознательно выбирает свой путь, но мне кажется, что Егор не использует и десятой доли той культуры, которая у него есть, для того чтобы делать свое кино. То кино, которое он делает, мне глубоко чуждо. Но я уважаю его выбор. Человек должен делать все ошибки сам и сам за них отвечать, потому что жизнь — короткая вещь. Вот если бы ему не давали работать и он бы нищенствовал и пытался выразить какую-то мучащую его тему, то я, безусловно, его бы защищал и постарался помочь. Но он абсолютно не нуждается ни в моей помощи, ни в защите, поскольку сам защищен своим рациональным мышлением и здоровым цинизмом. Безусловно, он не следует ни моим советам, ни моему стилю в кино. Но слава Богу, что он просто делает свое дело. Лучше пусть он делает хорошо свое кино, чем тужится быть умным, классическим, элитарным режиссером.
— Мне-то кажется, что цинизм у Егора не всегда здоровый. Но, наверное, вас тоже не любят за этот самый “кончаловский” цинизм?
— Вообще, нециничных людей очень мало, особенно в России. Просто никто не понимает про себя, что он циник, и все считают, что циником быть очень плохо. Что вы думаете про человека, который едет с вами в метро и смотрит на вас? Чтобы, когда вы выйдете на улицу, он вас не стукнул. Или, если вам кто-то предлагает сделку, вы про него думаете: а сколько он у меня может украсть? Мы настолько циничны, насколько безжалостно и эгоистично наше общество. Мы всё это знаем, только стесняемся этого слова и думаем, что мы такие чистые, наивные люди. Я-то считаю, что цинизм просто необходим, это очень позитивная вещь. А что такое цинизм? Это приятие факта, что человеку свойственны злые поступки ничуть не менее, чем добрые, и даже более. То есть цинизм — это признание за человеком делать подлость. И мы в нашей стране к этому готовы каждую секунду.
“Если девушка меня отвергла, значит, она недостаточно умна”
— Я так понимаю, что и вы склонны себя судить по высшему счету?
— Что вы, что вы, я совсем не склонен судить себя по высшему счету. Я себе очень много прощаю и чувствую себя вполне удобно.
— То есть с самим собой вы всегда договоритесь?
— Ну пока Бог миловал. Если бы у меня случилась ситуация, в которой я не смог бы с собой договориться, это было бы ужасно. Это значило бы, что внутри меня появился ад.
— А вы можете на примере своей жизни научить людей, как договориться с самим собой? Ведь у многих это не очень получается.
— Мой жизненный опыт был самым позитивным, так что мне трудно кого-то учить. Вообще любой опыт позитивен. Мне никогда не приходилось в жизни быть в концлагере, или на грани смерти, или в той ситуации, когда плоть становится сильнее разума. Мне просто повезло. Я абсолютно не знаю, как бы себя повел, если бы передо мной был трагический выбор. Что касается примера… Вот был я несколько раз влюблен в женщин. Но было и так, что девушка меня отвергала. И я тогда договаривался с собой, что, значит, она недостаточно умна, чтобы понять, какой я хороший. То есть надо не думать о себе хуже, чем ты есть на самом деле. К счастью и к несчастью, мы никогда не знаем, насколько мы хуже, чем мы думаем о себе, и насколько мы лучше. Вообще надо любить себя. Но это не значит, что других надо ненавидеть. Ведь недаром сказано: люби ближнего как самого себя. А если себя не любишь, то и других не любишь.
— По-моему, вы склонны подвергать все сомнению, и, может, я ошибаюсь, готовы сомневаться даже в десяти заповедях.
— Но есть еще и одиннадцатая заповедь, смешная: не попадайся. Так что если она существует, то первые десять вполне приемлемы. Если серьезно об этом говорить, то заповеди созданы, чтобы оградить чрезмерный талант человека скатываться к животному. Человеку свойственно очень быстро становиться животным, и если у него не будет полицейских, налогов и всего того, что ограничивает его жадность и инстинкты, то он очень быстро может стать животным. Так что заповеди просто внедрены в человеческое сознание. Но один умный человек сказал: знать истину и жить по истине — это разные вещи. Все христиане знают заповеди, но никто по ним не живет. Ведь по-настоящему соблюдать заповеди может только святой. А святой — это не человек.
— А в вас этот черт, это животное каким образом проявляется?
— Во мне, так же как и во всех, есть эгоизм, жадность, сексуальные инстинкты. То есть все те же инстинкты животного, пытающегося охватить как можно большее пространство. Я хочу быть лучше всех, хочу, чтобы меня знали все. Это свойственно каждому человеку. В этом я ни от кого не отличаюсь. Человек может достичь истины, но ничего не сделать в жизни.
— А может быть, это и есть самая высшая точка, к которой надо стремиться, а все остальное уже ерунда?
— Очень может быть. Я же не знаю. Буддийский монах, которому наверняка открывается истина, абсолютно пассивен в общественной жизни и, наверное, достигает колоссальных результатов. Но людям более примитивным нужны чувственные удовольствия. А тем людям, которые, как и я, занимаются искусством, присуще еще и тщеславие.
“Все, что я сделал, будет забыто лет через 20”
— А вы знаете, как говорят про вас с Никитой Сергеевичем? Может, Михалков и не очень приятный человек, но режиссер-то он великий. А Андрей Кончаловский как режиссер все-таки хуже, но по-человечески гораздо интереснее.
— Это не имеет никакого отношения к реальности. Лучше всего не реагировать на внешние раздражители.
Реальность заключается в том, что и Михалков, и Кончаловский, и все остальные в результате все равно покинут этот мир и все, что они сделали, будет медленно таять в голубой дымке времени. Конечно, приятно при жизни ощутить плоды своих усилий. Но если серьезно подумать, то все это очень летучее, эфемерное понятие.
Хотя мы с вами говорим о тонкой прослойке людей, которые об этом думают. А если просто поехать куда-нибудь в Саратов, то там зрителю в зале неважно, кто что о ком думает. Человек смеется, если ему смешно, и плачет, когда больно. И это тот единственный результат, который имеет смысл для художника, — пробудить в людях какие-то чувства. А если тебе это не удается и люди на твоих фильмах зевают, то дело дрянь. Все остальное по большому счету ерунда.
— Как любому человеку, вам свойственно такое чувство, как зависть. Как часто вы ее испытывали, например, к вашему брату или к Андрею Тарковскому?
— У зависти есть две разные ипостаси. Одно дело — зависть от того, что картина имеет успех, и другое — зависть от того, что картина хорошая. Это разные вещи. У меня скорее зависть из-за того, что плохие картины имеют огромный успех. Я имею в виду американские и вообще западные фильмы. Я понимаю, что создать такое не в состоянии, оттого испытываю негативную зависть. Что касается брата, то я хотел бы использовать те же самые приемы, но не получается. А вот с Андреем Тарковским я и разошелся из-за того, что у нас были разные эстетические принципы. Я с ним был не согласен по поводу того, как надо делать кино. Поэтому тут никакой зависти и быть не могло. Мне было очень жалко его и грустно, что он не понимает, как мне казалось, как должно развиваться кино. И еще жалею, что он абсолютно не понимал, что мог спокойно вернуться в Россию, получив заграничный паспорт, а не оставаться за границей и делать из себя диссидентствующего человека, каковым он никогда не был.
— А к его посмертной, да еще и прижизненной славе ваше отношение тоже неоднозначно?
— Но ведь слава же эфемерна. Если вы сегодня пойдете на улицу и спросите там человека, кто такой Тарковский, или в Италии спросите, кто такой Феллини, или в Японии, кто такой Куросава, то, к примеру, в Италии вам скажут, что Феллини — это такие макароны. А через десять лет про них вообще никто не будет знать, за исключением, может быть, настоящих синефилов, которые смотрят кино по ночам. Я абсолютно точно знаю, что все, что я сделал, будет забыто лет через двадцать. Единственное, что в моих детях, внуках будет генетическая память о том, что был такой папа, дедушка или прадедушка. И когда вы говорите о славе Тарковского… Боже мой, а кто сейчас знает Бергмана? Так что я к этому отношусь очень прагматически. Меня интересует не столько слава, сколько сегодняшний день. Ведь я еще живу и могу что-то сотворить в виде спектакля, оперы или фильма, и какое-то количество людей испытают чувства, которыми я искренне хотел с ними поделиться. Помню, как еще в 92-м году на Красной площади в мегафон говорили: “Путешествие по местам, связанным с Андреем Тарковским”. Сегодня все это уже кончилось. И это неизбежно. Он, конечно, был замечательный режиссер, интересный человек, я его нежно люблю. Но серьезно говорить, что можно завидовать славе Тарковского, — наивно. Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься такой глупостью.
— Вы сказали, что завидуете славе плохих голливудских фильмов. Но когда вы жили и снимали в Америке, разве не старались делать свое кино под Голливуд, при этом отказываясь от самого себя?
— Чисто под Голливуд я делал только одну картину — “Танго и Кэш”. Да, это было кино для денег, сделанное совершенно сознательно, со Сталлоне, с другими звездами, без претензий на то, что это авторское кино. Но я в Голливуде сделал не только “Танго и Кэш”, хотя меня все знают именно благодаря этой картине. Если я пересекаю американскую границу, меня спрашивают: “Что вы делаете?” — “Я режиссер, снял “Танго и Кэш”. — “О-о-о!” А если я скажу, что сделал “Любовники Марии”, который считаю очень серьезным фильмом, то об этом там никто не знает. Все мои картины были очень авторскими и очень личностными, поэтому, я думаю, их до сих пор интересно смотреть не только тем, кого интересуют развлечения.
“Я был человеком ветреным, и ничего хорошего в этом нет”
— Можно сказать, что вас ведет по жизни основной инстинкт?
— Конечно, он ведет меня с самого детства. И если мы хоть чуть-чуть верим Фрейду, то он ведет абсолютно всех.
— Но вас можно назвать живым памятником основному инстинкту?
— Но я же не насиловал в беспамятстве женщин на вокзале. Основной инстинкт — это не секс, это инстинкт человека, который хочет развиваться. Человеку свойственно расширяться, добывать, и не обязательно это жадность. Вот человеку свойственно учиться, а это ведь тоже социальная жадность.
— Ну а в отношениях с женщинами? Вы стремились найти идеал?
— Любовь слепа. И каждый раз, когда влюбляешься, думаешь, что это и есть идеал. Я был человек достаточно ветреный, и ничего хорошего в этом нет. Но я же не виноват в этом. Я имел счастье увлекаться много раз. Я был много раз счастлив, но потом это счастье кончалось и шли поиски нового счастья.
— Но сейчас вы в состоянии счастья?
— Не забывайте, что у меня есть некоторый опыт жизни. И он кристаллизует представление о том, какой жизнь должна быть. Мне очень повезло, что я все-таки достиг понимания того, какую семейную жизнь я могу и хочу иметь.
— То есть Юлия Высоцкая соответствует вашим идеалам и представлениям?
— Я надеюсь, что я соответствую ее представлениям. Это важнее. И пока этого не понимаешь, ничего хорошего не получится.
— А у вас вообще еще остались идеалы в жизни?
— Конечно, только не нужно пытаться их найти в реальности. Жизнь вообще не идеальна, во всех смыслах. Мы с трудом понимаем, где мы живем, на какой планете, в каком городе, стране. Вот я лежу на кровати, на восьмом этаже, в городе Москве, который находится в России. Это надо быть очень мудрым человеком, чтобы представить себя в системе координат. Что-то мы говорим с вами об очень мудрых вещах. Кому это нужно?
— Вообще-то мне. Но давайте опустимся на грешную землю. Вот вам вопрос, который интересует миллионы наших любимых читателей: сколько у вас было женщин?
— Я не помню. Но это значит, что мне сильно повезло. Другой человек мог ответить так: одна — и ему тоже сильно повезло. А считать всех глупо. В общем, у меня было достаточно большое количество женщин, чтобы их не помнить.
— Но вы же в книге “Низкие истины” откровенно написали про своих женщин. Ну и зачем вы это делали?
— Потому что мне так захотелось. Другого ответа у меня нет. Мне хотелось поделиться этим с читателями, с которыми я не сижу на кухне.
— Но какие-нибудь нелюбимые вами глянцевые звезды пишут подобные откровения, чтобы о них просто не забывали и лучше продавались пластинки. Я надеюсь, вы не действуете по этим законам?
— Я в отличие от этих людей не думал о последствиях, а писал искренне, хотя не обо всем и не всё. А если другие пишут книги с какой-нибудь другой целью, то ради бога, все свободны в своих поступках. Но в этой книге есть не только адюльтер, но и философия, моя биография, мое искусство. Я же не назвал книжку “Мои женщины” или “Моя сексуальная жизнь”. Я написал размышления о своей жизни, которые включают в себя и эротику.
— Как вы думаете, какой человек Андрей Кончаловский?
— Я вам этого не скажу.
— А вы хитрый товарищ…
— Не хитрый, а умный. Один умный философ сказал: “Не всегда можно сказать правду, но всегда можно избежать лжи”.
— Андрей Сергеевич, как чувствует себя ваш папа?
— Тяжело, конечно, в таком возрасте, но голова у него ясная, и он, слава Богу, еще умеет наслаждаться жизнью.
— Слава Богу, у вас есть папа. Вы чувствуете себя ребенком в этом смысле или просто ребенком по жизни?
— Вы знаете, я очень часто чувствую себя 14-летним идиотом. Когда я вижу людей старых и слегка сгорбленных, то испытываю к ним что-то вроде робости и некоего пиетета, хотя эти люди иногда бывают моложе меня.
