— Вы как, узнаете меня? — усмехнулся в трубке хрипловатый бас.
— Вряд ли, — честно признался я.
Нет, ну правда, не искать же в толпе того курносого вихрастого паренька в буденновке, который когда-то так и не понял, что Восток — дело тонкое? Жизнь должна была поломать. Побить, пообтесать. Такая жизнь…
…Надвинутая на глаза кепка-аэродром. Колкий взгляд из-под очков-хамелеонов. Невысокий, коренастый. Рукопожатие — крепкое. Еще более значительное, когда замечаешь синеву выколотых на пальцах букв: “КОЛЯ”.
Такой он сейчас — Коля Годовиков. Николай Львович. Бывший красноармеец Петруха. Бывший народный герой. Бывший вор-рецидивист. Бывший бомж. Утомленный “Белым солнцем пустыни”.
Этот Коля — перекатиполе. Везде свой, ко всему в жизни привычный. Судьба бьет, швыряет из стороны в сторону — в любом углу калачиком свернется.
Первый раз на стреме, первая кража, первый срок. Шныри, чушки, авторитеты. Ночные лавочки, парадные и вокзалы. Проломленный череп, розочка в миллиметре от сердца. Ничего, дела житейские — по-разному люди живут.
О той части жизни, что спряталась в тени славы, Годовиков распространяться не любит. Все в прошлом, 12 лет как в завязке: перестали напоминать уж о себе старые дружки, не вызывают раздражения люди в погонах. И только выкурив полпачки сигарет и незаметно перейдя на “ты”, Петруха все чаще стал лукаво улыбаться, лишь речь заходила о тех лихих временах. В маршрутке, когда подъезжали к его дому за фотографиями, Артист (под такой кличкой Петруха проходил по делам о квартирных кражах) вдруг хитро подмигнул: “Хочешь, — пригнулся он поближе, — покажу, где та хата, на которой меня в последний раз взяли?” Да уж, есть что вспомнить. Ну а в чем покаяться?
— В общем-то, на мне каких-то особенных грехов нет, за мое криминальное прошлое во мне ничего не шевелится, — не раздумывая отвечает Годовиков. — Есть, конечно, поступки, за которые стыдно, — их достаточно много, вину свою я чувствую. Но даже с батюшкой я не хотел бы эту тему обсуждать. Это во мне, мое личное. Пусть меня это гложет, пусть внутри поджигает и на здоровье отражается. Но это я оставлю себе...
“Счастье, что мать меня не любила”
Спрашиваю: “Кто виноват во всех бедах?”, жду, что ответит: “Сам”, и не получаю такой логичный и простой ответ. “Меня все время подталкивали туда”, — упорно твердит постаревший Петруха.
Он до сих пор не может простить мать. За круглосуточный детсадик, откуда на выходные забирали всех, кроме него. За то, что не дала десятилетку закончить, чтоб в театральный поступил: что, мол, за профессия — деньги зарабатывать надо. Что всю получку забирала — оставалась лишь “трешка” на прокорм да мелочь вся, с кассиршей приходилось договариваться, чтоб медяков побольше подкидывала. И за отца…
— Батя — это вообще отдельная история, — невесело усмехается Годовиков. — Я еще не родился, когда его в армию забрали. Пять с лишним во флоте оттрубил. Естественно, не видел, как я рос, вообще подозревал, что чуть ли не его я… Он выпивал крепко. И представь ситуацию: сидит ребенок дома и надеется, что батя пьяный придет. А потому что пьяный он меня не бил.
Кто старое помянет… Недавняя история заставила Годовикова припомнить прежние обиды. Пожилая мать артиста на всю страну “ославила” сына, пролив слезу в телекамеру: “Я в параличе, а он не приезжает, не помогает. С женой своей только и ждут, чтоб померла…”
— Квартира, говорит, им моя нужна, — возмущается Петруха. — Да мы об этой квартире не думаем! Она же уморила в этой квартире отца, сестру мою, племянницу… Когда-то высказал матери: мое счастье, что ты меня не любила. Иначе бы я тоже скрипнул…
Первым ушел отец. “А мог бы жить и жить”, — вздыхает Николай. Врачи предупреждали: операция опасная, лучше не рисковать, шансы — 50 на 50. Мать ответственность взяла на себя — через три дня хоронила…
Сестра Таня, когда минул недолгий век стюардессы, скончалась после очередного запоя. Мать и бывший муж, баловавшиеся водочкой в соседней комнате, так и не услышали ее предсмертных криков — обнаружили бездыханное тело только на следующий день… 18-летнюю племянницу еле откачали после передозировки наркотиков. А через пару дней в клинике бабушка закатила форменный скандал: мне внучка сказала, что хочет помыться, ее что, здесь не моют?! И забрала под подписку. Дома девушка включила воду, походя отослала бабушку в магазин за соком. Когда женщина вернулась, ее внучка лежала в ванне мертвая. Где-то в квартире оказалась заначка…
“Чего уставились, давайте фильм смотреть”
В кино Годовиков попал прямо с улицы. Дворовый приятель привел за руку на “Ленфильм”: по радио объявили о просмотре, один идти постеснялся. Судьба дружка интересует теперь разве что его близких, Колю — увидела вся страна. Сначала в “Республике ШКИД”, затем в “Жене, Женечке и “катюше” и, наконец, в “Белом солнце пустыни”. В роли, забудут которую еще ой как не скоро.
Да только что с того? Звездного часа так и не дождался: аккурат после съемок в жарком Туркестане разобиделся красноармеец Петруха на весь кинематограф и пошел служить в армию советскую. А дело было так. Возвращалась из Средней Азии кинобратия в два этапа, с пересадкой в Волгограде. Перед полетом, как водится, выпили. Потом одолел сон. Продрал глаза юный актер… в пустом самолете, когда его новые друзья уже благополучно летели в родные пенаты. Ту неделю в Волгограде он и сейчас вспоминает с содроганием: в кармане считаные копейки, на завтрак — газировка без сиропа, на обед — с сиропом…
И все-таки был момент, когда любовь народная могла накрыть Колю с головой. Начальство части, где служил Петруха, решило устроить массовый просмотр популярного “остерна” с предваряющей сеанс творческой встречей. В местном клубе разве что на люстрах не висели, публика готовилась к незабываемому. Однако того, что случилось, не ожидал никто…
— Мы сидим с ребятами, дембель обмываем. Долго сидели — я и забыл, что старлею пообещал, — от хохота Годовиков захлебывается сигаретным дымом. — А они уж и афишу забацали: фильм, встреча с актером!.. И тут Никита, дружок мой, толкает: “Колек, пора на сцену”. Дальше, честно говоря, я практически не помню — друзья рассказывали. Короче, “старики” под белы рученьки привели меня в ДК, помогли подняться по ступенькам и выпихнули из-за кулис. А там — полный зал. Стол кумачом накрыт, графин с водой, стаканчик. Ты сидишь, говорят, рукой голову подперев, смотришь в зал и молчишь. И зал молчит, на тебя уставился. Минута проходит, другая. В конце концов выдаешь: “А фигли сидим, давайте кино смотреть”. И тут у тебя рука срывается, и ты падаешь под стол...
“Меня посадили, как Бродского”
Первый раз, считает Годовиков, его посадили несправедливо. Вернулся парень из армии, женился, дочка родилась. В нескольких картинах успел даже засветиться — простил, можно сказать, кинематограф. Да только молодая жена не стала дожидаться, пока на Колю посыплется золотой град, — деньги нужны сейчас, а не когда-нибудь.
— Не поняла меня. — Годовиков сурово насупился. — Не получилось, в общем, у нас. Я и сам виноват — загулял немного, месяца три дома не появлялся. А работал кем? Ой, и на кожевенном сушильщиком, и варщиком фруктов на кондитерской, и слесарем, и грузчиком…
Зарабатывал Николай прилично, на жизнь хватало. До одного инцидента, который чуть не закончился трагически.
Смазливую соседку к Годовикову приревновал ее ухажер, во время хмельного застолья вызвал на пару ласковых. Разговор на повышенных тонах оборвался, когда порядком уже набравшийся ловелас огрел Колю бутылкой по голове, а “розочку” воткнул ему в грудь.
— Меня ж не долечили, швы не сняли, сам себе их вырывал. На груди вот такие были свищи! — Николай задирает рубаху, обнажая кривую лиловых рубцов. — Гной хлестал, как из крана вода. Сам себе заклеивал марлей, чтоб не текло, чтоб хоть одежду не портить. А куда ни приду устраиваться, говорят: разденьтесь по пояс. А тут, мол, что? У-у, нет, у нас своих инвалидов хватает…
На дворе стоял 1979-й, накануне Олимпиады в стране началась операция под кодовым названием “Трутень”: четыре месяца в году не отработаешь, и твой дом — тюрьма. В этом смысле Годовиков сравнивает себя с самим Иосифом Бродским — поэт, будущий нобелевский лауреат, ведь тоже сидел “за тунеядство”. А все участковый местный — пристал как банный лист. Однажды Годовиков не выдержал: “Ты что, посадить меня хочешь?” “Да”, — последовал сухой ответ. “А что за радость? Законов я не нарушал”. — “Ты же не работаешь. И вот смотри: я живу с семьей на 18 метрах. А у тебя одного — 25”.
— И вот я тебе объясню, почему у нас бомжей-то полно, — со значением Годовиков поднимает вверх указательный палец. — Это ж замкнутый круг. 209-я — статья режимная. Как “откинулся”, дали мне направление в Приозерск, на местный бумажно-целлюлозный комбинат. Хочу прописаться там в общаге — мне говорят: пожалуйста, только встаньте на воинский учет. Прихожу в военкомат: пожалуйста, только сначала пропишитесь.
Вот от безнадеги с ворами и связался. Зашел с приятелем к знакомой одной. А у нее воры приютились.
Посидели, выпили — они как раз с дела пришли: шмоток, денег, бухла — завались. А чего мне: на халяву выпить да закусить — плохо разве? Главный их посмотрел на меня: “Чего-то выглядишь ты стремновато, на, иди оденься!” — и протягивает мне 500 рублей. Я говорю: “Не отдать мне такие деньги”. — “А тебя никто и не просит”. А однажды у них в разговоре промелькнуло: нам бы на стрем человечка. Ну я и сказал: пойдем, помогу…
“Спокойно, гражданочка, вас грабят”
Одно время о нем легенды ходили: Артист — вор благородный, грабит богатых только. Ни дать ни взять Робин Гуд местного пошиба. Годовиков лишь усмехается, вспоминая те досужие разговоры. Впрочем, и не оспаривает их. “Ну да, — говорит, — однажды пришли с подельником в хату. Смотрим: на столе справка об освобождении лежит. Четвертной положили, да и ушли…”
— Ну, свой брат, бедолага! Хотя там было что взять — какая разница? — как бы невзначай пошла в ход распальцовка. — А вот тебе еще история. Забрались в хату. Ну все вроде — чемоданы собрали, как говорят — углы. Вдруг дверь открывается — хозяйка. Беременная, там пузо такое — чуть не на сносях: а вы, мол, кто такие? А у меня подельник, ему 52 года, из них 32 засиженных. Еще голос хриплый такой, у него рак горла был.
“Спокойно, — говорит, — гражданочка, вас грабят”. Она — оп! — и в обморок. Подельник мой — бежать. Я тоже мог, но как — человек в обмороке… Кое-как в комнату ее затащил, на кровать положил. Смотрю: глаза открывает. Я ей: “Родная, ты немножко потерпи, я сейчас “скорую” вызову, уж извини, врачей дожидаться не буду”. Ну и слинял, конечно…
Талант — он во всем талант. Артистом стал с наскока, в академиях не обучаясь. Ремесло воровское Коле далось тоже без особой натуги. Говорит, никакой квалификации там не требуется, квартирным вором может стать каждый. Это только со стороны кажется, до чего он невезучий: украл, выпил — в тюрьму. На самом деле — есть повод для “гордости”: по своей вине Годовиков не попадался ни разу.
— Брали меня из-за тех, кто на стреме стоял, — защищает свою воровскую честь Петруха. — Первый раз с подельником в хату залезли, третий должен был нас предупредить, если чего. А тот, как увидел, что хозяева возвращаются, взял да и слинял. Зайди сзади третьим — и все, они бы не рыпнулись. А так парень, хозяин то бишь, с хорошей реакцией оказался — он из квартиры выскочил и на дверь навалился. Второй раз такая же ерунда — тоже кто на стреме был, сбежал…
“Вон он, дом, где меня последний раз взяли”, — трясемся в маршрутке, Петруха делает большой глоток из банки с ледяной “отверткой”. Рассказывает, что с самого начала не собирался идти на то дело, да вот приятель уломал. Сказал: хата хорошая, наколку дали — дело верняк. Кроличья шапка, кофе, джинсы, трое наручных часов, фотоаппарат, сберкнижки… Нехитрую добычу унести не удалось — на пороге джентльменов удачи поджидала милиция.
“На зоне чушком не был”
Он давно уже не брал карты в руки, забыл-забросил лагерную феню, матерок даже проскальзывает нечасто.
Пару раз, говорит, пришлось вспомнить слова, которым научили когда-то умные люди. Однажды в ночи окружили подвыпившие хулиганы. Бывший зэк достал заточку из кармана, рявкнул: “Биться с вами у меня здоровья не хватит, но одного-двоих за собой утащу”. Молодежь как ветром сдуло.
Годовиков не говорит, что тюрьма была не в этой жизни. От соседей, от друзей новых можно скрыть, от себя — не скроешься. Грозный оскал леопарда на груди (означает “презрение к ментам”) — как лилия на плече Миледи, фирменный знак отличия. Мог, говорит, и купола наколоть, аж восемь штук по количеству отсиженных лет.
— Я в тюрьме-то всякого насмотрелся, — вздыхает Николай. — И никаких поблажек не было: актер, мол, Петруха — это поначалу интересно, а потом все равны, как в бане, и живешь так, как себя поставишь. Как там люди опускались! Бывало, на воле он — респектабельный человек, а там — чушок: ходит, окурки по зоне собирает. А бывает: на воле — чушок чушком, побирается у пивного ларька, а там — чуть ли не в авторитете. А ко мне нормально относились, я мужиком был, в блатные не лез, зачем мне это? Ну и себя в обиду старался не давать. Во Владимире, помню, один из блатных подошел ко мне и при всех ладонью по щеке похлопал. Я говорю: “Ты сейчас здесь будешь?” Вышел в подсобку, лом в руки взял. Хорошо, парень там один вовремя на плечах у меня повис. “Я тебя умоляю, — кричит, — Артист, пожалуйста, не надо!” А я все уже, сейчас, говорю, ему пояс надену, все, труба!..
Зато с удовольствием вспоминает, как вечером, сидя в одиночке, медленно-медленно, кусочек за кусочком, ел самый вкусный, что пробовал в жизни, деликатес — черный мякиш с сахаром.
Николай досиживал очередной срок, когда на зоне случился пожар — сгорела лесная биржа. Стали искать козла отпущения. А тут зэк один возьми да сболтни: Колька во время работы курил. Годовиков клялся-божился, что не он, — не дурак же, чтоб срок самому себе накидывать. Тогда Артиста отвели в изолятор, свели локти за спиной и на четыре с половиной часа стянули их наручниками. Пытка — адская.
— Когда наручники сняли, я потерял сознание от боли, — рассказывает Годовиков. — Потом кинули в одиночку и запретили разговаривать со мной всем, ментам даже. Не знаю, как там граф Монте-Кристо, я через полгода чуть не чокнулся. Представляешь: завтрак — чайная ложка сахарного песку и на донышке кружки каша пшенная.
Обед — столько же супа, то есть какой там суп: вода и две-три головы килькины плавают. Ужин — тоже каша.
Но! Три пайки хлеба! Хорошо еще, успел шнырю крикнуть: горбушки мне неси. Так чего делал: мякиш выковыривал, потом перемешивал его с сахаром — и опять туда, в горбушку. Горбушки — на батарею, к ночи они подсыхали, и у меня начинался праздник жратвы. Потихоньку жевал, смакуя, с таким удовольствием — для меня вкуснее не было ничего.
“Я научил бомжей жратву себе добывать”
Всякий раз из тюрьмы он возвращался в никуда. На “Ленфильме” и как звать забыли, дома не ждал никто. Да и не было у него этого самого дома — комнату в коммуналке давно уж обживали чужие люди, к родным с повинной он и сам возвращаться не хотел. Приходилось скитаться по улицам, ночи коротать на чердаках, в подвалах. А то и в отделении милиции.
— Летом еще ничего. Скамеечку себе присмотрел, вот на ней и кемарил. И раз тридцать меня оттуда менты забирали, — вспоминает Николай Львович. — С уважением, правда, относились, ничего не скажу: всех бомжей в собачник, меня — в коридор на кушетку. А однажды сплю, мент толкает: “Коль, пойдем ко мне”, — он с дежурства как раз освободился, домой шел. Приводит к себе: “В ванной помоешься?” — “Конечно, помоюсь”. Говорит: “Пока жена на работе, ложись поспи хоть”.
Зато с едой, улыбается Годовиков, проблем не было. Во-первых, иногда и честно зарабатывал, продавая водку на “пьяных углах”. А однажды одним лишь дельным советом заслужил ну просто королевский ужин. Научил бомжей добывать себе хлеб насущный. Те в долгу не остались.
— У них же разговоры все — о жратве, где пожрать. “Да чего вы все плачетесь? — говорю. — Хотите научу, хоть каждый день сытые будете?” Столпились вокруг меня: “Как?!” Ну и объяснил. Магазины без продавцов, иди и жри там что угодно. Это ж потом камеры везде понатыкали, а тогда — кусок хлеба взял, лимонада бутылку — раз-раз: поел, запил — ну и нормально. Ну а сможешь, говорю, так и стащи чего-нибудь. Не заберут же — дадут по ушам, по заднице ногой — и все. Так они меня за это накормили от души: сами бормоту пили, мне на коньяк сбросились…
“Кино от меня не уйдет”
Эх, веселые времена были. Не то что сейчас — на даче грядки полоть, за хлебом в магазин бегать да во дворе с собакой прохлаждаться. 13 лет вольной волюшки пролетели-пробежали, даже вспомнить особенно нечего. Ну отработал в “Метрострое” пять лет, ну в театре захудалом ролью отметился, ну снялся пару раз в сериалах — друзья с эпизодами помогли. Скука, да и только. Бывший красноармеец Петруха, бывший вор-рецидивист и бывший бомж Годовиков считает, что веселья в его жизни и так было предостаточно, давно навеселился уж.
Спрашиваю: не сорвется ли? Удивленно поднимает глаза: “Ты что! Тогда же деваться некуда было, жрать захочешь — украдешь”. А теперь чего уж там: молодость прошла, здоровья того уж нет. Да и жена не поймет...
За то, что женился, — спасибо родному криминалитету. Дружок один задолжал, сказал: найдешь меня по такому-то телефону. В тот же вечер Николай позвонил, трубка отозвалась приятным женским голосом.
— Оказалось, он просто кинул меня, назвал случайные семь цифр. За что, конечно, — Годовиков расплывается в улыбке, — отдельная ему благодарность. Ну вот: разговорились мы, всю ночь с ней проболтали. А на следующий день я купил цветы, торт, бутылку шампанского — и к Люсе в гости. Вот так семью свою и нашел…
Нашел ли себя — еще большой вопрос. На все расспросы о работе Годовиков отвечает уклончиво. Вот диалог почти дословно: “Чем занимаетесь сейчас?” — “М-м… предпринимательской деятельностью”. — “Что предпринимаете?” — “Ну, маркетингом”. — “Каким маркетингом?” — “Инвестиции. Ну, вложишь 3 тысячи, через четыре месяца получаешь 12…” Потом уж признался. Жена, помимо того что трудится на “Метрострое”, подрабатывает еще вот таким оригинальным способом. Николай Львович на подхвате. Он теперь не кошка, которая гуляет сама по себе, — кот домашний средней пушистости. Стирка, готовка, уборка — все на нем…
— Нет, все в порядке, — говорит. — Разве что кино не хватает. Теперь же, чтоб сниматься, надо светить лицом, значит — чаще бывать на студии, сидеть в буфете. Жена не любит этого. Ну, встретишься с ребятами, выпьешь, понятное дело, — ей не нравится… Да и не уйдет никуда кино это. Сейчас бы с огородом разобраться…
