— Егор, как вы боролись с этой жарой?
— Спать я в Москве не мог. Уезжал за город на дачу. Там на третьем этаже две стены стеклянные, их можно открыть, и создается полное ощущение, что спишь в лесу. Кондиционер… Штука вредная. Мне еще нельзя возле него долго находиться. Я себе шею сломал в 13 лет, когда прыгал в воду.
— На пресс-конференции на “Кинотавре”, который открывался вашим фильмом, тоже было жарко.
— Ругать же вообще интересней. Выражения получаются образные. К тому моменту, когда фильм становится объектом внимания критиков, я уже про него давно забыл. Снял второй и начал третий. Обидно другое — был бы хоть один интересный вопрос. Хоть одно дельное замечание. Нет! “А почему вы не сняли Выхино?” Да идите и сами снимайте Выхино!
Ну и стало доброй традицией все, что делаю я, ругать со страшной силой. Мол, ни у Михалкова, ни у Кончаловского опять ничего не получилось. Когда я снимал “Антикиллеры”, они писали: “Как не стыдно такой ужас показывать!” Когда мы сняли добрый фильм: “Как не стыдно снимать такое сладкое кино!” Так что сегодня я к этому отношусь спокойно...
— Сейчас вы очень эмоционально разговариваете.
— Для меня в тысячу раз важнее было то, как зал принял картину. А зал принимал ее так, как ни один мой фильм до этого. И вот на следующий день я был вынужден встать рано утром и не на море пойти, а напялить майку “Москва, я люблю тебя!” и слушать этот бред. Они же что потом писали? “Показ прошел неудачно”. Это вранье! Он удачно прошел. Все сидели в зале, никто не ушел. Я сам сидел в зале все время и смотрел. Вышел покурить только на одной новелле, которую терпеть не могу.
— Как с вами интересно!
— Когда я говорю, что она мне не нравится, это не значит, что она плохая. Но разве этот успех кому-нибудь интересен? Помните, как Толкиен писал? Когда хоббиты приходят в теплое и мягкое место, забивая трубки и разливая эль, об этом скучно писать. Надо написать плохое. У меня эта ситуация вызывает недоумение.
— Впервые?
— Раньше я расстраивался. Когда делал “Антикиллер”, не спал несколько месяцев, чтобы закончить в срок. Выходит фильм, мне дают подборку прессы, и у меня открывается язва прямо в ресторане. Блин, я два года работал, и вдруг оказалось, что я ужасный урод!
— Не читайте перед обедом советских газет.
— Я же человек! Я переживаю. Но послушайте, за 12 лет я сделал 11 картин. Если бы действительно было все так плохо, наверное, продюсеры уже давно бы поставили на мне крест. А тут…
— Вы говорили про людей с маленьким эго. А что насчет вашего?
— Конечно, хочется, чтобы тебя хвалили. И чтобы похвала выражалась в неких материальных предметах: призах, гонорарах высоких.
— И как, высокие?
— Думаю, да. Но мне не с чем сравнивать, все же это в секрете держат.
— У вас кинематографическая семья, есть у кого спросить.
— Если ты сам себе назначаешь гонорар — это одно, а если с продюсером торгуешься, как я, это другая история.
— Прямо торгуетесь?
— Ну... Конечно, торгуюсь. Нет, гонорары у меня неплохие. Другой вопрос, что они не могут быть пропорционально больше, чем масштаб фильма. Первый мой фильм, “Затворник”, стоил 900 тысяч. “Антикиллер” — миллион шестьсот. “Антикиллер-2” — два миллиона. “Побег” — миллион девятьсот. “Консервы” — но там четыре серии, то есть два полных метра, — три миллиона.
Конечно, хочется признания. Более широкого проката. Всего того, чего у меня нет. “Антикиллер” был продан в 19 стран. Что это значит? В Швеции его, например, купила сеть бензоколонок, чтобы продавать клиентам на дисках со своим логотипом. Тоже считается — продажа. С другой стороны, мне грех жаловаться. Я всегда самостоятельно отвечал за то, что у меня получалось или не получалось. А поскольку я не знаю рецепт зрительского успеха, мне и мучиться не надо. Так что мое эго находится в относительной гармонии со мной.
— Вы недавно рассказывали о своей новой картине “Возвращение в “А”. Как два казаха-актера чуть выпили после смены и стали обниматься: “Нас с тобой трое осталось. Ты да я, да Джек Николсон”.
— (Смеется.) То шутка была, конечно. На самом деле мне повезло с актерами, а в Казахстане их сейчас немного. Дело было так: мне позвонили с “Кахазфильма”, сказали, что нужно снять качественное патриотическое кино. И прислали сценарий. Я его прочитал и предложил полностью новую идею. Единственное, что есть у нее общего с первоначальным сценарием, — слово “кара-майор”, то есть черный майор. Новый сценарий писали Новотоцкий и Моисеенко, авторы “Двенадцати” и “Возвращения”. Это история пожилого человека, офицера ГРУ, казаха без ноги. Он отправляется в современный Афганистан с телегруппой, снимающей документальный фильм об Александре Македонском. И им нужен человек, который мог бы говорить с местными на фарси. Они едут по тем местам, где ветеран когда-то воевал, где потерял друга. И теперь он должен найти его могилу. Получается смесь военной драмы и роуд-муви. Кроме казахских артистов у меня и Гоша Куценко снялся, и Андрей Смоляков, и, конечно же, Денис Никифоров.
— А Любовь Толкалина?
— Нет.
— Господдержка кино чувствуется в Казахстане?
— Ну как чувствуется. Государство дает деньги конкретно Бекмамбетову, конкретно Давлетьярову.
— Кончаловскому…
— У меня другая ситуация, потому что и бюджет больше, и картина посложнее. Не развлекательная совсем. Кстати, я весь кризис пережил в Казахстане. Был кризис или нет, мне все равно. Барана мы и так резали каждый день.
— Вы тоже?
— Я не резал, но Коран читал. Главное другое. Если ты где-то снимаешь кино, ты очень хорошо узнаешь этот край. Так я полюбил Валдай, где выбирал натуру для “Охоты на пиранью”, которую должен был снимать. Потом в тех местах я снял “Побег”. И в Казахстане мы были в таких местах, куда невозможно заехать обычному человеку. 400—500 км от Алма-Аты, в горах. Там иначе все чувствуется. Бесценное время для меня.
— С Назарбаевым встречались?
— Он ко мне на съемки приезжал. Было забавно. Попросили надеть костюм, посадили артистов в юрте в павильоне, включили камеру. На самом деле в таком виде мы не работаем. Но я их понимаю. У Назарбаева был плановый визит на “Казахфильм”, и единственная декорация, которая там была построена, стояла у нас. Декорация и правда шикарная. Мой художник потом построил в горах целую погранзаставу. Мы оставили охранять ее двух сторожей, они выпили крепко и затопили бутафорскую печь. Все сгорело… Слава богу, на тот момент мы уже все отсняли.
— Как в Казахстане живут простые люди?
— С англосаксонской, протестантской точки зрения, когда застройщик, банкир и депутат договорились и провернули какое-то дельце, это называется коррупцией. На Востоке это не называется коррупцией. И не является коррупцией. Это способ жизни. Всегда так было: выкупы за невесту, бакшиш… Но что реально смог сделать Назарбаев — это искоренить ваххабизм, религиозный экстремизм. В Казахстане на эту огромную территорию всего 15 миллионов человек, из которых только семь — казахи. Остальные кто угодно — корейцы, немцы, китайцы, русские. И он не допустил тех вещей, которые происходили почти во всех среднеазиатских республиках. Посмотрите хотя бы на то, что творится в Киргизии. Я сам наполовину казах, но там, в Казахстане, реально чувствуешь себя в безопасности. Ночью по Алма-Ате идешь гораздо спокойней, чем по Москве. Да, Казахстан все дальше уходит от России. Люди меньше говорят на русском. Зато и пить меньше стали.
Я устал, конечно, на этих съемках. Жил в единственном люксе так называемом, в городе Чунжа, и понимал: если бы Ленина сослали именно в этот город, революции бы не было. Зато природа — фантастическая. Серьезно, там скорее хорошо, чем плохо. Но и в России на самом деле все то же самое. Загадка русской души заключается в том, что мы белые. Если бы мы не были белыми, никакой загадки бы не было.
— Для многих загадка — ваш метод режиссуры. На одном из мастер-классов Андрей Кончаловский так и сказал о вас: “Он талантливый человек, но пока не понял, где его талант”.
— Ему кажется, что я должен снимать комедии. Про первый фильм он сказал, что расстроился, что я снял такое кино. Про второй: “Зачем такое снимать?” Про третий: “Это очень вредная картина”. Про четвертый вообще не стал ничего говорить. Из чего я сделал эмпирический вывод, что ему мое кино не близко. (Смеется.) Но мне поздновато его слушаться, во-первых. А во-вторых, я был свидетелем такого количества его ошибок в кино, что предпочитаю жить своим умом.
— Вы же не раз работали у него на площадке.
— Я не работал у него на площадке. То есть я работал, но ничего не делал. Был настолько важным персонажем, что мог проспать целый день в трейлере, и моего отсутствия никто не замечал. Но зарплату получал, что уже хорошо.
Да и потом, должен сказать, что меня сейчас тоже не очень трогает его кино последних лет. Я понимаю, что это мастерски сделанные картины, но мое сердце чаще биться они не заставляют. Вот “Романс о влюбленных”, “Сибириада” — это фильмы, на которых я вырос, на которых выросло целое поколение моих друзей. При этом я люблю “Сибириаду”, а снимаю “Антикиллера”.
— Так обычно в жизни и бывает.
— И у него, и у Михалкова, наверное, вызывает раздражение, что я такой никто с горы… А у меня нет кинообразования, я искусствовед. И вот я снимаю кино и в принципе стал кинорежиссером. Эта профессия раньше была героической. Как Эйзенштейн — или пан, или пропал. Понравилось — ты на вершине, не понравилось — на Колыму. Это были крупные личности в истории и культуре. Сейчас все без исключения творческие профессии немного девальвировались. Есть телевидение, которое постоянно требует новый контент. И приходят люди, которые называют себя режиссерами. Ни ума, ни сердца, ни глубины. С ними даже поговорить не о чем — абсолютно плоские, картонные люди. Но — режиссеры.
Это вызывает раздражение у мастеров. Потому что статус этой профессии мы немного разменяли. Такие люди, как я. (Смеется.)
— Как часто вы собираетесь всей своей большой семьей?
— Очень редко. Папа с Никитой часто находятся в неких спорах, я даже не всегда знаю, по поводу чего. Собираться стало все труднее. Отец уже не ездит за границу, а скорее приезжает в Россию. Никита у себя в Нижнем Новгороде сидит. Думаю, что в ближайшем будущем единственной датой, которая нас всех будет собирать, станет день рождения деда — 13 марта. Раньше это был Новый год, но тогда был общий дом на Николиной Горе, куда все приезжали. Сейчас у Никиты свой дом, у отца свой. Свой у меня, у Степана, старшего сына Никиты. Семья достаточно разобщенная, если прямо говорить.
— Говоря о вашем деде… Вот уже год, как его не стало. Тогда вы были чуть ли не единственным, кто публично высказывался по этому поводу. Его уход — это большая трагедия для семьи?
— Было бы странно, если бы он жил и жил. Ему было 96 лет. Всем бы так. Я родился, стал осознавать происходящее — и сразу помнил деда седым и со Звездой Героя. Он почти не изменился с тех пор. То есть я старею — мне десять, двадцать, тридцать, сорок, а он все такой же. Поэтому когда он ушел, у меня не было ощущения трагедии.
Вот когда бабушка, Наталья Петровна Кончаловская, умирала, тогда это ощущение было гораздо сильнее. Она была стержнем, вокруг которого крутилась жизнь семьи. В том числе и дед — он тоже находился на орбите бабушки.
Я даже не думаю о том, что дед умер. Он был всегда где-то рядом, на Воровского. Вот книжки с его стихами стоят, которые я почти полвека уже читаю. Да, было грустно. И немного не по себе: гроб, в нем лежит наш дед, мы сейчас будем его хоронить… Но как только прошли все эти печальные ритуалы, мы вернулись в прежнее состояние. Вакуума нет на этом месте. Как будто он жив.
— Наверное, это правильно.
— Это чувство очень светлое, на самом деле. Хотя его друзьям, жене Юлии — они-то его видели каждый день — гораздо тяжелее пришлось. Мне не очень. Хотя я его очень любил. И я у него был любимый внук. Он мне даже завещал права на “Дядю Степу”.
— Серьезно?
— Я сказал тогда, что не могу ими воспользоваться. Взять на себя менеджерские функции — да. Но забрать все не могу. Есть другие внуки, их много. Как-то это было бы неправильно. Но потом он женился, перезавещал права, и слава Богу.
