— Валентина Илларионовна, зная ваш характер, можно не сомневаться в том, что книга получилась честная. Трудно быть честной?
— Трудно, конечно. Уже когда книга была написана, моя близкая приятельница, которой я верю больше, чем себе, сказала мне: «Валя, уберите три куска: здесь могут прицепиться к вам, не дай бог, в суд подадут, тут вы в очень плохом свете, а там — лучше вообще промолчать». Но я убрала только одно, слишком личное, место, и только потому, что меня это тоже коробило. Я решила: что сказано, то сказано.
— Как вам кажется, книга кого-то обидит?
— Да. Но я написала правду. Один человек наверняка обидится, и очень сильно. Я рассказала о том, что в театре, к сожалению, существует зависть. Вот вам недавний пример — нападение на худрука Большого Сергея Филина. Люди необъективны и свою персону ставят впереди, а все-таки надо иметь чувство справедливости, чтобы сказать: «Она лучше меня». В нашем театре есть артистка Терехова. Она лучше меня. Ей Бог дал столько, как никому. Она прожила свою жизнь как хотела. Снималась у гениального режиссера Андрея Тарковского. Таких актрис, как Терехова, сейчас нет, и я не знаю, будут ли. Я всегда это сознавала. Есть и другие артистки, которые лучше меня. Они умели петь, плясать, были женщинами от начала до конца. У меня это не получалось. Я другая, но, может, немножко хуже. Возможно, у меня было что-то, чего не хватало им, но это было не так заметно.
— Вот вы пишете, что ради профессии вам пришлось пожертвовать многим. Обычно актрисы, произнося эту фразу, имеют в виду, что ради сцены отказались от личного счастья, материнства. Вы мама и бабушка. Так чем же пришлось пожертвовать?
— Есть такая поэтесса Наталия Николенко. У нее лучше написано обо мне:
И где простор передо мной простерт,
Где за готовность к самоотреченью
Мне приоткроют смысл и назначенье
И бросят, потрясенную, в костер.
Я прочла — и задохнулась. От многого в жизни приходится отказываться. Я всегда понимала, что можно работать вполсилы, а можно — на полную катушку. Эту профессию нельзя ни с чем совмещать. Есть одна прекрасная артистка, Богом данная, не хочу называть, — когда она стала директором, все, по-моему, закончилось. Эта дверь закрывается, и, может, даже навсегда. Сцена мстит.
— Я застала вас за репетицией…
— Да, у меня впереди сольный концерт в моем родном городе Омске. Я много лет туда просилась — и наконец позвали. Зубрю каждый день. Делаю новые аранжировки, все время работаю. Мне постоянно кажется, что я там провалюсь. Потому что я однажды там провалилась. Я была звезда сельхозинститута, и накануне выступления мне дали стихотворение про Ленина, Сталина и комсомол. Я начала читать — и забыла текст. Белый лист. Поняла, что больше никогда не вспомню, хоть убейте! Это жуткое чувство. И вот сейчас я готовлюсь к концерту как к испытанию. Так и скажу зрителям, что сдаю экзамен как актриса театра, кино, эстрады и как певица! Вот сейчас репетирую романсы.
— Любопытно! В книге вы признаетесь: «Со слухом я всю жизнь на «вы», но петь все равно обожаю. Раньше, когда мы еще жили вместе с дочерью, она всегда довольно жестко пресекала мои попытки: «Мама, не надо!» А Микаэл Таривердиев, прослушав ваш музыкальный номер с Ахеджаковой, поставил диагноз: «Их не научишь никогда!».
— Есть такой мальчик — Олег Забродин, который когда-то ухаживал за моей дочерью Ксюшей и в ту пору называл меня «мама Валя». Потом он услышал, как я пою один романс из «Иронии судьбы», и сказал: «Мама Валя, это самодеятельность, все надо переписать!» У Олега абсолютный слух, он руководит ансамблем. Мы стали репетировать романсы, которые я пела в картинах и, к слову, была их первой исполнительницей. Например, «Колыбельную» из «Долгой дороги в дюнах». А романс «Слоники», который мы со Славой Невинным пели в картине «Безумный день инженера Баркасова», композитор Марк Минков написал специально для нас.
— Валентина Илларионовна, все помнят ваши роли в картинах «Зигзаг удачи», «Иванов катер», «Большая перемена», «Культпоход в театр», «Гений»... Но все равно, мне кажется, ваша актерская судьба могла сложиться более счастливо. У вас все для этого было.
— Ну, не случилось. Не было такого кинорежиссера, которого бы я поразила. Правда, после «Зигзага удачи» меня многие приглашали на главные роли. А в театре я достаточно много играла, и очень хорошие роли. Я всегда себя считала театральной артисткой.
— Случается, в автобиографических книгах люди сводят какие-то счеты с теми, кто их когда-то обидел.
— Я научилась вставать на позицию другого человека. Раньше у меня такого качества не было. Я сейчас и дочке говорю: «Поставь себя на место этого человека. Побудь в его шкуре, и тогда ты, может быть, поймешь мотивы его поступка!»
— К слову, как сегодня складываются ваши отношения с дочерью? Она ведь даже фамилию поменяла. Была Талызина, стала Хаирова.
— С дочкой у нас стали прекрасные отношения. Мы как-то обе поняли, что надо по-другому разговаривать, уважать друг друга. Конечно, между нами любовь всегда была, но порой в запальчивости скажешь что-то обидное, и мы не прощали друг другу. Чужому человеку легче простить, чем родному. А теперь мы, слава богу, встали над всеми этими обидами.
— Как сложились судьбы двух мужчин — героев вашей книги? С одним вас связывала дружба, с другим — любовь.
— Книга писалась несколько месяцев, но за это время эти люди ушли. Один умер от страшной болезни. Он болел долго, около 20 лет, я знала весь ад в его душе, потому что была его ближайшей подругой. Другой герой моей книги погиб. Его расстрелял друг, с которым они когда-то вместе служили. Этот друг напился и пришел выяснять отношения. Поскольку он работал в охране, взял с собой автомат Калашникова…
Я узнала о трагедии из газет. Случайно прочитала в Нижнем Новгороде. Не поверила, начала звонить — все подтвердилось. Смерть рядом ходит. Люди теряют человеческий облик, забывают, что есть честь, достоинство, а деньги — не главное. Что в этой стране ты никогда не будешь жить как на Лазурном Берегу.
— С бьющимся сердцем ждете выхода книги?
— Я очень волнуюсь, и мне почему-то даже не хочется говорить об этом. Захотят — прочтут. Если я интересна, книгу купят.
— Валентина Илларионовна, простите, но название «Мои пригорки, ручейки» — какое-то некоммерческое.
— Оно у меня всплыло, и я не могла от него отделаться, хотя мне говорили: «Валя, название аморфное, лирическое!» А потом оказалось, что это фраза из пьесы Гоголя… Для меня это был знак. Вообще я книгу написала для девочки, которая живет в Сибири, хочет быть артисткой, но боится. Я хочу, чтобы она не боялась. Ехала, поступала и доказывала, что она может. Если ты хочешь быть кем-то, обязательно будешь.
Этот отрывок из книги Валентины Талызиной «Мои пригорки, ручейки» очень личный, почти интимный. Актриса откровенно вспоминает о своей непростой семейной жизни с художником Леонидом Непомнящим — отцом ее единственной дочери Ксении. Рождение ребенка не заставило молодого отца прекратить веселые загулы. Для Талызиной, в ту пору уже известной актрисы, это было невыносимо. Когда девочке исполнилось 5 лет, супруги расстались навсегда.
Когда я была беременной, я уехала к маме. Мама жила на 1-й улице Строителей. Я уезжала к маме, потому что вынести Ленины «гастроли» было нельзя. Он напивался и падал. Это был ужас, бессонные ночи, потому что с мужем было жить невозможно из-за того, что он пил. Он приезжал выпивши, становился на колени и прикладывал голову к моему животу. Так он стоял, прислушиваясь, а потом уезжал в свою жизнь, которая у него была.
До родов одна профессорша, у которой я была на консультации, прикладывала ухо к моему животу и говорила: «Слышу ровное мужское дыхание».
Когда что-то хлюпнуло и вытащили Ксюшу, от меня все отстали. Я, естественно, в полуобморочном состоянии подумала: слава богу, они получили, что хотели, и оставили меня в покое. И вдруг через минуту-две кто-то сказал: «Девочка!» А потом, еще через несколько минут, я услышала: «Хорошенькая!»
Есть такая послеродовая болезнь — мастит. Я лежала с этой болью, ко мне наклонилась сестра и говорит: «А вы же в «Зигзаге удачи» играли!» — и как начала хохотать. Я страдала от боли и думала: когда же ты перестанешь смеяться?
Из роддома Леня меня не встречал, не знаю, где он был. Встречали две поклонницы — Тамара и Лена, а еще Жарко, югослав, близкий друг моего приятеля, красавец мужчина. Я приехала домой, развернула девочку, и Ленька сказал: «Она похожа на обезьянку!» А девочка с первых дней была потрясающей красоткой. Я любовалась ей и удивлялась, что родила такое чудо.
А после родов я вернулась туда, где мы жили, — на Малую Грузинскую. Эту квартиру нам отдала мать Лени. Во время купанья Ленька все время приходил и уходил, а я держала ребенка. В конце концов его развозило окончательно. Когда я поняла, что он отлучается, чтобы выпить, не выдержала: «Сейчас я тебя убью!» Он ведь мог уронить Ксюшу.
Я никого не просила мне помогать. У меня было свое молоко, я кормила, взвешивала. Все делала по науке.
Мама у меня уже болела. Я не просила ни свекровь, ни маму, ни Леньку и полтора месяца шуровала одна. Все делала сама. Однажды, на четвертый день, я вспомнила, что не была в душе. Забыла, замоталась.
Отцом Ленька был так себе. Никакой особой любви не чувствовалось. Он, что называется, терпел. Когда я всю ночь не спала, а хотелось хотя бы на два часа отключиться, подкатывала Ксюшу в коляске туда, где спал мой непутевый муж, а сама быстро проваливалась в сон. Девочка потом начинала кричать, в семь утра. Ленька говорил: «Что ты мне эту дурочку подложила!» Он был с юмором.
У него, по-моему, случился очередной роман на стороне. Ну, опять же, художники, там каждый день были какие-то праздники и застолья. И однажды на каких-то посиделках я вошла и увидела, как мой муж разговаривал с какой-то женщиной. Мне было не до этого абсолютно, но я моментально поняла, что у них отношения. Женская интуиция безошибочна. И я не ошиблась.
Она была восточного типа, звали ее, кажется, Заремба. Она однажды позвонила, вроде как знакомая, поздравила меня с девочкой и спросила: «А дали имя?» Я говорю: «Нет. Мы хотим дать имя Заремба». Она ответила: «Ну что ж, это очень удачное имя».
Ленька крутил роман, а у меня не оставалось времени доехать до загса, пять остановок троллейбуса, чтобы зарегистрировать девочку. И дочь лежала полтора месяца без имени. Это было настолько беспросветно, и я не думала, что когда-то у меня это время появится.
Наконец пришел мой друг Федор Чеханков и спросил: «Ну, а как назвали-то?» — «Да вот никак…» Мы уже с мужем не разговаривали. Этот его роман стал последней каплей. Мне было все равно, что с ним. Только думала о том, как самой все это выдержать.
Федор был потрясен до глубины души: «Ребята, это издевательство над человеком. Давайте сейчас сядем и выберем имя». Я тупо сказала: «Давайте сядем и выберем» — «Ну вот прекрасное имя Настя…» А мою маму звали Настя. И Ленька мрачно сказал: «Мне одной Насти хватает». Чеханков предлагает: «Ну, хорошо, не надо. Давайте выберем имя Вера!» — «Да нет, как-то не то». — «Хорошо, давайте, Катя!» Мне уже было все равно, и я сказала: «Ну, давайте Катя». Потом Федю осеняет: «Слушайте, есть потрясающее имя — Ксюша». В то время это было редкое имя. И я сказала: «Решили: Ксения!» И Ленька согласился: «Пусть будет Ксения!» Федя забрал Леньку, они поехали и зарегистрировали Ксюшу.
Потом мы сняли дачу, жили уже я, мама и Ксюша все лето. Правда, я уже в мае сыграла спектакль. Ксюше было тогда полтора месяца. Помню, мне позвонили из театра, что кто-то заболел, и я сыграла. Там мы прожили лето, Ксюше стало 5—6 месяцев.
Прошел еще год. Тут я уже разрывалась, хотя у нас была помощница Анна Ивановна. Леня никак не помогал. А когда Ксюше был 1 год и 2 месяца, я поняла, что дальше так не выдержу.
Ну, не получалось соединить меня, пьющего Леню, мою работу, дочку и эту проходную комнату. По-моему, мама предложила взять ребенка. И я сказала: «Да, конечно». Где-то подспудно я понимала, что лишаю себя ребенка. С другой стороны, мне было ясно, что если я отдам маме ребенка, то у нее будет цель в жизни и ее жизнь наполнится, обретет особый смысл.
И мама воспитывала Ксюшу, мы не знали никаких яслей и детских садов. Я помню, мы пришли в какую-то поликлинику, и мама с гордостью сказала: «Я не могу, у меня ребенок дома один». И она, конечно, обожала Ксюшу. И часто говорила: «Вот все говорят, что она красивая, а я вот не вижу ничего в ней красивого».
Мы с Леней прожили 12 лет. Я хотела еще детей, потому что двое лучше, чем один. Как-то предложила мужу: «Давай еще родим!» А он ответил: «Ну, если породу не испортишь, родим еще!» Слова хлестнули, как хлыстом.
Леня зарабатывал очень хорошо. Художники тогда не бедствовали. Но получалось по принципу «то пусто, то густо». То мы не нуждались ни в чем, то сидели на мели, но у Ксюши всегда все было. Мы могли купаться в деньгах, если бы не Ленина страсть к выпивке. Однажды он сказал: «Я знаю, что у тебя в заначке есть бутылка». — «Нет, не дам. У меня никакой заначки нет…» — «Я знаю, что есть!» — «Нет, не дам!» — «Ты еще пожалеешь!»
А он как раз должен был получить крупную сумму за один заказ. Ушел из дома, стукнул дверью и три дня не приходил. Я не волновалась: такие загулы случались. Вернулся помятый, с красными, воспаленными глазами. Я налила ему клюквенный морс. Он выпил, а когда я сказала: «Леня, вроде как ты должен был получить деньги?» — ухмыльнулся: «Твоя заначка тебе стоила всех этих денег…» Он был с юмором.
Однажды я проснулась ночью от какого-то шелеста. Я одна в доме, непонятный шорох пугал. Пошла на этот звук, открыла входную дверь: на пороге спал мой муж в ворохе бумаги.
Конечно, было у нас и хорошее. Леня — мягкий, добрый, щедрый, остроумный, лиричный. Знал потрясающие стихи. И, конечно, через общение с ним я влетела в какую-то другую область. Как-то мы с Леней и его другом Юрой Ивановым пошли на выставку, и я со своей прямотой спросила: «Юра, а что это значит?» — «Валя, зачем тебе знать, что значит? Ты ходи и просто воспринимай, обязательно тебе надо сказать, что это значит. Ничего не значит. Что воспримешь, то и есть».
Он не любил во мне жесткости. Какие-то расчеты ненавидел во мне. А я уже не могла иначе. Театр и вся моя жизнь этому способствовали. И однажды он бросил в лицо мне слова: «Ты живешь со мной ради денег», чем меня, конечно, обидел больше, чем все его пьянство.
Помню, я приехала домой после страшно тяжелого дня. Утром репетировали в театре спектакль «Дядюшкин сон», где мне упорно не давалась роль, потом я поехала к Ирине Сергеевне домой на «дополнительные занятия», добралась полумертвая домой, и вдруг звонок: «Валя, тут Ленька совсем в кусках, приезжай, забери его!» — «Хорошо, где вы находитесь?» — «Там-то и там-то…» А я была исчерпана, опустошена эмоционально и физически, но вышла, взяла такси и поехала за ним. Ленька лыка не вязал. Я забрала своего непутевого мужа, привезла домой и опять села за роль. Но сил оставалось только на то, чтобы рухнуть в постель.
Я терпела все это. И интрижки его терпела. Потом, когда у него случился роман с его будущей женой, ее звали Таня, он мне сказал, что уходит, что у нас с ним жизни не может быть.
Чтобы вытащить Леню из этого омута, надо было посвятить ему жизнь. Я интуитивно поняла: или я вытаскиваю его, или занимаюсь собой и своей работой. Мой путь в профессию потребовал столько сил и труда, что у меня не было сомнения, что мне делать. Я не испытывала колебаний. Может быть, я не очень сильно его любила. Может быть…
А потом, когда я получила кооперативную квартиру, вопрос встал ребром. Наша совместная жизнь с мамой и Ксюшей была невозможна. Мама и Леня не любили друг друга. Ему в ней претило все это кондовое, сибирское. А она не выносила его алкоголизм. Мама говорила: «Как он не возьмет Ксюшу, она обязательно простынет…» Там была пропасть. Но я не решалась на окончательный разрыв с мужем..
