К тому времени горькая жизнь былого бродяги, сторожа, весовщика и провинциального газетчика Алексея Пешкова осталась в прошлом. Сборники рассказов Максима Горького раскупались, пьесы шли в лучших театрах, в него влюбилась замужняя красавица актриса Художественного театра Мария Андреева, ставшая невенчанной женой. Она свела возлюбленного, купавшегося в лучах славы и в деньгах, с социал-демократами, едиными тогда в желании свергнуть самодержавие.
Песни Горького о Соколе, Буревестнике волновали молодые сердца, не желавшие жить «ужами», готовыми, как его легендарный Марко, погибнуть ради любви в бурных волнах Дуная. Песня о нем в стихах завершалась крылатыми словами, обращенными к «слепым червям»:
От Марка хоть песня осталась.
А вы на земле проживете,
Как черви слепые живут:
Ни сказок о вас не расскажут...
Революцию как любви жаждали не только студенты Московского университета и пролетарии Пресни, которым, согласно Марксу, «терять было нечего, кроме своих цепей». Ей способствовали жители доходных домов, не понимая, что рискуют потерять все — социальное положение, прислугу, квартиры, вклады, акции. И жизнь.
В мемуарах «Между двух революций» Андрей Белый вспоминал, как выглядел город накануне вооруженного восстания 1905 года с баррикадами, артиллерией и тысячью убитых. «Москва клокотала — банкетом, митингом, взвизгом передовиц: о «весне» в октябре (17 октября 1905 года Николай II издал Манифест «Об усовершенствовании государственного устройства». — Л.К.) и об октябре в весне; клокотали салоны: из заведений, ворот заводов, подвалов выскакивали взволнованные, говорливые кучки с дергами рук, ног и шей; пыхтели протестом и трубы домов; фабричный гудок ворвался в центр города; человек с фронта (в том году произошла проигранная война с Японией. — Л.К.) подымал голос: «так жить нельзя; рабочий явился из пригорода смущать пернатую даму с Кузнецкого моста».
В клокотавших салонах революция представлялась зорями, царством свободы, и, как писал Андрей Белый: «умная барышня Клара Борисовна Розенберг… мне это доказывала меж двумя цитатами: из Ницше и …Энгельса: тайные организации уже брали «салон на прицел».
Умная девушка была не единственным стоматологом, содействовавшим революционерам. Зубной врач, член партии с 1903 года Дауге вошел в 1918 году в коллегию Наркомата здравоохранения. Стоматолог вел прием в квартире доходного дома, 7, в Архангельском (нынешнем Телеграфном. — Л.К.) переулке у Меншиковой башни. В многокомнатной квартире хватало места и семье, и кабинету с громоздкой аппаратурой. Сюда, став жителем Кремля и главой правительства, приезжал Ленин, доверявший свои зубы старому товарищу по партии и опытному стоматологу, поражавшемуся безыскусственной простотой и приветливостью пациента. «Когда он лечился у меня и сидел в моей приемной, всем бросалась в глаза эта привлекательная черта его характера. Он усаживался, по возможности незамеченным, в уголок, склонялся над книгой и спокойно ждал». Своей очереди.
Когда жильцов доходных домов через полгода власти правительства Ленина начали выселять из Москвы и «уплотнять», Дауге предъявлял членам комиссий по «реквизиции» записку с таким предписанием: «Коменданту д. №7 по Архангельскому переулку. В квартире №13 ввиду того, что в ней проживает только член коллегии Народного комиссариата здравоохранения тов. Дауге со своей семьей, описи производить не следует. Москва, 27 октября 1918. Предс. СНК В.Ульянов—Ленин».
…Однажды в «Московскую правду» у Меншиковой башни, когда после доклада Хрущева о «культе личности» распахнулись ворота лагерей, в отдел информации вошел с улицы пожилой коренастый мужчина, с интересом молча наблюдавший за тем, чем занимались молодые репортеры в комнате редакции, уставленной столами с телефонами. Выдержав паузу, он представился: «Я — эсер, социалист-революционер, охранял Ленина, отсидел 25 лет…» Честно говоря, я похолодел, увидев рядом с собой живым «врага народа».
По его рассказу, Ленин, выйдя из машины, пошел пешком по рельсам трамвая вдоль бульвара и свернул в переулок. «Я шел за ним по пятам, но так, чтобы не бросаться в глаза. Он тяготился охраной и просил (до покушения Каплан) за ним не ходить». По-видимому, такая забота напоминала былому нелегалу о слежке полицейских, от которых быстроногий Ильич часто ускользал.
Думаю, Клара Борисовна не удостоилась, как доктор Дауге, «охранной грамоты» главы «рабоче-крестьянского правительства». И лишилась отдельной квартиры, как все «буржуазные элементы» не так давно «клокотавшие банкетом, митингом и визгом передовиц».
В том году, когда состоялась встреча социал-демократов с Максимом Горьким, известный публицист Влас Дорошевич получил предложение издателя Ивана Сытина редактировать купленную им захудалую газету «Русское слово», нужную ему для рекламы книг. Влас Михайлович слыл к тому времени журналистом с именем и ярким стилем, побывавшим во многих странах Европы, Азии и в Америке. По следу Чехова с партией каторжников добрался до Сахалина, написал правдиво об ужасе, который царил на острове. Лев Толстой называл его «Сахалин» удивительным и очень интересными.
Там заключенных приковывали к тачкам, они не расставались с ними даже во сне. Дорошевич увидел в кандалах одряхлевшую Софью Блювштейн, легендарную Соньку — Золотую Ручку, бежавшую из тюрьмы с надзирателем в России и безуспешно пытавшуюся это повторить на Сахалине, за что ее нещадно избили. Она умоляла найти двух дочерей, выступавших в одесской оперетте «пажами», но выполнить ее просьбу Дорошевич при всем желании не смог.
До приглашения Сытина Дорошевич служил в питерской газете, закрытой за фельетон «Господа Обмановы», в которых все узнали Романовых. Переехав в родную Москву, не нуждавшийся в средствах журналист снял комфортабельную квартиру в доме князя Горчакова. Редакция «Русского слова» помещалась поблизости от Страстного бульвара в надворном флигеле на Петровке, 22, где находились меблированные комнаты «Надежда». Отсюда газета перебралась в дом на той же улице и далее, по воспоминаниям Владимира Гиляровского, заняла «исторический дом старого барства в проезде Страстного бульвара», в Большом Путинковском переулке, 5. Его сломали еще при жизни «дяди Гиляя» после революции.
В «Москве газетной» Гиляровский рассказал о газете и о том, кто был 16 лет ее фактическим редактором и главным автором. Под его рукой неожиданно для хозяина дела пошли так хорошо, что он купил поблизости соседнее владение и в нем возвел «четырехэтажный корпус на дворе, где разместилась редакция и типография и где стало печататься «Русское слово» на новых ротационных машинах. Рядом И.Д.Сытин построил другой корпус для редакции с подъемными машинами для своих изданий». Сохранилось ли все помянутое? Да. На Тверской здание значилось под номером 48, а после того, как старинные дома улицы перед войной взорвали, ему достался номер 18б. Дом в стиле модерн, где все «было отделано шикарно», не похож на соседей. Облицовка золотой плиткой, лепные ветки каштана и женские маски украшают его фасад.
В этом доме «Русское слово», по словам Гиляровского, «засверкало». Дорошевич делал все что хотел. Никто ему — ни издатель, ни его зять врач, утвержденный редактором, — не мешал и не перечил. Сотрудники получали «небывалых размеров гонорары», в редакции воцарились строжайшая дисциплина и «положительно неслыханные в Москве порядки, должно быть по примеру парижских и лондонских изданий». Их Дорошевич видел во время частых путешествий за границей.
До переезда на Тверскую улицу 18 июня 1904 года над Москвой пронесся чудовищной силы ураган, «сбривший» вековые деревья Анненгофской рощи в Лефортове, валивший кресты, купола, срывавший крыши. Разрушались здания, переворачивались полицейские будки, гибли люди. Репортаж Гиляровского «Ураган», которому «посчастливилось» быть в центре стихии, позволил тиражу газеты «перевалить за сто тысяч», что было неслыханно в Москве и России.
В новом здании газета через несколько лет печаталась тиражом 1 000 000 экземпляров. Чем это объяснить? «Кто сделает хорошую характеристику г-ну Дурново, — напишет отличный некролог Плеве. И чтоб иметь биографию г-на Дурново, надо взять добросовестный некролог фон Плеве». Так начинался памфлет о полиции, которую Дорошевич с сарказмом обличал, начиная с министров МВД Плеве и Дурново, кончая околоточными надзирателями. Никто такого себе не позволял в легальной прессе.
В мои годы в курсе истории русской журналистики Дорошевича не упоминали, хотя он слыл на рубеже XIX—XX веков ярким театральным рецензентом, мастером сенсационных судебных расследований, доставлявших крупные неприятности чиновникам и судьям. Министр юстиции Муравьев назвал его «незваным защитником, вторым прокурором, четвертым судьей, тринадцатым присяжным поверенным».
Талант литератора был унаследован от матери из старинного дворянского рода Денисьевых, выпускницы Смольного, светской дамы, ставшей писательницей Александрой Соколовой, сочинительницей множества рассказов и романов, с одной стороны. И с другой стороны — ответчицей в судах за подлоги векселей, ссылаемой в места не столь отдаленные. В 1865 году она отказалась от незаконнорожденного в Москве младенца, сына Власия, оставленного «на произвол судьбы» жене коллежского секретаря пристава Дорошевича. Курс гимназии завершил Власий экстерном, за проказы над учителями его неоднократно исключали. В 16 лет начал жить самостоятельно, уйдя навсегда от ненавистной матери, вернувшей брошенного сына через десять лет по суду.
Россию и народ Влас Дорошевич познал, как Максим Горький, в странствиях, они стали его университетом. Голодал, прозябал без крыши над головой, работал грузчиком, землекопом, корректором, репетитором, актером. Прежде чем сочинять самому, переделывал, как это практиковалось в маргинальных газетах, повести Гоголя, с чем пришел «озябший, синий от холода» к Ивану Сытину в надежде получить гонорар.
С того знакомства началась карьера репортера, без высшего образования быстро ставшего желанным автором лучших газет и журналов. Себя он позиционировал «непродажным», «честным журналистом» с собственным мнением, не примыкая с молодости до старости ни к радикалам, ни к реакционерам.
Подобно Максиму Горькому не призывал: «Пусть сильнее грянет буря!» — но революцию приближал каждым номером газеты. Владимир Гиляровский, закадычный друг, единственный, кто входил к нему в кабинет без доклада, писал, что с его приходом «Русское слово» гремело — и с каждым днем левело, как левела вся Россия». При нем прежде убыточное издание, от которого владелец хотел избавиться, превратилось в лучшую газету, которую читали в Москве и городах России.
Газета, точь-в-точь как театр, зависит от таланта и воли главного редактора. Влас Дорошевич, в кругу друзей остроумный и блестящий рассказчик, любивший поесть и выпить хорошего вина, в стенах «Русского слова» преображался в «гордого и самолюбивого диктатора». Как писал его друг, когда он появлялся в редакции, все смолкало. «Он шествовал к себе в кабинет, принимал по выбору, просматривал каждую статью и, кроме дневных приемов, просиживал за чтением гранок ночи до выхода номера». А происходило это на рассвете. (По-иному появлялся в «Комсомольской правде» главный редактор Алексей Аджубей, чему я свидетель. Он вызывал в годы своего владычества радость у своих журналистов и шествовал по длинному коридору редакции, окруженный стайкой обожавших его сотрудниц.)
Почти каждый вечер в Москве спешил редактор «Русского слова», одетый во фрак, «горд и ясен», в театр. Он видел лучших артистов России, Европы, опубликовал десятки очерков, которым не грозит забвенье, как и тем, о ком писал. На его глазах Шаляпин в «Ла Скала» единственный из певцов отказался платить клаке, и она, готовая сорвать спектакль, с первых звуков арии оцепенела.
Газета, как утверждают, живет один день. Это так. Но в ней рождаются строчки, которые не тускнеют. Они в девяти томах собрания сочинений Дорошевича, книгах, выходивших с 1893 по 1917 год. После Февральской революции Дорошевич остается на позиции «честного человека», публикует цикл статей «При особом мнении». Призывает «налево отнюдь не сбиваться». И уходит из «Русского слова», когда оно качнулось резко вправо. Октябрьская революция в Петрограде прошла на его глазах. Ничего о ней не написал. В 1918 году вышел очерк «Журналисты Великой Французской революции». В том году уехал в Крым, где пережил гражданскую войну, не публикуясь ни у белых, ни у красных. В Крыму его нашел поэт Владимир Нарбут и привлек полуголодного «короля фельетонов» к работе в Крымском отделении РОСТА, Российского телеграфного агентства, выхлопотав ему продуктовый паек.
За четыре года вечный труженик, занятый «каждодневным многописанием», опубликовал всего три материала. Последний памфлет «Николай II» вышел при содействии Михаила Кольцова, написавшего некролог «Конец Дорошевича», когда его похоронили в конце февраля 1922 года на «Литературных мостках» в Петрограде. В одесском журнале «Театр» Владимир Нарбут тогда же посвятил ему воспоминания «Король в тени». Нарбуту и Кольцову умереть в постели, как Дорошевичу, не дали. Их расстреляли.
В СССР 40 лет Дорошевича не издавали. В «оттепель» появились сборники очерков и рассказов. Когда началась перестройка, вышли две книги. «Воспоминания» изданы в 2008 году. И впредь будут множиться опусы «короля фельетонов», чья «короткая строка» повлияла на многих журналистов и писателей.
В бывшем доме «Русского слова» помещались после 1917 года органы партии и правительства «Правда» и «Известия». А на моей памяти — «Труд». В нем работала журналистка Наталья Дорошевич, подобно отцу, порвавшая отношения с матерью, актрисой Кручининой. В «Труд» в 1963 году явился бывший редактор «Московского комсомольца» и «Московской правды» Александр Субботин со своей командой. Повторилось то, что случилось с приходом Дорошевича. В каждом номере газета отстаивала права рабочих, обличала, невзирая на лица, начальников. В итоге орган профсоюзов, на который обязывали подписываться месткомы, превратилась в газету тиражом 8 000 000 экземпляров. В Донбассе ее получала каждая семья.
На втором этаже, где помещалась редакция (где служил мой друг, внушивший, что нужно делать чуть больше, чем от тебя ждут), я попадал в Красный зал, обитый бархатом. На стульях сохранялась давняя обивка, а на дверях — бронзовые ручки времен Сытина и Дорошевича. Чувствовал себя, словно в уютной квартире. Когда строились новые «Известия», старинное здание передвинули, и оно оказалось на углу с Настасьинским переулком. Теперь там нет ни «Известий», ни «Труда».
