Эта история окутана многими тайнами.
П.Вяземский
“Склоняяся на долгие моленья”
Это стихотворение при жизни Пушкина не печаталось, ни черновиков, ни беловика не сохранилось, впервые опубликовано оно в 1858 году с датой “1830”, а по обнаженности — одно из самых откровенных стихотворений поэта:
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змеёй,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаёшься мне, нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом всё боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!
Ну что ж, известно, что, когда Наталья Гончарова выходила за Пушкина, она его и не любила. Он понимал это и надеялся, что со временем полюбит: “Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери, — писал Пушкин 5 апреля 1830 года в письме к матери Натальи Николаевны. — Я могу надеяться со временем возбудить её привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия её сердца”. Даже если бы в конце концов произошло то, на что надеялся Пушкин, на первых порах взаимоотношениям мужа и жены это стихотворение вполне соответствовало бы (а скорее всего именно это новое ощущение вызвало замысел сравнения и стало основой двучастного стихотворения), — да вот закавыка: под ним стоит дата 1830. А Пушкин женился в 1831-м.
Противоречие неразрешимо, если не вспомнить, что для Пушкина ничего не стоило поменять дату под стихотворением, и причина для этого у него была: “склоняяся на долгие моленья…”; “мучительно тобою счастлив я…”. И Пушкин ставит отводящую дату.
Этому существуют косвенные доказательства: судя по копиям, на автографе дата не стояла вообще, в копии, имевшейся у вдовы поэта, стояла дата 1831, а в некоторых списках стихотворение имело название “К жене” и под ним стояла дата 1832. Для серьезных пушкинистов соотношение стихотворения с датой под ним всегда было прозрачным, и только наш советский официоз, во всем его ханжестве идеализации отношений Пушкина с женой, не позволял открыто говорить о том, что это мистификация и что стихотворение следует относить к 1831 году. Однако даже и в Полном собрании сочинений, переизданном к 200-летию со дня рождения Пушкина, под ним стоит — 1830.
Дар или испытание?
В связи со сказанным возможность реального романа Натали — с Дантесом ли, как это принято в нашей пушкинистике, или с Николаем I, как считал П.Е.Щёголев и считает академик Н.Я.Петраков, — становится более чем вероятной. Ведь Наталья Николаевна была не просто красивой — она была первой красавицей своего времени. А женская красота — не дар, а испытание: устоять перед множеством искушений, вызываемых обожанием многочисленных поклонников, без любви к мужу вряд ли возможно. Что же говорить о неискушенной провинциалке, очутившейся в высшем свете — и даже еще выше: в непосредственной близости императорского двора и под восхищенными взглядами самого императора?
Николай I “положил глаз” на Наталью Николаевну еще в 1831 году, когда Пушкины после свадьбы сняли дачу в Царском Селе, а императорский двор туда загнала холера. К тому времени царь уже был наслышан о красоте Натальи Гончаровой, появлявшейся на московских балах, а всех красивых женщин, имевших отношение к высшему свету, Николай из виду не упускал. Существует множество свидетельств того, что “женский светский аристократический Петербург составлял личный гарем царя” (“Синтаксис”, 1982, №10); Н.А.Добролюбов даже написал статью о “Разврате Николая Павловича и его приближённых любимцев”, где, в частности, среди дам, удовлетворявших похотливый пыл императора, называлась и Наталья Николаевна Пушкина. “Можно сказать, — писал он, — что нет и не было при дворе ни одной фрейлины, которая была бы взята ко двору без покушений на её любовь со стороны или самого государя, или кого-нибудь из его августейшего семейства. Едва ли осталась хоть одна из них, которая бы сохранила свою чистоту до замужества. Обыкновенно порядок был такой: брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли её для услуг благочестивейшего самодержавнейшего государя нашего, и затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов”.
Пушкин сам говорил П.В.Нащокину, что Николай, “как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо её окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у неё всегда шторы опущены”. Одновременно царь начинает осыпать Пушкина милостями: его принимают на службу в чине, в каком он был уволен, но с жалованьем, в семь раз превышающим положенное, и без обязательств посещать службу. Его допускают в секретные архивы, с тем чтобы он мог начать собирать материалы по истории Петра; Пушкин становится как бы царским историографом, преемником Карамзина. Одновременно и царь, и царица проявляют нескрываемый интерес и к жене Пушкина, и поэт, достаточно искушенный в придворных нравах, догадывается, куда клонится дело: и в его дневниковой записи по этому поводу, и в его сообщении Нащокину о милостях, которые оказывает ему царь, сквозит тревога.
Свет оказываемые Пушкину милости понимает однозначно — как следствие внимания императора к его жене. Предполагается, что Пушкин должен быть этим осчастливлен и что дальнейшие милости не заставят себя ждать, если его жена будет благосклонна к любовным ухаживаниям царя. А провинциальная девушка, вдруг оказавшаяся на вершине славы и не связанная любовью к мужу, несмотря на его предупреждения, быстро принимает тон и манеры поведения светского легкомыслия и, окрыленная успехом, летит, как бабочка на огонь, на обожающий ее флирт.
“Не кокетничай с царём”
В октябре 1833 года, оказавшись после поездки по пугачевским местам в Болдине, Пушкин по письмам жены догадывается, что дело зашло слишком далеко, и пытается остановить жену; вот отрывки из его тревожных писем к ней:
8 октября: “Не стращай меня, жёнка, не говори, что ты искокетничалась”.
11 октября: “…Не кокетничай с царём…”
30 октября: “Ты, кажется, не путём искокетничалась… Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе задницу; есть чему радоваться!”
Там же: “…не кормите селёдкой, если не хотите пить давать…”
Там же: “Гуляй, жёнка: только не загуливайся…”
Там же: “Да, ангел мой, пожалуйста, не кокетничай…”
6 ноября: “Повторю тебе... что кокетство ни к чему доброму не ведёт…”
Там же: “Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc. etc”.
Как раз на 1833 год и приходится пик усилий императора по “приручению” поэта и его жены. 1 января 1834 года Пушкин с горечью записывает в дневник: “Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору (“читай: государю” — комментировал П.Е.Щёголев) хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничковом”. В Аничковом дворце проводились интимные балы, куда приглашались только самые приближенные придворные и дамы, вызывавшие вожделение императора.
С этого момента отношения между Пушкиным и царем резко ухудшаются, Пушкин постоянно вызывает раздражение Николая, демонстративно нарушая правила дворцового этикета; тот выговаривает ему через жену. Пушкин подает прошение об отставке, чтобы уехать в деревню; Николай в бешенстве и натравливает на него Бенкендорфа, Пушкин вынужден прошение об отставке забрать. Наталья Николаевна, ощутив поддержку царя, на увещания мужа перестает реагировать. К началу ноября 1836 года он уже озабочен лишь тем, как оградить честь семьи, которую жена своим поведением ставит под удар.
Была ли девочка?
Накануне брака с Натальей Николаевной (1844) П.П.Ланской был осыпан милостями и деньгами и сделан командиром полка, над которым шефствовал сам император, — причем и согласие Натальи Николаевны, и разрешение на брак от царя были получены мгновенно; Николай заказал придворному живописцу Гау ее портрет, и по его распоряжению — беспрецедентный случай! — портрет Пушкиной поместили в полковом альбоме. Сохранилось свидетельство, как Николай, приехав к Ланским на бал, прошел в комнаты, где ласкал девочку — первого ребенка в браке Н.Н. с Ланским. Наконец, в медальоне на трупе умершего царя был обнаружен портрет Натальи Гончаровой.
Даже этой неполной информации более чем достаточно, чтобы правильно оценить тот факт, что во время злополучного свидания у Полетики 2 ноября 1836 года под окнами ее квартиры прогуливался ротмистр Ланской, охраняя от нежелательных глаз или гостей состоявшееся там свидание. Н.Я.Петраков, анализируя ситуацию вокруг этого свидания, справедливо отметил, что Ланской был старше Дантеса и по возрасту, и по чину, а это делает невозможным предположение, что свидание было с Дантесом (за такое предположение можно было и на дуэль вызвать). Фантастические подробности этого свидания со стоянием Дантеса на коленях, пистолетом и угрозами застрелиться, а также с девочкой хозяйки, которая вбежала и тем спасла Н.Н. (девочке было в то время 3 года, и с кем же эта девочка оставалась в квартире?), могли возникнуть только в головке у растерявшейся Натальи Николаевны, когда Пушкин, от кого-то узнавший о возобновлении интимных отношений жены и царя, своей информированностью застал ее врасплох.
Все это исключает возможность какой бы то ни было близости Натальи Николаевны с Дантесом, который был, по свидетельствам современников, весьма прагматичен и просто не осмелился бы перебежать дорогу императору. Кроме того, нельзя исключать и ее вполне возможного чувства к царю; в противном случае мы невольно делали бы из нее обыкновенную потаскуху, которая одновременно изменяет Пушкину, спит с нелюбимым ею Николаем и напропалую флиртует с Дантесом.
Сознательно идя на такой шаг — сватаясь к девушке, заведомо его не любившей, — Пушкин во многом предопределил события его последних лет и дней. Отсутствие взаимности в семейной жизни не только одарило его “мучительным” счастьем, но и добавило несчастий, замкнув роковой круг.
В кого метил “диплом”?
Принято считать, что “спусковым крючком” в пушкинской дуэльной истории послужил полученный Пушкиным и его друзьями 4 ноября 1836 года “анонимный пасквиль” — так называемый “диплом рогоносца”. Вот его полный текст: “Полные кавалеры, Командоры и кавалеры Светлейшего Ордена Всех Рогоносцев, собравшихся в Великом Капитуле под председательством достопочтенного Великого Магистра Ордена Его Превосходительства Д.Л.Нарышкина, единодушно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором Великого магистра Ордена Всех Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь граф И.Борх”.
“Диплом” требует комментария. Термин “коадъютор” — из церковной практики: когда католический епископ впадает в физическую или духовную дряхлость, ему дают помощника — коадъютора. “Великий магистр Ордена” Д.Л.Нарышкин, с одной стороны, был не только “величавым”, но и дважды рогоносцем, поскольку его жена, Мария Антоновна Нарышкина, первая красавица Александровской эпохи, 14 лет была любовницей Александра I, а потом сбежала с его флигель-адъютантом в Париж — и от императора, и от мужа; с другой стороны, к концу 1836 года Нарышкин, по степени духовной и физической дряхлости, был практически в маразме и менее чем через год умер.
Объявляя Пушкина рогоносцем, составитель “диплома” наносил обиду чести поэта и его жены. При этом обида усугублялась тем, что Пушкин, получивший высочайшее разрешение писать историю Петра и собиравший материалы для неё, объявлялся историографом ордена рогоносцев. Но только ли в Пушкина метил “диплом”?
“Нарышкин — великий магистр ордена рогоносцев — стал рогоносцем по милости императора Александра, пошел, так сказать, по царственной линии, — писал Щёголев. — И первую главу в истории рогоносцев историограф должен был начать с императора Александра. Начать... а продолжать?
Мне думается, составитель диплома и продолжения хотел бы тоже по царственной линии. Если достопочтенный великий магистр был обижен в своей семейной чести монархом (Александром I. — В.К.), то его коадъютору, его помощнику г-ну Александру Пушкину, историографу ордена, кто нанёс такую же обиду, кто сделал его рогоносцем?.. Не в императора ли Николая метил составитель пасквиля? Для ответа не нужно искать данных, удостоверяющих факт интимных отношений царя и жены поэта, достаточно поставить и ответить положительно на вопрос, могли ли быть основания для подобного намёка”.
Таких оснований было куда больше, чем для какого бы то ни было намека на интимные отношения Натальи Николаевны с Дантесом. Существует множество свидетельств того, что “женский светский аристократический Петербург составлял личный гарем царя”. А вот свидетельство, приведенное в книге П.Е.Щёголева “Дуэль и смерть Пушкина”: “Царь — самодержец в своих любовных историях, как и в остальных поступках; если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под наблюдение, под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем; родителей, если она девушка, — о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет ещё примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестья”.
С Пушкиным Николай так поступить не рискнул, предпочтя длительную осаду; с другими же он не церемонился.
“Я — гоф-юнкер?!”
Пушкинская преддуэльная ситуация была общеизвестна, но не потому ли никто не смог достойно отобразить ее художественно, что в том виде, как понимали тогда и потом эту историю (с Дантесом, стоящим на коленях перед Натальей Николаевной и обещающим застрелиться, если она ему откажет, и тому подобной литературной чепухой), она была банальной, а истинной трагедии до самого последнего времени никто так и не разглядел? И почему ближе всего к действительности это удалось сделать Нестору Кукольнику в драме “Гоф-юнкер”? В его драме принц назначает главного героя гоф-юнкером, чтобы получить “доступ” к его сестре, и это назначение приводит его в шоковое состояние, в котором он только и способен издевательски повторять: “Я — гоф-юнкер?!” — и тем весьма напоминает бешенство Пушкина, в какое его привело известие о производстве в камер-юнкеры. Сам Кукольник догадался о том, что происходило с Пушкиным и вокруг него, или обладал достоверной информацией? И если обладал, то откуда, от кого он ее получил?
Пушкина и Кукольника связывали непростые отношения: с одной стороны, Пушкин над Кукольником подшучивал, иногда довольно зло: известна его ироническая реплика по поводу убогости “кареты” Кукольника (в письме к Н.Н. от 30 апреля 1834 г.) или по поводу его творчества: “А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли” и “В Кукольнике жар не поэзии, а лихорадки”, а таганрогский исследователь его творчества А.И.Николаенко (недавно скончавшийся) прислал мне неизвестную пушкинскую эпиграмму: “Он Нестор именем, а Кукольник — делами”. Тем не менее после первого знакомства с ним Пушкин заметил: “Он кажется очень порядочный молодой человек”. Пушкинские эпиграммы на людей, которых он близко не знал, не раз ставили его в неловкое положение: познакомившись ближе, он жалел о словах своих экспромтов, сорвавшихся с языка из-за мгновенно возникшего желания сострить, и его остротами в адрес Кукольника нас не удивить. Но почему Пушкин выделил в его характере именно эту черту?
“В 1893 году в Таганроге ростовская газета “Юг” разыскала свыше 40 писем из переписки Пушкина с женой и с Кукольником, — писал Николаенко. — Тогда об этом писали и другие газеты… П.И.Бартенев по поводу находки ограничился общими рассуждениями, и то через полгода. В его “Русском архиве” (1894) можно прочесть: “Что-то сомнительно”. А почти через 20 лет, в 1912 г., незадолго до своей смерти, тот же Бартенев в рецензии на 3-й том “Переписки Пушкина” под редакцией Саитова глухо намекнул на возможность публикации писем Н.Н.Пушкиной к мужу в далёком будущем”.
Поскольку письма Н.Н. к Пушкину практически неизвестны (кроме единственного письма), таганрогская находка представляется вполне реальной. В связи с этим возникает еще несколько вопросов: каким образом письма жены Пушкина попали к Кукольнику? что именно заставило Бартенева усомниться в достоверности их содержания? и почему даже в 1912 году они не попали в переписку Пушкина, а возможность их публикации вообще была отнесена в “далёкое будущее”?
Все поставленные выше вопросы требуют ответов — но возможно ли при скудости имеющихся данных выстроить такую версию, которая даст удовлетворительные ответы на все эти вопросы? Мы обязаны попытаться.
“Очень порядочный молодой человек”
Среди неизвестных писем Н.Н. к Пушкину (а в обнаруженной пушкинской переписке, скорее всего, и были преимущественно ее письма — за исключением нескольких записок Пушкина к Кукольнику) для нашей темы могли бы оказаться наиболее интересными письма из “болдинской” переписки 1833 гг. и письма весны и лета 1834 года, когда она жила в Полотняном заводе. Причина этой ее поездки до сих пор стыдливо обходится стороной. Обычно ее отъезд из Петербурга объясняют тем, что она выкинула и поехала туда для поправки здоровья; у меня это как минимум вызывает недоверие. После выкидыша о добровольном дальнем путешествии по нашим дорогам, которые кто только тогда не клял, и говорить нечего. Однако же есть и другое объяснение: Пушкин, вычислив, что он не может быть отцом ребенка, которого она носит, “крупно с ней поговорил” и отослал в деревню. (Слухи об этом просочились, несмотря на оберегающее Пушкина молчание друзей и близких, и отец поэта, Сергей Львович, впоследствии счел своим долгом заступиться за честь сына публично, заявив, что толки об избиении Н.Н. мужем — злопыхательская клевета.)
Вдали от Петербурга, светской жизни и балов и в ужасе от такой перспективы Наталья Николаевна, видимо, пыталась в письмах разжалобить мужа, признаваясь в грехе, каясь и обещая впредь никогда такого себе не позволять; в этих-то местах и содержался достаточно прозрачный компромат на царя. Переписку надлежало схоронить так, чтобы ближайшие современники до нее не добрались, а потомки узнали, что было на самом деле, — но как можно позже. Но у Пушкина в руках уже и в 1833 году были письма жены, в которых Н.Н., никогда не умевшая врать, проговаривалась, и мысль, что такие письма надо уничтожать либо отдать на сохранение в надежные руки, его не оставляла и раньше.
Приглядываясь к своему окружению — а Кукольник в окружение Пушкина входил, — Пушкин после знакомства с ним отметил важную для себя черту его характера: “Он кажется очень порядочный молодой человек”. В этой фразе два ключевых слова, а не одно, как можно было бы предположить: человек, которому Пушкин собирался доверить на сохранение тайну, должен был быть безусловно порядочным и — крайне желательно — молодым, чтобы хотя бы при своей жизни как можно дольше ее охранять.
Так Кукольник ознакомился с подробностями происходившего в семье Пушкина и в Аничковом дворце, что и послужило основой драмы “Гоф-юнкер” (она, разумеется, была запрещена). Когда через 30 лет после смерти и Натальи Николаевны, и Кукольника обнаруженная у родственников жены последнего пушкинская переписка попала в руки Бартеневу, информация оказалась и для него шокирующей. Трудно сказать, чего больше было в его реплике “что-то сомнительно” — сомнения в достоверности этих документов или опаски от прикосновения к тайне Романовых, не подлежавшей обнародованию. Вот почему и в 1912 году эти письма не попали в “Переписку Пушкина”, а Бартенев заявил о возможности их публикации не раньше чем “когда-нибудь”.
“Всё оказалось правдой”
Независимо от того, отражала ли проведенная в “дипломе” параллель (Александр I — первая красавица своего времени Мария Нарышкина — Д.Л.Нарышкин и Николай I — первая красавица своего времени Наталья Пушкина — Пушкин) реальную жизненную ситуацию, “диплом” был оскорбительным для императора, фактически обвиняя его в нарушении библейской заповеди и в вопиющем ханжестве (он постоянно и напоказ демонстрировал свою приверженность христианским ценностям) и унизительным для императрицы. Возникает вопрос: кто же осмелился написать и распространить “диплом”, оскорбляющий императорскую семью?
Проведенный академиком Н.Я.Петраковым анализ пушкинских писем преддуэльной поры и всей преддуэльной ситуации (“Последняя игра Александра Пушкина”, М., 2003) показывает, что никто, кроме Пушкина, не мог и не осмелился бы написать этот “пасквиль”: он был нужен только ему самому и именно в том виде и в том количестве, как был написан и разослан. Вот почему получили его только друзья Пушкина, вот почему адреса на конвертах были указаны с такой точностью — даже тех, кто только что переехал. При пушкинском авторстве этот “диплом” органично встраивается в цепочку поступков и писем Пушкина в ноябре 1836 — январе 1837 г., являясь необходимым звеном в его контригре, на которую вынудило его поведение царя, жены, Геккерна и Дантеса. Разумеется, как и всякая мистификация, эта тоже не оставила следов, подтверждающих ее с непреложностью факта, — но кроме изложенных соображений есть и другие косвенные свидетельства высокой вероятности пушкинского авторства “диплома”.
Первое — введенная в обсуждаемый оборот А.П.Лисуновым записка П.А.Плетнёва (?) о встрече с Пушкиным у Обухова моста незадолго до дуэли (“Народное образование”, 2004, №5):
“У Обухова моста, о судьбах Промысла. П. Говорил, что как бы он ни шутил с судьбой, судьба шутит злее. Составить мистификацию — на манер “диплома рогоносца”, припугнуть приятелей, которые не верили, что N (здесь было затерто. — В.К.) лезет к нему в душу и постель. Разослал в конвертах. А все оказалось правдой — жена в слезах, приятели испуганы. Как им сказать, что всё шутка. Меня он пропустил, потому что я человек благоволения — и всё пойму”.
О том, что автор “Записки” — Плетнёв, свидетельствует и стремление точно передать пушкинские слова, и осторожность, с которой было затерто имя (Плетнёв был трусоват), и тот факт, что Плетнёва не было среди получивших “диплом”. Но решающим доказательством подлинности “Записки” служит не только проглядывающий сквозь запись Плетнёва стиль Пушкина, но и характерно пушкинский афоризм: “Как бы ни шутить с судьбой, судьба шутит злее”. (Подробный анализ обстоятельств появления этой “Записки” и ее текста приведен в моей книге “Пушкинские тайны” (М., 2009).
От “Гавриилиады” до “диплома рогоносца”
Но решающим свидетельством авторства Пушкина является тот факт, что Пушкин однажды уже использовал в своем творчестве адюльтерный сюжет с царем и Нарышкиными!
При пересылке текста поэмы “Гавриилиада” Пушкин писал Вяземскому 1 сентября 1822 г.: “Посылаю тебе поэму в мистическом роде. Я стал придворным”. Что имелось в виду под вторым предложением этого сообщения? Ответ на этот вопрос дал пушкинист А.А.Лацис:
“Посылая князю Вяземскому “Гавриилиаду”, Пушкин сопроводил стихи припиской: “…Я стал придворным”. Чем придворным? Подставьте любое слово: хроникёром. Летописцем. Наконец, иронически — одописцем.
Потомки утратили ключ к поэме. Её главная мишень — не религия, а придворные нравы. Архангел Гавриил — всего лишь псевдоним флигель-адъютанта Брозина”.
Однако ответ Лациса требует дополнения и уточнения. Разумеется, для осуществления этого сюжета необходимо было совпадение имен Девы Марии и Марии Нарышкиной, но главной целью Пушкина была не она и не флигель-адъютант П.И.Брозин. Выведя под Господом Богом Александра I, а под Сатаной-Змием — Аракчеева, Пушкин поэмой рассчитался с обидчиками за свою ссылку. Но, как мы уже говорили, сказать вслух об измене императора — значит не только оскорбить его, но и унизить императрицу; под стихотворный удар попала императорская семья; вот почему Пушкин “до последнего” отпирался перед комиссией, требовавшей от него назвать имя автора поэмы, а письмо Николаю I, которым он объяснялся по поводу авторства “Гавриилиады” и “прототипов действующих лиц”, на глазах у членов комиссии запечатал сургучом и не позволил им вскрыть его.
Таким образом, уже в 1822 году Пушкин использовал этот адюльтерный сюжет. Но если в “Гавриилиаде” основной удар пришелся по Аракчееву, которого ненавидели практически все, с кем Пушкин тесно общался на Юге, в застольных свободолюбивых разговорах называя его не иначе как Змием, и по настоянию которого Александр I отменил прощение, данное Пушкину Милорадовичем, и отправил поэта в ссылку, — то в “дипломе рогоносца” Пушкиным основной удар был нанесен по Николаю I и его двору, развратный характер которого поэт подчеркнул включением в “диплом” гомосексуалиста Борха.
А теперь представим себе, что в 1828 году Пушкин передает Николаю I письмо с объяснением, кого именно он имел в виду в “Гавриилиаде”, тем самым заставив царя “закрыть дело” об авторстве поэмы (подробнее об этом см. мою статью “Поэма в мистическом роде; “Литературная Россия”, 4 февраля 2011 г.), а в 1836 году до царя доходит “диплом рогоносца”. Было общеизвестно, что у Николая цепкая память; между тем “диплом” оскорблял не только семью действующего императора, но и, вкупе с его отцом, — династию Романовых!
Окончание публикуемой главы из подготовленной к изданию книги В. Козаровецкого “Потаенный Пушкин” читайте в следующем номере.
