Нет в истории балета танцовщика более красивого, чем он. Его балетные принцы изысканны и чувственны, словно недоступная греза. Андрису Лиепе, сыну легендарного Мариса Лиепы, удалось обрести независимость от имени своего отца и стать танцовщиком-звездой. Хотя что касается упрямства, работоспособности, любви к успеху — он весь в Мариса. — Андрис, объясните, как вам во времена СССР удалось стать первой приглашенной звездой в западных балетных труппах? Разве подобное можно было осуществить тогда, не разорвав все отношения с советской родиной? — Находясь вместе с Большим театром на гастролях в Канаде, я приехал в Нью-Йорк и договорился о встрече с Барышниковым. Мой разговор с ним длился пятнадцать минут, но я так сконцентрировался на этой беседе и настолько выложился энергетически, что, когда вернулся в отель, проспал девять часов. Миша как раз ставил "Лебединое озеро" — я станцевал премьеру, став к концу сезона ведущим артистом труппы. — В то время в Большом у власти находился Юрий Григорович. Вы с ним согласовывали свой уход из театра и нужно ли было это делать? — На самом деле нужно, но я понимал, что это невозможно. Поэтому сначала ушел, а потом — сказал. Мне повезло: тогда уже наступила эпоха Горбачева и началась перестройка. В Америке меня звали "дитя перестройки"... — В этот момент у вас уже была жена-американка или она появилась позже? — Была. Мы с ней познакомились во время моих гастролей: она работала в ООН. Это тоже помогло. Чиновники понимали: если мне не дать визы через Министерство культуры, то я получу ее через ОВИР. Нуреев, Бежар и другие — Вы были знакомы с Рудольфом Нуреевым. Что-то было в нем необычного, что вас сразу поразило? — Образованность. Интересы его не ограничивались только балетом. Бывая у него дома, я видел потрясающие коллекции — картин, тканей, костюмов... Он показывал мне старинные французские и итальянские костюмы, которые он покупал на аукционах. Рудольф очень серьезно занимался музыкой, сценографией. Как память о наших встречах у меня осталась видеокассета. Когда я впервые встретился с Рудольфом, то попросил разрешения поснимать у него в квартире. Теперь этой квартиры нет, коллекций, так тщательно им собираемых, — тоже: все распродано. Жаль, что не удалось сделать музей. Рудольф показывал мне и свой фантастический остров Галли, который он купил у наследников хореографа Леонида Мясина. Там он собирался сделать летнюю школу для артистов, где они могли бы заниматься музыкой, историей искусства. Но остров тоже продан. — К Бежару вы тоже пришли сами? — Да. Когда вместе с Мариинским театром был на гастролях во Франции, увидел в Париже балет Бежара "Кольцо Нибелунгов" и просто влюбился в роль Зигфрида. Я попросил, чтобы меня представили Морису, предложил свои услуги. Бежар редко берет гостей — мне повезло. Правда, "Кольцо Нибелунгов" мне так и не удалось станцевать. Но зато станцевал в "Песнях странствующего подмастерья". Бежар поставил этот балет для Рудольфа Нуреева и Паоло Бортолуцци. Но самое фантастическое — то, что спектакль мне показывал Хорхе Донн, который тоже там танцевал. — Когда вы встречались с Донном, Нуреевым, было заметно, что они больны СПИДом? — Нет, никаких ощущений по поводу их болезни у меня не было. За рубежом мне приходилось встречаться со многими людьми, которые, как потом оказывалось, были больны СПИДом. О сексе — ни слова — На сцене вы всегда выглядите очень притягательно и сексуально. На ваш взгляд, балет — искусство сексуальное? — Это зрители должны решить. Все зависит от того человека, который смотрит. Однажды сижу на спектакле, а за мной кто-то шепчет: "Ой, смотри, там волосики видны..." — Какие еще волосики?.. Я совсем про другое. Наверное, не случайно вы появляетесь в нарядах, тщательно обнажающих, подчеркивающих ваше тело... Морис Бежар вообще считает, что секс и Бог — едины. — Вы говорите о Бежаре, но в одном из балетов он совместил танго и Моцарта, что недопустимо: они несовместимы. То, что говорит Бежар, принадлежит только ему, — я бы не совмещал два этих понятия. — Двадцатый век позволил и позволяет не только Бежару, но и многим другим художникам совмещать несовместимое. Главное — результат. — Вы, наверное, не понимаете термина и того, где его надо, а где не надо использовать. Вы взяли цитату Бежара, вырвав ее из контекста. — Что в этом термине криминального? То, что говорит Бежар, — не цитата, вырванная из контекста, а все его творчество. — Криминального ничего нет, но к балету слово "секс" я бы не стал применять. Я не хочу обсуждать эту тему. Я в данном случае тоже имел в виду другое — например, то, что балет зарождался в качестве искусства как эротического, так и религиозного. — Хулио Бокка снялся обнаженным для "Плейбоя" — вам не поступали предложения сниматься обнаженным? — Я очень много снимался в самых известных журналах — "Эль", "Вог", "Интервью", "Тайм", — но подобных предложений не поступало. — Насколько вам это кажется творчески интересным? — Фотографий Хулио Бокка я не видел — все зависит от искусства фотографа, и совсем не обязательно обнажать все. Я видел книгу Версаче с его фотографиями. Это очень красиво. Скажем, Клаудиа Шиффер и Сильвестр Сталлоне: они обнажены — лишь декоративные тарелки от Версаче прикрывают некоторые места. — А почему в древнегреческой скульптуре нет никаких тарелок, которые что-то прикрывают?.. — Конечно, дело не в тарелках, а в искусстве фотографа. — В фильме "Короткое дыхание любви" в некоторых эпизодах вы появляетесь обнаженным, без какого-либо прикрытия, — вас это не смущало? — Нисколько. Фамильная квартира в Брюсовом — Чья это квартира, где мы беседуем? — Родителей жены. — А что же ваша фамильная — в Брюсовом переулке? — Там — капитальный ремонт. Вообще, дом в Брюсовом — удивительный дом. Он строился по указу Луначарского архитектором Щусевым. Здесь жили выдающиеся артисты; одна квартира занимала целый этаж. Та, в которой живем мы, когда-то принадлежала Екатерине Васильевне Гельцер. Здесь есть колонны, лепнина, камин, когда-то был и маленький бассейн, — потом квартиру разделили, и вот одну половину отдали нам. В этой квартире в один из своих приездов жила Айседора Дункан... — Эта квартира кооперативная — ее купил ваш отец? — Нет, ее выделил Большой театр. В 1962 году, когда умерла Екатерина Васильевна, квартира перешла театру, поскольку у Гельцер не было родственников. И ее выделили отцу. На этом доме есть памятные доски с именами Леонидова, Качалова, Гельцер. Отец, когда был жив, говорил, что здесь есть место и для него. И вот два года назад на доме открыли мемориальную доску с его именем. — Многие в ранней смерти Мариса Лиепы обвиняли тогдашнего руководителя балета Большого — Юрия Григоровича... — Нет, это судьба. Недавно ушел из жизни Александр Богатырев — примерно в том же возрасте, что и отец. Отец — как комета: пронесся и сгорел. И в то же время я не могу представить его больным, немощным, старым... Наверное, это воля Господа: он забирает человека тогда, когда нужно. Хотя, конечно, у меня был шок. Я находился в Америке — у меня в тот день было "Лебединое". Барышников сказал, что можно не танцевать. Но я танцевал, потому что помнил: когда у отца умерла мама, он танцевал "Жизель". Танцевал для нее: она очень любила этот балет. То "Лебединое" я танцевал для отца... — То, что ваш отец находился в конфликте с Григоровичем, отражалось на вашей карьере в театре? — Никогда. Наоборот: могу сказать о Юрии Николаевиче только самые добрые слова. — Григорович к вам обращался на "ты" или на "вы"? — Он со всеми был на "вы". Я же всегда вел себя по отношению к своим руководителям очень уважительно и старался держаться от них на расстоянии. Белое трико и лайковые туфли — Ваш отец был очень придирчив к своему сценическому облику. Вы тоже чрезвычайно внимательны и к своей внешности, и к костюму. Это идет от отца? — Да. Я всегда сам прошиваю туфли, чтобы они вдруг не лопнули на спектакле, тщательно проверяю костюм. — Вы можете вспомнить свои первые балетные туфли? — Я могу вспомнить туфли, которые у меня были в Америке. В Москве мы танцуем в тряпичных туфлях; у меня была своя колодка, которую я сделал с колодки Михаила Лавровского: она мне больше подходила. В Америке туфли заказывают на одной из фабрик, занимающейся поставками обуви для театра. Эти туфли обычно белые. И есть огромный шкаф, в котором находятся тысячи маленьких пузырьков с краской. Перед каждым спектаклем туфли пульверизируют этой краской. Происходит это буквально перед спектаклем — красят их в цвет трико. Если во время спектакля стирается краска, то "спреешь" их — и танцуешь дальше. — Ваш отец первым стал танцевать в бандаже. Насколько трудно было пробить на советских подмостках столь смелую экипировку? — В Москве — отец, в Ленинграде — Нуреев... До них на трико надевались пуфики — такие короткие штанишки. Я этого уже не застал. Меняется эстетика, и сейчас бандаж не воспринимается как что-то революционное. Правда, отец ввел еще одно новшество, и я это перенял у него. В его время, да и потом, было принято тщательно укладывать волосы, сильно их залачивать, делая маленький паричок, отчего голова выглядела мертвой. Отец всегда танцевал со "свободной" головой. Я вслед за ним — тоже. Живые волосы придают танцу особую экспрессию. Катюша и Ксюша — Ваша первая жена Людмила Семеняка была старше вас. Повлияла ли она на ваше творчество? — Я с большой теплотой отношусь к Людмиле Ивановне — очень ее любил как балерину. Конечно, повлияла. Мы с ней много танцевали вместе. В какие-то спектакли мне даже приходилось ее вводить. — Говорят, что вы были с ней резки на репетициях? — Это она сказала? — Конечно, нет. Итак, вы были с ней трепетным и нежным, да? — Мне было непросто: она была профессионалом высшего класса, с великолепной петербургской школой классического танца, и спорить с ней в каких-то вещах было неуместно. Я очень уважал ее и многому у нее учился. — Я так понимаю: вам не очень хочется вспоминать прошлых жен... Что же, обратимся к нынешней. Где вы с ней познакомились? — В Петербурге. В Мариинском театре. Это судьба. У меня был подписан контракт с АБТ, но я решил вернуться в Россию: хотел танцевать в Мариинке. Самое сложное — это слететь с контракта, когда под тебя выстраивается репертуар, делается реклама. Мне это удалось. И вот я в Петербурге, в Мариинском театре. Все на меня смотрели как на идиота. Но я уверен, что все сделал правильно, поскольку нашел свою вторую половинку, а теперь у меня еще и дочь родилась. Как познакомились? Я всегда люблю репетировать по вечерам. И в Мариинский приходил к девяти вечера, когда одни на спектакле, другие уже разошлись, и спокойно, в тишине, репетировал. И вот однажды пришел репетировать "Жизель" — и вижу в репетиционном зале Катюшу. Меня удивило, что и она тоже репетировала вечером. — Что вас поразило в Кате, что сразу бросилось в глаза? — Глаза. Необыкновенные голубые глаза. — А что дальше? Вы в нее влюбились? Предложили руку и сердце? — Мы поехали в Париж, и наш роман протекал в этом фантастическом городе, где все поднимается до уровня Эйфелевой башни. У нас были красивые гастроли, я много танцевал, все было очень поэтично... Но период ухаживаний был большой — лет пять. По глупости своей я считал, что нам и так хорошо. Мне почему-то казалось, что штамп в паспорте ухудшит наши отношения, официальность помешает. На самом деле оказалось, что обряд венчания (а мы венчались) — не формальность, а важный ритуал. Два человека просят благословения у Господа на создание семьи... Мы венчались в Петербурге, в Никольском соборе, 22 мая. — Сколько было гостей, где вы все это отмечали? — Все было тайно. Мы были одни в храме, у нас даже не было шафера. Так получилось, что мои родные были в Москве, Катины — в Германии; мы не хотели суеты, которая часто сопровождает обряд. — А вы этим не обидели родных? — Я думаю, на все воля Божья. Венчал нас настоятель Никольского собора отец Богдан — он стал и нашим духовным наставником. Когда приезжаем в Петербург, всегда с ним встречаемся, беседуем — в нашей жизни все идет с его благословения. Если куда-то уезжаем, то звоним ему и просим благословения на поездку. Какие-то вещи он не разрешает нам делать. Например, мы хотели крестить нашу дочь Ксюшу в Германии, а он сказал, что благословляет крестить ее в Москве. Мы его послушались и крестили дочку в храме, что в Брюсовом переулке, а назвали в честь Ксении Петербуржской. Сейчас Ксюше год и два месяца. Необыкновенное удовольствие видеть утром, когда проснешься, ее улыбающееся лицо и как она тянется ко мне и говорит: "Папа, папа...". Тут она пошла, и это тоже такое чудо — видеть первые шаги своего ребенка!.. С Богом — Танцовщику дарят на сцене цветы — а что потом происходит с этими цветами? — Раньше они долго стояли в вазах; я помню те фантастические букеты, которые дарили отцу (скажем, сиреневые розы — это что-то нереальное!), и вся ванна была завалена цветами. Отец обожал цветы. Я сейчас отношу цветы в храм. Исходя из моей жизненной философии и всего, что происходит на земле, мы все — временные держатели чего-то. Люди говорят: мое. Вот чашка — она моя только временно; часы, которые я сейчас ношу, — они мои, но тоже временно. Мы — временные владельцы. Нуреева нет, и нет того, что он собирал всю жизнь, — все распродано... — Как давно вы изменились в своем отношении к жизни и к людям? — Когда мне исполнилось тридцать три года. Мы побывали с Катюшей в путешествии по шести странам — были в Иерусалиме, в Греции. В афонских монастырях. Это Господь меня направил. Мы говорим: сам, сам, сам... В действительности же все — в тонких ниточках, и думать, что только ты все делаешь, — наивно. — Но отрицать и собственное участие в событиях тоже нельзя? Тем более вам, который был столь активным творцом своей карьеры... С чего начинается ваш день? — С молитвы. — А заканчивается? — Молитвой.
