Владимир Зельдин всю жизнь занимался спортом. Ему уже за восемьдесят перевалило, а он все — лыжи, теннис, коньки. Но несколько лет назад, после инфаркта, врачи запретили ему любые нагрузки. Вместо тренировок он теперь подолгу гуляет с любимой собакой — каждый день, иногда поздно вечером после спектакля. В один из таких вечеров Владимира Михайловича избили. Трое парней окружили, ударили, разбили губу. Пришел домой — лицо в крови. Если бы полвека назад бабушки этой троицы узнали, на кого поднимут руку их потомки, боюсь, они бы всю жизнь просидели в старых девах. Владимир Зельдин был кумиром. Первая же роль в кино — "Свинарка и пастух" — принесла ему славу, сравнимую со славой Любови Орловой. Его Мусаиб влюбил в себя всю страну. Кавказцы принимали его за своего. А когда, уже на сцене театра, он играл в "Стрекозе" — пьесе о грузинском колхозе, — весь Центральный рынок приходил на него смотреть. Недавно ему исполнилось 85 лет. Мы петляем по коридорам огромного, как египетская пирамида, лабиринта — Театра Российской Армии. Этому театру отдано пятьдесят лет жизни. Без измен. Без капризов и предательств. Он стал домом не только в переносном, но и в прямом смысле слова. Где-то в недрах здания есть гримуборная, где после войны жил артист Владимир Зельдин. — Правда, что когда-то вы жили здесь, в гримуборной? — Жил, но не здесь. У нас есть малая сцена, она в то время не работала. Она была полуразрушена: ведь только-только кончилась война. Там в гримуборных не только я один жил, многие актеры. Некоторые даже с семьями. — Вы иногда заглядываете туда по старой памяти? — А как же! Сейчас-то малая сцена работает, мы играем там. И гримуборные те работают, все приведено в порядок. — И какие чувства испытываете? — Какие я испытываю чувства, когда я вообще вхожу в этот театр! Я прожил такую большую жизнь, и те люди, с которыми я работал, которые мне бесконечно дороги, — они уже ушли. Театр имеет совершенно уникальную историю. Это единственный военный театр в мире. Все это здание наполнено аурой моих коллег, великолепных актеров. Здесь были и выдающиеся военачальники — участники войны, гордость нашей армии. Я с ними общался — с Жуковым, с Гречко, с Малиновским, с нынешним министром Игорем Дмитриевичем Сергеевым. Это интересные люди с сильным характером. Они все очень хорошо относились к театру, все торжества, все праздники Министерство обороны отмечало у нас. — Вы ведь были знакомы и с Василием Сталиным? — Да, была такая кавалерийская школа, вернее, манеж, где мы занимались верховой ездой. Я совершенно не помню, каким образом я туда попал. Я тогда был студентом театрального училища при театре МОСПС — нынешнем Театре Моссовета. Мне было лет двадцать, и занимался я в одной группе с Васей Сталиным и сыновьями Микояна. Но такого уж близкого общения, дружбы у нас с ним не было. А вот одного из сыновей Микояна, который потом командовал военной эскадрильей, я знал лучше. Он очень театральный человек, мы даже летали с концертной бригадой в его эскадрилью, давали концерт. А потом он несколько раз приходил к нам в театр, смотрел наши спектакли. — Мы начали-то с гримуборной. Говорят, сейчас вы тоже живете в очень маленькой квартирке, а работаете на кухне. — Да, квартира маленькая, двадцать восемь метров. Тесновато, конечно. Но понимаете, когда я был молодым, для меня это особого значения не имело. Я был увлечен своей профессией, очень много играл — в месяц спектаклей двадцать пять. И не то что маленькие эпизоды, а большие роли — "Укрощение строптивой", "Давным-давно", "Учитель танцев", "Ринальдо идет в бой" и так далее. Мне некогда было думать о квартирном вопросе. Хотя я даже был председателем жилищной комиссии несколько лет — это самая моя высокая должность в жизни. Я ею очень горжусь, потому что все-таки сделал много полезного для актеров. Вместе с легендарной актрисой Ниной Афанасьевной Сазоновой мы бегали по райкомам, выбивали квартиры, телефоны. — Вам все ж таки сам Путин на днях орден вручил. Нет у вас желания сказать: елки, я заслуженный человек, дайте мне квартиру? — Нет, ну что вы. Ни в коем случае. И просить не буду, и переезжать. Доживу в этой квартире. Я очень доволен, что московский муниципалитет в Серебряном Бору с мая по сентябрь дает мне дачу — ну, за определенную плату, конечно. Соседи очень приятные люди, чистый воздух, чудесная природа. Боюсь только, что сломают скоро нашу дачу. И нас оттуда попросят. — Когда-то вы мечтали стать военным. Но в итоге так им и не стали. Это правда, что благодаря фильму "Свинарка и пастух" вы не попали на фронт? — Да. Этот фильм начал сниматься в мирное время, где-то в апреле 41-го года. В начале лета мы были на натуре, в экспедиции — Домбай, Кабардино-Балкария. Как раз снимались мои сцены — с овцами, с проездами на лошади. Кстати, тогда мне очень пригодилась кавалерийская школа. Я ведь имею диплом ворошиловского всадника. Там нас и застала война. Конечно, все были в шоке первое время. Вся страна была в шоке. Мы кое-как перебрались в Москву, все разбрелись. Иван Александрович Пырьев, режиссер фильма, добровольцем ушел на фронт. Меня взяли в танковую школу. В общем, все мужчины — кто куда. Но через две-три недели вышел приказ Большакова, министра кинематографии, — продолжать съемки картины "Свинарка и пастух". Представьте — такая война идет, город за городом отдают, немцы продвигаются вперед, но правительство принимает решение картину не останавливать. А нам всем дать бронь, освобождение от армии. Помню, как меня вызволяли из танковой школы. С какой неохотой меня отпускали оттуда, выдавали обратно документы, паспорт. И мы во время войны продолжали снимать. Мне 26 лет было, и благодаря этой картине я остался жив. Потому что 90 процентов моих сверстников, царство им небесное, погибли. — Не самое подходящее время для съемок комедии — 41-й год. — Когда мы снимали на сельскохозяйственной выставке в Москве, постоянно были налеты, бомбежки. По тревоге мы прекращали съемку, уходили в укрытие, а после отбоя выходили и продолжали снимать. Это время было потрясающее. Вы знаете его, наверное, по кинокадрам, книжкам — но это одно. А вот самому ощутить! Я два раза был в Афганистане с концертной бригадой, в воюющем полку в Кандагаре. Эти выстрелы, пули, шум, эту атмосферу всю — это надо ощутить. И я вам скажу, что совершенно никакого страха нет, потому что ты занимаешься делом. В Москве в войну мы каждую ночь дежурили на крыше, и в одну из ночей был налет. Я ясно видел самолет фашистский, он очень низко шел, и свастику видел на фюзеляже. На крышу попало несколько зажигательных бомб, был обстрел. Но никто не думал об опасности. Все внимание было сосредоточено только на том, чтоб потушить огонь. Вот вам ощущение в бою — страха нет, есть только инстинкт самосохранения и задача поразить противника. — Марина Ладынина вспоминала, что в то время у каждого из вас были причины для слез, но надо было изображать перед камерой радость и веселье. — На то мы и актеры. А сейчас, когда какие-то негативные события происходят, — ты же тоже не можешь мимо пройти. Они тебя задевают, но нужно в себе это преодолевать. Приходить и улыбаться, если надо по роли. — Вы плакали тогда? — Конечно. Я и сейчас плачу. Может, в этом есть определенная политика, но то, что происходит в Чечне, — это страшно. Там воюют наши мальчишки, эти святые люди, которые умирают. Мы не должны забывать и предавать тех, кто в могилах, но это военный мятеж, который должен быть подавлен, и террористы должны быть уничтожены. Я считаю, это абсолютно правильно. Поэтому мне больно, когда начинают какие-то дискуссии по поводу войны в Чечне. Война не может быть без жертв — это война. — А как началась ваша дружба с Махмудом Эсамбаевым? Вы ведь, по-моему, еще на съемках "Свинарки и пастуха" познакомились? — Да. Это удивительная личность, необыкновенная. Чеченец, кстати. Тогда ему было семнадцать лет. На сельскохозяйственной выставке снимался кадр — мой проход и столкновение с Глашей. Я находился как бы в окружении своих друзей, и Махмуд был в этой массовке — в черной черкеске, в папахе. Он всегда старался из этой толпы немножко вылезти, чтоб его обязательно кинокамера сняла. Иван Александрович ему даже замечания делал: "Молодой человек, вы не смотрите в камеру, живите своей жизнью, как будто камеры не существует". Он был очень приветливым, доброжелательным, и как-то в перерыве между съемками я попросил его сбегать за лимонадом. Дал денег, какие-то копейки это стоило. Но он вместо одной принес две бутылки, потратил еще и свои деньги. Так я ему остался должен несколько копеек. И он всегда в продолжение нашей жизни шутил и вспоминал этот случай. Потом он стал звездой мирового уровня и всегда, приезжая с гастролей, звонил мне, и я слышал в трубке: "Не забыть мне очей твоих ясных и простых твоих ласковых слов". Это его позывные были. Он много делал добра, удивительно щедрый был человек. Помню, был фестиваль в Сочи, Махмуд выступал там с сольными концертами и на пляже устраивал шашлыки. Вымачивал мясо в специальном соусе, а потом жарил и угощал всех. К нему — я лично был свидетелем — приходили незнакомые люди из Чечни и просили денег. И он им давал. Я говорю: "Махмуд, а ты знаешь, кому ты даешь деньги?" Он говорил: "Нет, но это мои соотечественники". Но вот видите, сами же чеченцы ограбили его квартиру в Москве. Пришли, дома была его жена Нина, сказали, что принесли дыню в подарок. Вошли в комнату, залепили ей рот, закрыли в ванной и вынесли все, что было в квартире. А он лежал в больнице в это время. — Я знаю, что вам дважды в жизни пытались запретить танцевать. Сначала ваш отец — еще в юности. — Да. В детстве я неплохо двигался, кривлялся дома перед родными. Все смеялись. У меня была мечта — поступить в хореографическое училище. И в 12 лет я поступал в театральное училище Малого театра, сдал все экзамены — ритмику, танец. Но отец категорически был против, я знал об этом. И видимо, это он все так подстроил, потому что мне сказали: "Мальчик, мы тебя возьмем, но у тебя сердце плохое. Ты вечно будешь плестись в хвосте". — А вас это не устроило? — Для меня это была такая драма — первый раз в жизни! Я несколько дней не мог это пережить. Но вот видите, как вышло, — а ведь у меня никогда не было стремления стать драматическим актером. У нас был такой военрук в школе, он так знал военную историю, так нам рассказывал об армии, что потом вся школа стала военизированной. Мы даже участвовали в параде на Красной площади. И я хотел поступить в военно-морское училище. Красивая форма, море, романтика! Но меня из-за зрения не взяли. Потом я работал слесарем, а потом почти случайно поступил учиться на актера. И получилось, что и танцы, и военная форма — все объединяется в судьбе актера. — Но сейчас вам ведь тоже запретили танцевать, на этот раз врач. Но вы и его не слушаетесь. — Да, ну а что ж? У меня четыре года тому назад был инфаркт. Я даже не предполагал, потому что я человек очень тренированный, не пью, не курю. Но, видимо, в тот момент нагрузка была слишком большая. Я много репетировал и не обращал внимания на какие-то небольшие сердечные приступы. Потом врач сделал кардиограмму и говорит: немедленно в больницу. Я приехал в госпиталь Бурденко, и только там на второй день у меня произошел инфаркт. И я чудом уцелел. Вот есть у меня ангел-хранитель (он складывает руки, как перед молитвой. — Авт.), я не знаю, какой он из себя (трижды стучит по столу. — Авт.). Прошло два-три года, и на юбилее этого госпиталя я выступал в концерте, так врачи за голову хватались от того, что я делал на сцене. Мне и сейчас в "Хануме" много приходится двигаться. Но пока (опять стучит. — Авт.) бог силы дает. Конечно, принимаю нитрокарбид и все, что нужно. — Вы всегда выглядите с иголочки. Вас с Ладыниной даже признали самой элегантной парой на одной из церемоний вручения "Ники". Элегантность — это стиль вашей жизни? — Понимаете, я человек старой закалки. Как армия для меня святая святых, так же и сцена, на которую я выхожу перед зрителями, — это святая святых. Я не могу выйти в джинсах, в какой-то неопрятной рубашке. Я должен хорошо выглядеть. Я должен быть в костюме или в смокинге с бабочкой. Хотя раньше, в мое время, запрещалось выходить с бабочкой и в смокинге. — Это ведь вы ввели в Москве моду на красную бабочку? — Нет, деточка. И потом она у меня не всегда красная. Я совершенно по-разному подбираю одежду. Когда какой-то уж совсем официоз, тогда да. А обычно — то, что я себе постирать успею, какую рубашку. В зависимости от этого выбираю платочек, жилетку или галстук. Но чаще всего я действительно ношу бабочку, редко галстук. — Вы разве сами себе стираете? — А как же? Сам стираю себе рубашки, трусы — все. Сам глажу. — А жена? — А жена — нет. Вот у нас есть агрегат. Как он называется, где стирают? — Машина стиральная. — Да, машина. Туда простыни, халаты, какие-то большие вещи — этим занимается жена. А для концерта я сам себе стираю. Никому это не доверяю. Меня так армия приучила. — Когда-то вы мечтали сыграть Мюнхгаузена, и Григорий Горин писал свою пьесу специально для вас. Вы год играли ее в театре. Но потом Марк Захаров снял фильм, и там был уже совсем другой Мюнхгаузен — Янковский. Вам было обидно, вы ревновали? — Милая Катя, я не погрешу, если скажу вам, что у меня никогда в жизни не было ощущения зависти к кому-то. Даже пример приведу в доказательство. Премьера "Учителя танцев" была в 46-м году. Этот спектакль — я не преувеличиваю — имел триумфальный успех. Кончилась война, люди истосковались по красоте, по любви — и вдруг такой яркий, красочный спектакль в Театре Красной Армии. Это было как разорвавшаяся бомба, словами невозможно описать. Так вот, еще продолжая играть этот спектакль, я сам, лично, как режиссер ввел молодого актера Федора Николаевича Чеханкова на свою роль. И к тому, что Марк Анатольевич снял великолепный фильм, а Янковский прекрасно сыграл Мюнхгаузена, — у меня совершенно никакой ревности не было. Наоборот, я с удовольствием смотрел и восхищался. Нет у меня этого в крови. Александр Бродский сказал: "Нужно понимать, что есть люди лучше тебя. И это облегчает жизнь". — А экранная версия "Учителя танцев"? Как она вам? — Ужасно! Ужасно. Существует закон — нельзя спектакль, идущий в театре, взять и просто перенести в кино. Нужно обязательно писать специальный сценарий и только тогда уж снимать. Именно так Сергей Колосов снял "Укрощение строптивой" — спектакль, который блистал в нашем театре. Вот образец! — Так что именно вам не нравится в этом фильме? — Да мне ничего в нем не нравится. Этот спектакль требует широкого дыхания, простора — и в смысле танцев, и в смысле внутренней стихии. А тут оператор дает установку: "Нет, вот за этот квадрат заходить нельзя". Хуже того — они сделали стеклянный пол! С какими-то узорами. Ну разве на стекле можно танцевать? Нельзя. Это все равно что на лед выйти без коньков. Только благодаря силе ног мы и умудрялись держаться. Были падения несколько раз. — Скажите, а вас раздражают слухи, которые всегда окружают артистов? — А вокруг меня никаких слухов не ходит. Абсолютно. Ну что я? Звездной болезнью я не страдаю, не отношу себя к звездам. И не понимаю, что это за слова такие. Знаете, что самое дорогое? Не те премии, которые мы получаем, а когда к тебе зритель подойдет на улице и скажет: "Спасибо вам, я вас видел в театре. Дай вам бог здоровья". Вот самая дорогая награда. — И когда пишут гадости, тоже внимания не обращаете? — Уж какие про меня гадости? Про меня особо гадостей не пишут. — Ладно, тогда я не буду спрашивать. — Нет, пожалуйста. Можете спросить. Какие гадости? — Ну не гадости, скорей бестактности. — Нет-нет, скажите мне. Я отвечу. — Я читала статью о гомосексуализме в русском театре. О вас шла речь в том числе. — Катенька, я обожаю женщин! Женщина — это чудо природы. Когда мне выдавали диплом, мой руководитель, народный артист РСФСР Панской, сказал: "Володечка, у тебя редкое амплуа — ты лирический любовник". "Коварство и любовь" — Фердинанд, "Собака на сене" — Теодоро, "Укрощение строптивой", "Учитель танцев" — мне всегда приходилось объясняться в любви, тогда еще молодому человеку. С тех пор для меня женщина — это олицетворение нежности, теплоты, доброты. Я как-то репетировал в спектакле, где не было женщин. Мне было противно репетировать — нет ни одной женщины, на которой можно остановить взгляд. И я ушел из этого спектакля. — В каком-то интервью вы сказали, что всегда влюблялись в своих партнерш. — Да. Я всегда нахожусь в состоянии влюбленности. Вот я смотрю на вас. Вы прелестны, у вас прелестные губы, рот, глаза, все. — Я сейчас покраснею! — Краснейте! Нет-нет — пусть пишут любую чепуху, меня это абсолютно не волнует. Потому что я совершенно не то, что про меня пишут. — А в романы ваши влюбленности перетекали? — Конечно. Ну как "в романы"? Чтоб играть такое обожание, чтоб это было искренне, мне нужно было находить в моей партнерше те черты, которые меня привлекают. Глаза, губы, волосы, улыбка или фигура. Это давало мне возможность со всей пылкостью влюбленного человека объясняться им в любви. Вот я и наобъяснялся в любви (он поворачивается к черно-белой фотографии на стене. — Авт.)! Вот — Гитя Островская, очаровательная женщина, актриса, она была моей первой женой. Так что пусть пишут что угодно. Я уже вышел из того возраста, чтобы меня это задевало. Я даже рецензии сейчас не читаю. — Я обратила внимание — вы часто по дереву стучите. Вы суеверный человек? — Суеверный. В черную кошку верю, в пустое ведро. А левая рука к деньгам чешется. — Вы решили отмечать свой юбилей чуть позже, в начале марта. Говорят, готовите целую ретроспективу своих старых спектаклей. Даже болеро из "Учителя танцев". — Да, нахал такой — восемьдесят пять лет, лысый, старый, а буду играть свои старые роли. Кусочек "Учителя танцев", кусочек "Раскинулось море широко". Этот спектакль памятен тем, что во время блокады в Ленинграде Главным политуправлением Советской Армии было дано задание драматургам Крону, Вишневскому и Азарову за десять дней написать веселую музыкальную комедию. И в единственном театре, который остался в блокаде, потому что остальные были разрушены, шел этот спектакль. Он пользовался успехом, туда с передовых позиций приходили наши воины. Примитивная пьеса, но она была очень патриотична. И написана через призму любви к отечеству, что сейчас, к сожалению, частично утрачено. У нас удивительная страна, удивительные люди — нигде в мире больше таких нет. Поэтому я с грустью иногда смотрю передачи, где словно со стороны говорят о той земле, где живут. Как так можно! Я не политик, но это болью отдается в сердце. Странные спирали иногда закручивает жизнь. В 46-м году Владимир Зельдин проснулся знаменитым, сыграв кавказского джигита Мусаиба. Сейчас, специально к юбилею, он репетирует спектакль "Ханума" вместе с выпускниками Алексея Баталова. И опять он в роли кавказца, на этот раз князя. Жаль только, что нынешние продавцы с Центрального рынка вряд ли придут на него посмотреть.
