Под утро в воскресенье, 10 июня, его перевели из камеры смертников в глухое Т-образное помещение, где находится “комната казней”, чем-то напоминающая зубоврачебный кабинет, скрещенный с гинекологическим, хотя в этой комнате жизнь не рождается, ее убивают. По принципу зуб за зуб, библейскому, а не дантистскому.
Его поместили в небольшую камеру, непосредственно прилегающую к “комнате казней”. Размер камеры был 9 футов на 14. Не развернешься. Впрочем, он уже успел развернуться в своей короткой жизни шесть лет назад — 15 апреля 1995 года, когда взорвал федеральное здание имени Альфреда Мэррея в Оклахома-Сити, убив 168 человек, из них 19 детей, и ранив около 500. Это был самый кровавый террористический акт на американской земле за всю историю Соединенных Штатов.
Последнее пристанище шедшего на казнь было обставлено по-спартански — железные нары, стол и стул. Единственную связь с внешним миром он поддерживал с помощью маленького телевизора, почему-то черно-белого. (Телевидение сопровождает американцев от рождения до смерти не только в переносном смысле слова, но и в прямом.)
Все воскресенье он провел в писании писем — родным, друзьям и журналистам. Встречался со своими адвокатами, но от услуг священника отказался. В течение шести лет он не видел неба. Когда его переводили в Т-образный бункер, он поднял голову и посмотрел на уже бледневшую луну. “Он оценил это мгновение”, — скажет потом его адвокат Роберт Най.
Его последняя трапеза — традиционное желание, исполняемое палачами, — состояла из мятного мороженого с крошками шоколада. Последние недели он вообще почти не прикасался к пище. Это не было голодовкой протеста. Не было это и следствием животного страха смерти. Он хотел встретить свой смертный час отощавшим, чтобы больше походить на мученика, “на жертву Холокоста”. Да, он считал себя мучеником, затравленным Системой, которой он пытался отомстить не только за себя, но и за других ее жертв.
Перед тем как отправиться спать, он объявил адвокату Наю свою последнюю волю: кремировать его тело и развеять пепел “секретно и достойно”. Репортерам Най сказал: “Он хладнокровен, он вполне владеет собой; честно говоря, он вполне готов к смерти”.
Его разбудил на заре 11 июня (понедельник — день тяжелый!) начальник тюрьмы. После обязательной процедуры обыска его обрядили в свободные брюки и рубашку цвета хаки и шлепанцы. Затем заковали в наручники. Он не сопротивлялся и не вырывался. Эскортируемый тюремщиками, он вошел в “комнату казней”. Его положили на гибрид зубоврачебно-гинекологического кресла и туго перехватили ремнями, как в пассажирских самолетах во время взлета, посадки и качки.
К правой ноге осужденного с помощью шприца прикрепили стеклянный шланг для инъекций. Их было три. Первая — “милосердная” — отключила его сознание, вторая — остановила его дыхание, третья — остановила его сердце. Вся “процедура” заняла ровно четыре минуты — от 8 часов 10 минут до 8 часов 14 минут. В 8.14 он был уже мертв.
Пока палачи готовили его к казни, он внимательно вглядывался в лица приглашенных на казнь членов семей погибших и участников журналистского пула. Их было десять человек. Еще около трехсот человек наблюдали за казнью по широкому экрану в 650 милях от бункера по прямому телевидению. Он смотрел прямо в глаза людям, сидевшим за стеклянной перегородкой, после того как с нее подняли штору. Смотрел по очереди, не произнося ни слова. Так продолжалось до того момента, пока не начало действовать снотворное. Оторвав взгляд от лиц, маячивших за стеклом, он вперил его в потолок. Он так и умер с широко раскрытыми глазами.
Коронер и врач засвидетельствовали его смерть. Согласно Кодексу медицинской этики Американской медицинской ассоциации, “даже присутствие на казни или наблюдение за нею, даже засвидетельствование смерти осужденного, не говоря уже о введении смертельной инъекции, считается участием в казни”. Но ни это правило, ни клятва Гиппократа, ни девиз “Не навреди!” не действуют там, где царит месть, возведенная государством в закон.
Все ожидали, что осужденный обратится с последним словом к своей “аудитории”. Оно было обещано ему властями. Этого последнего слова ждали с нетерпением и опасением. Опасались, что он в своем последнем слове нераскаявшегося грешника еще раз уязвит и травмирует души тех, кто уцелел от апрельского взрыва, и оскорбит память погибших под развалинами федерального здания имени Альфреда Мэррея в проклятом Богом Оклахома-Сити. Его адвокаты, знавшие, что он не собирается извиняться перед пострадавшими и родственниками погибших, умоляли его не произносить предсмертный спич, дабы “не причинять им излишней боли”. Впрочем, они не ручались за то, что их мольбы будут услышаны.
Свое, так сказать, политическое завещание он по сути дела уже опубликовал незадолго до казни в интервью газете “Буффало ньюс”, которая выходит в городе, где он жил, и в письме к репортеру телеканала “Фокс” Рите Косби. В этих посланиях он приравнивал всех федеральных служащих к военным и характеризовал свой террористический акт как военную акцию. Он писал: “Пользуясь терминологией американской внешней политики, я решил послать сигнал (в оригинале “message”) правительству, которое становилось все более враждебным. Бомбежка федерального здания имени Мэррея была моральным и стратегическим эквивалентом бомбежки американцами зданий в Сербии, Ираке и других странах”.
Эту параллель он продолжал и дальше, последовательно до содрогания. Авторам книги “Американский террорист”, в которой он признал свою вину (на суде он этого не сделал), он сказал, что жертвы его террористического акта, включая детей, это “побочный ущерб”. Фраза “побочный ущерб” вызвала взрыв негодования во всей Америке. Его клеймили как циничного детоубийцу, как маниакального серийного киллера, как бессердечного изувера-садиста. Но если слова “послать сигнал” он позаимствовал из терминологии госдепартамента, то слова “побочный ущерб” он почерпнул из словаря Пентагона. Именно как “побочный ущерб” характеризовали пентагоновские споуксмены разрушение американской авиацией гражданских объектов в тех же Сербии и Ираке и гибель гражданских лиц, в том числе и детей. Но вот тогда Америка почему-то не возмущалась, не негодовала. Она молчала, как он перед казнью. Но в отличие от него прятала глаза от осуждающего взгляда международной общественности.
Да, он не собирался каяться. Он даже сказал Лу Михелю и Дэну Хербску, авторам “Американского террориста”, что после взрыва его первым чувством было: “почему не разрушилось все здание?”. Да, ему жаль, что пришлось причинить страдания людям. Но на войне как на войне. А военные действия начало правительство, не он. Это по вине правительства погибли около ста человек в Вэйко, штат Техас, когда ФБР пыталось выкурить сектантов из их убежища. И среди погибших тоже были дети. И так было не только в Вэйко, но и в Руби-Ридж и в других местах. Он ни на кого не нападал первым. Он мстил за униженных и оскорбленных подлинному убийце — государству.
Он сделал то, что надо было сделать. Он сказал то, что хотел сказать. Так он думал все эти годы в тюрьме. Так он думал и перед казнью. Вместо ожидавшейся предсмертной речи он переписал от руки четыре строфы стихотворения “Invectus”, принадлежащего перу поэта XIX века Вильяму Эрнесту Хенли. После казни размноженный на ксероксе листок демонстрировали толпе, собравшейся вокруг тюрьмы в Терра Хоут, штат Айдахо, а по телевидению — всей стране.
Там были такие строки:
Я — хозяин моей судьбы,
Я — капитан моей души!..
Эти стихи и в особенности их две последние строчки вызвали всеобщее возмущение. Видите ли, серийный киллер не только не раскаялся, но стал автором, режиссером и актером своей драмы, навязав всей стране сценарий, возникший в его воспаленном мозгу. Он диктовал условия закону и людям, а главное — масс-медиа! Средства массовой информации кормились с рук этого стервятника, как ненасытные голуби. Они жадно ловили каждое его слово, тиражировали в гомерических масштабах его “откровения”, откапывали отталкивающие физиологические детали. И им все было мало. Подхлестываемые рейтинговой конкуренцией, “голуби” масс-медиа сами превращались в стервятников. Даже вид его бездыханного тела не утолил их голод, только раздразнил их аппетит. Почти круглые сутки радио и телевидение вещали о нем. Его имя и фото не сходили с первых страниц газет и журналов. Когда-то Энди Уорхол, верховный жрец авангардизма, сочинил афоризм о том, что в Америке любой может стать знаменитым на пятнадцать минут. Он умудрился растянуть эти пятнадцать минут на целых шесть лет, а впереди уже маячит бессмертие — народные баллады и легенды, как о гангстерах 20-х годов и ковбоях-разбойниках Дикого Запада.
Я — хозяин моей судьбы,
Я — капитан моей души!..
Он сам отказался от апелляции в высшие судебные инстанции, заявив, что хочет умереть. Первоначально казнь была назначена на 16 мая. Но в самый ее канун выяснилось, что ФБР “замотало” около четырех тысяч страниц документов, относящихся к его делу. Министр юстиции Эшкрофт вынужден был отложить казнь до 11 июня. Он уцепился за эту отсрочку. Не для того, чтобы спасти свою шкуру, а для того, чтобы еще раз снять шкуру с властей. После месячного юридического маневрирования он приказал своим адвокатам не обращаться в Верховный суд и не просить замены смертной казни пожизненным заключением.
* * *
Соединенные Штаты — единственное государство цивилизованного Запада, где не отменена смертная казнь, где могут казнить по закону даже несовершеннолетних. Даже умственно неполноценных! (Вторая такая страна... Кыргызстан.) Почти все религиозные конфессии выступают против смертной казни. Папа Римский просил помилования “хозяина своей судьбы” у Буша, но не был услышан. Папа говорил о том, что библейское “око за око” было отвергнуто Христом всепрощающим. Но то — Христос, а это — президент. Соединенных Штатов Америки. (Когда казнили “капитана своей души”, один из участников манифестации протеста против его казни и против смертной казни вообще нес плакат, на котором было написано: “Тим, Иисус Христос любит тебя, даже если мы тебя не любим!”)
Городок Терра Хоут, где его казнили, имеет население всего лишь шестьдесят тысяч человек, но его называют “перекрестком Америки”...
Джордж Буш выступил 11 июня после казни Тимоти Маквея. Буш сказал, что казнь Маквея “не месть, а справедливость”, но буквально одним абзацем ниже заговорил о “сведении счетов”. Он вынужден был признать, что “жизнь и история приносят трагедии, которые часто необъяснимы”, и что “не нам отправлять вечную справедливость”. Спрятавшись за широкую спину Бога, к словам наместника которого на земле он отказался прислушаться, Буш лицемерно посочувствовал родителям и сестрам казненного и призвал на их головы мир и божью благодать.
...В Древнем Риме на арене Колизея устраивались бои гладиаторов. Судьбу поверженных решала толпа: большой палец, поднятый вверх, означал помилование, опущенный вниз — смерть. Сейчас, когда в Соединенных Штатах, да-да, в Соединенных Штатах, а не в Италии, смертнику заменяют казнь на вечное заключение, римляне иллюминируют Колизей. Когда Буш прибудет в Вечный город, Колизей будет погружен во тьму. Вместо него будет гореть голубым огнем американский телевизионный Колизей, продолжающий смаковать казнь Тимоти Маквея, хозяина своей судьбы и капитана своей души — американского антигероя.
собкор “МК”,
Миннеаполис.
