Странное дело — бывает, писатель плохо пишет или художник не умеет рисовать. И это не мешает ни тому, ни другому быть гениями. Достоевский или Пикассо — самые избитые тому примеры. Роберт Капа — плохо фотографировал. Он никогда не поражал мир ни красотой ракурсов, ни техническим совершенством. Но для журналистской фотографии он значит столько же, сколько Маркс и Энгельс для научного коммунизма. Он — основоположник.
В 30-х годах прошлого века революция в фотожурналистике просто не могла не произойти. На смену громадным камерам-треногам, из которых никогда так и не вылетело ни одной птицы, пришел фотоаппарат “Лейка”. Советские люди знают его лучше под другим именем — ФЭД. После войны мы вывезли заводы из Германии. И, как будто в насмешку, стали штамповать легендарную марку под именем первого чекиста — “Феликс Эдмундович Дзержинский”. Но в середине 30-х этого “подвига разведчика” не было еще даже в проекте.
Но как в конце ХХ века качественные и простые “мыльницы” и повсеместные проявки “Кодак” сделали фотографами всех, кто имел лишние сто долларов, так в 30-х “Лейка” перевернула фотомир. Он перестал быть уделом почтенных отцов семейств, накопивших деньги на баснословно дорогую и хрупкую аппаратуру, с которой надо было сдувать пылинки и которая могла кормить всю жизнь. Портативная камера с 36-миллиметровым объективом открыла не просто новые возможности — она открыла многим молодым людям призвание. “Формат “Лейки” — это десятки лучших фотографов мира, которые сразу обжили самые труднодоступные уголки планеты, ворвались на международные конференции, где дипломаты еще ходили в сюртуках и рубашках с жабо. “С “Лейкой” и блокнотом, а то и с пулеметом, первыми входили в города...”
Капа, эмигрант из Будапешта, уже сделал несколько снимков, когда решил прийти в “Лайф” и добровольцем попроситься репортером на войну в Испанию. “Лайф” в то время мучительно осмысливал техническую революцию и пытался стать первым в мире современным фотожурналом. Ему были нужны даже не фотографы, а самоубийцы, которые не побоятся показать мир по-новому. То есть подойти к смерти достаточно близко. И активному молодому человеку, плохо говорящему по-английски, дали шанс.
“Смерть республиканца” сразу сделала Капу знаменитым, а “Лайф” — единственным. Ближе к смерти, чем в тот раз стоял Капа, встать и правда трудно. Потом, уже во время Великой войны, и наши, и немецкие фотографы многократно пытались повторить нечто такое, только с еще большим героическим и пропагандистским уклоном. Было много великолепных и даже правдивых снимков. Но как не объяснить, почему именно “Черный квадрат” Малевича имеет такое значение для современного искусства, так же трудно только умом оценить хрестоматийный успех “Республиканца”. Человек в белой рубашке неловко валится на спину, теряя винтовку и инерцию движения вперед. Он еще жив, но это всего на мгновение... Снимок прост, безыскусен, плохо выстроен, скорее всего случаен. Но, черт возьми, автор стоял достаточно близко.
Капа стал фантастически знаменитым. Он объездил воюющий Китай и горящую Европу. Он снимал в трущобах и джунглях. С 1943 года он фотограф при американском экспедиционном корпусе в Италии, Франции, Германии. Он имел такую репутацию, что его единственного Эйзенхауэр распорядился взять с передовыми десантными частями во время высадки в Нормандии. И все, что мы документально видим о дне “Д”, — это фотографии Капы. Они все не получились, пленки намокли в воде, когда пришлось прыгать в Ла-Манш. Поэтому абсолютно все фото — технический брак. Но когда ты видишь этих тонущих и выплывающих пехотинцев, видишь кромку берега, до которого надо доплыть, чтобы сразу оказаться под огнем, — почему-то захватывает дух. И многое становится более понятным.
Второй снимок, представленный в рубрике, тоже сделан во Франции, осенью 44-го года в старинном городке Шартрез, на юго-западе от Парижа. Город только что освободили американцы, на улице повесили громадное трехцветное полотнище, которое наверняка несколько лет пылилось в подвале мэрии. И решили тут же разобраться с кем следует. Молодая женщина в центре снимка — обрита наголо. Так цивилизованные французы поступали с теми, кто спал с немцами. А этой вообще не повезло. Она родила от оккупанта ребенка, и ее радостно выгоняют из города. Впереди с узлом с вещами идет ее отец, вокруг толпа любопытных, включая полицейского. Все улыбаются и пристально вглядываются в лицо предательницы — достаточно ли ей плохо, достаточно ли восторжествовала справедливость? Девушка совсем молодая — лет 19—20, смотрит только на ребенка, она не плачет, она очень сосредоточена. Она не дает окружающим полакомиться своей болью.
Мы не знаем, как воспринимали этот снимок в 44-м. Капа не оставил комментариев, он оставил только картину. Но даже нам, с детства воспитанным на простых советских правилах: “кто не с нами, тот против нас”, “мы в осажденной крепости против всего мира” и т.д., так вот, даже нам сейчас видно, как мерзко поступали жители Шартреза в 44-м.
И неправда, что мир не изменился — очень даже изменился! Если мы — советские люди — стали понимать чудовищность снимка Капы, если американцы перед мировым общественным мнением вынуждены отчитываться не только о потерях своих войск, но и о потерях среди мирного населения Ирака и предупреждать заранее, что именно будут бомбить в Сербии этой ночью, — значит, мир все-таки изменился. И к лучшему! И нечего с этим спорить и радостно доказывать, как все нас не любят и применяют к нам “двойной стандарт”. Надо спешить за временем и следить за собой, а не оставаться варварами с моралью крепостных крестьян.
Капу же после войны пустили снимать даже в СССР. Он вместе с великими Шимом и Картье-Брессоном основал знаменитое агентство “Магнум”. В 54-м он погиб во Вьетнаме, снимая очередную войну. К концу жизни громадный опыт стал сказываться, и Капа стал снимать значительно профессиональнее. Впрочем, девиз основоположника не поменялся: “Если снимок не получился, значит, я не стоял достаточно близко”. Свой последний щелчок “Лейкой” он сделал ровно за секунду до взрыва мины. Снимок сохранился.
