...Аля собиралась в Ванкувер на чемпионат мира. И хвасталась платьем для заключительного банкета, и сетовала, что у нее не чемодан из-за косметики, а чемоданище. Я хохотала до слез от ее самоиронии и манеры разговаривать и думала: какое счастье, что у меня никогда не было той гребенки, которой можно причесать всех спортсменов... А потом я просила прощения, потому что заставила сильнейшую женщину планеты — чемпионку мира в самой престижной весовой категории тяжелой атлетики Альбину Хомич — плакать как ребенка... “Мне был дан шанс в жизни, я его просто взяла”, — скажет она на прощание. Я соглашусь. И замечу, что отдает она за этот шанс не меньше, чем получает.
— Aльбина, слушайте: “классная, хохотушка, сосредоточенная, раскованная, стопроцентная женщина, прекрасная повариха, мужчины падают штабелями...” Это я наводила о вас справки. И как же с такой характеристикой вы так влипли в весьма щекотливый для женщины вид спорта?
— Мой первый приход в зал был первого октября 1991 года — я это запомнила навсегда, на любом допросе не запутаюсь.
— Тогда дайте поработать немного Мюллером: в котором часу?
— Сейчас скажу — вторая половина дня — между 4 и 5. Случайно вообще-то зашла. Я — девочка из деревни. Поступила в Ангарске в училище, чтобы стать поваром. В город тогда выехала впервые, испуганная до чертиков. В деревне наговорили: аккуратней, мол, мальчишки будут приставать, да и вообще — мало ли что на улицах может быть? Ну у меня и возникло желание пойти в борьбу. Мне, между прочим, до сих пор нравятся борьба, бокс, я эти вещи обожаю. Еще — фигурное катание.
— Судя по всему, секции фигурного катания в том зале не было.
— Нет, зато я там встретила тренера — он до сих пор со мной, Стариков Андрей, — который сказал: “Приходи. На штангу!”. Я возмутилась: как так, какая штанга, я что, не женщина, что ли? А он мягко так постелил: приходи, не понравится, держать не буду. Пришла. Гибкость, локти — основное для штангистов. Проверили, какие-то упражнения начали делать. И правда ведь, понравилось — другие люди, другая обстановка, другой круг общения: ну из деревни ребенок приехал. И самое главное — люди настроены доброжелательно, и... меня засосало.
— Неужели раз и навсегда?
— Нет, я бросала на полгода — была большая любовь... Он не был против тяжелой атлетики, просто не хватало времени и на то, и на другое... Когда влюбляешься, все остальное ведь побоку. Ну потом разошлись, как обычно бывает. Мне было страшно прийти в зал, попроситься обратно. Хотелось очень, но я боялась. Тренер пришел сам, нашел меня и вернул: “Ну сколько ты будешь маяться?” До сих пор, между прочим, раздражают все эти споры про женскую тяжелую атлетику — и привыкла уже вроде, и не могу. Сколько езжу, сколько с людьми знакомлюсь... Мужчина подходит — вроде приятный на вид, хорошо одетый, а как начинает какую-нибудь глупость спрашивать: сколько подымаешь, а меня поднимешь? Сразу общаться неохота. Не понимаешь — молчи лучше, не надо свою тупость показывать.
— Не любите глупых мужчин?
— Не люблю. Да я вообще-то тоже не подарок и не цветочек. Где-то глупая, где-то не знаю какая, но точно не подарок.
— А вы что — капризничаете, кричите, ногами топаете?
— Нет, конечно, нет. Но настырная — ужас. Могу упереться. Могу что-то тупо доказывать — правда, очень быстро отхожу, когда чувствую, что не права. Могу вскипеть — нет проблем. Могу быстро завестись. Даже стукнуть.
— Это образно говоря?
— Реально.
— Я все-таки уточню: то есть что-то не понравилось — подходите и бьете?
— Да.
— Тогда только один вопрос: в нос или в глаз?
— Куда придется.
— И какова реакция?
— У них — отрицательная. У меня — положительная. Ну если человек не прав? Я же не просто так подхожу и мочу — хлеба налево, хлеба направо... Я очень не люблю, когда грубо разговаривают, хамства не выношу. Прошу: не надо со мной так разговаривать. Ведь с некоторыми начинаешь вроде по-хорошему общаться — “ты” разрешаешь говорить, какую-то помощь оказываешь, как они тут же наглеют. С ногами на шею залезают. Тогда говоришь: ты маленько границу-то соблюдай! Опять не понимают. Вот тут и приходится...
— Вообще-то, Аля, вы поступаете, может, и справедливо, но нечестно — весовая категория у вас самая тяжелая, кулак мощный.
— Ну я же разбираюсь — не в том смысле, чтобы убивать. И не могу, конечно, взять гриф от штанги да как дать! Так, тряхануть немножко...
— А вы, тяжелоатлеты, все отличаетесь такой непосредственностью?
— Да все разные, конечно, — каждый со своим характером. Единственное, что нас объединяет, — нет таких, что плачут. Потому что выдерживать наши нагрузки с плачем нельзя. Каждый амбициозен, каждый самолюбив. Потому что только самолюбивый будет настойчиво идти вперед, а другие здесь не ходят. Я уже одиннадцать лет в сборной. Из тех, кто начинал со мной, — все ушли уже отдыхать практически. В 93-м году мы первый раз поехали на чемпионат Европы в Испанию, я там стала седьмой. И уже ездила дальше не переставая.
— Прикипели настолько или больше любви не случалось?
— Ой, я очень любвеобильная... Я себя поймала недавно на мысли, что прямо несет меня в сторону любви. Но чтобы променять работу на любовь — таких уже мыслей не было.
— А несет-то в сторону коллег по цеху?
— Никогда в жизни! Мы с ними даже и не общаемся. Это я дома — в романе постоянном. Морочить кому-то голову, выкручиваться, даже врать — мне нравятся эти интриги. Пока нет определенности, скажем, глубоких отношений, пока нет того, за кого я бы всерьез уцепилась и это был бы мой мужчина, я вполне себя хорошо чувствую, используя все приемы, которыми женщины пользовались веками. Живу в свое удовольствие.
— И какое оно, ваше внетренировочное удовольствие?
— Я очень много времени трачу на себя — у меня дома все расписано: каждый день салоны, парикмахерские. Я все это обожаю, маникюры всякие. Сколько помню, всегда так было.
— Что, в деревне прямо с утреца пораньше — в салон?..
— В деревне, конечно, другой разговор. С утра пораньше надо бежать воду таскать, кур смотреть. Там другая работа. Я иногда вспоминаю: сейчас бы не смогла, а ведь было это в порядке вещей. К матери приезжаю: воды принеси! В принципе дойти недалеко, но два раза схожу — хватит уже, таскайте сами.
— А мама думает: ничего себе, вырастила чемпионку мира — как штанги таскать, так она первая, а как по хозяйству чего...
— Ну ворчит, конечно. Она меня, кстати, поначалу подталкивала к тому, чтобы я спорт такой бросала. “Угробишь себя под этими железяками!” Люди еще наговаривали в деревне — сами знаете, как наслаивается все. Зато сейчас я повод для гордости...
— Так они всей деревней должны к дому воду таскать...
— Дошли до того, чтобы улицу моим именем назвать. Все идет к тому.
— Слава — это хорошо?
— Да. Главное только подходить к ней правильно: все у спортсменов временно. Надо, чтобы боли не было потом. Я об этом уже давно думаю. Вот сейчас все готовятся к Олимпиаде — большой ажиотаж вокруг ведущих спортсменов. Дома корреспонденты каждый день... Главное, не потеряться потом, когда это все уйдет и всеобщее внимание улетучится, иначе можно с ума сойти — самолюбие-то куда денешь? Не буду сейчас о будущем говорить. Учусь в двух институтах — академия физической культуры в Иркутске и сибирский институт, на юридическом отделении. Задумки есть, буду воплощать потихоньку в жизнь.
— Аля, кажется, что вы бесстрашны, но наверняка чего-то боитесь?
— Самое страшное у спортсмена — получить травму. Это бьет по психике конкретно. И это может сломать. У меня в 2001-м была операция — мениск. Травмы, как правило, бывают неожиданными. Я тренировалась, начала делать упражнение и упала как подкошенная — колено. Тренер меня на руках из зала унес. Боль адская, без слез не обойтись. В спорте надо быть сильным человеком. Я не люблю, когда жалеют меня. Ненавижу, когда вижу жалость. И разделяю, когда от души сочувствуют, а когда за глаза ахают: ах она бедная-несчастная! Могу в этот момент грубо сказать что-то. Всегда в глаза говорю то, что есть... Поэтому, наверное, со мной никто особенно и не связывается. Ну что вы опять смеетесь? Серьезно. А вообще у любого спортсмена бывают пробуксовки в тренировках даже и без травм. Бывает, год или два результат стоит на месте. Вроде тренируешься как положено, а результата нет, хоть тресни. Надо искать выход. Бог вознаграждает тех, кто мается, кто идет к своей цели. А если опускать руки, плакать и просить: помогите, помогите... Что ты сделал для того, чтобы тебе помогли?
— А Бог в вашей жизни — обязательно?
— Обязательно. Всегда иконы вожу с собой, моя икона есть. Люди, конечно, разные бывают. Но вера должна быть у человека. Кто-то неверующий выходит на помост и все равно просит в душе о помощи. Любой, мне кажется, говорит: Господи, помоги! Хотя мы все верим как-то эгоистично — когда нам хорошо, никто же не ходит свечку ставить за то, что все в порядке. А когда кольнет что-то — опять: помоги, Господи...
— А вот китаянки, наверное, тоже свои свечки ставят, но их на мировом помосте до чертиков. Когда ваш главный тренер сказал с гордостью, что в России уже больше ста тяжелоатлеток, я начала смеяться. Сто против целой армии азиаток. Боитесь?
— Нет. У нас же всегда на Руси были великие мужчины — Власов, Алексеев, Жаботинский... Мужик, правда, все мельчает и мельчает...
— То есть вам надо выигрывать за себя и за того парня?
— Нам надо за этого, за этого и за того тоже! Последним чемпионом у нас был Андрей Чемеркин. Ну не могут в данный момент мужчины ничего сделать. Приходится отдуваться. Но когда я выиграла чемпионат мира, мне очень приятно было, что везде говорили: самая сильная женщина мира. Потому что “тяж” — это великая весовая категория. Выбирая между “мухой” — маленькой категорией и “тяжем”, все зрители всегда отдавали предпочтение последним. И будут отдавать. Я, конечно, постараюсь. И ничего не боюсь — ни соревнований, ни борьбы. Мне это нравится. А то, что меня боятся, я знаю точно. На чемпионат Европы-то китайцы приезжали — снимали меня на видеокамеру.
А потом адреналин всегда подстегивает: иди вперед! А опыт подсказывает — ухо востро держи, не просто вразнос иди, а по-умному. Да и по сторонам тоже немного глазей.
— Может, наоборот, в себя надо смотреть?..
— Я имею в виду, что бдительность не надо терять никогда. Мы осторожность блюдем. Вот с соперницами подарки дарим всегда друг другу. Агата Врубель (одна из основных соперниц Хомич. — И.С.) как-то коробку конфет мне вручила. Я, конечно, скушала их — но после соревнований. Все должно быть с теми же соперницами в меру — без ссор, но и без особого сближения. Встретились, поздоровались, она показала, например, жестом: ты — супер! Я ей: ты тоже ничего, но шоколадки я твои потом съем, а ты можешь моими матрешками сразу играть...
— А, кстати, вы на повара-то доучились?
— Нет, я же перевелась в училище олимпийского резерва. Но — готовлю. Могу.
— Как-то тоскливо прозвучало.
— Потому что сейчас я почти не готовлю. Вообще — блины люблю стряпать. Борщ обожаю — и делать, и сама кушать. Пельмени лепить не очень — муторно слишком. Я один раз пробовала вязать учиться. Сидела-сидела, чувствую, что петельки затягиваются, затягиваются... Я спицу взяла, ка-ак погнула, да и выкинула. Ковыряться с чем-то — не для меня. Даже сейчас, когда эти “петельки, петельки” представляю, кошмар берет. Хорошо, что есть тренировки, — все плохое настроение выплескиваешь в зале. После наших упражнений такая опустошенность накатывает — и хорошо! Я иногда злюсь не оттого, что устала, а что не получается. Но я всегда все честно делаю. Могу, правда, сказать: отстаньте от меня, ничего делать не буду, я пошла домой. А сама — пошла делать.
Я раньше думала: ой, буду заниматься, заниматься, а сейчас смотрю: мне уже 27 лет, и еще пару лет можно протянуть, но время поджимает. Я не хочу уйти из сборной — чтобы меня вытеснили, хочу только достойно — на гребне. На вторых ролях я точно не смогу. А на тренировках мне легче от моего нытья. Молчать я не могу. Я должна говорить, говорить, вот хожу и ною, бурчу, тренер все это знает, не останавливает. Он только говорит: “Тебе не стыдно? Тут дети!” — “Не стыдно!”
— Точно не подарок. Ну а после опустошенности — приходите домой, берете на руки кошку...
— Кошки, собаки — ненавижу.
— Ой. Это что так?
— Лай, писк, визг — я брезгую. Ну есть у соседей — и хорошо, что есть. А потом они привыкнут, я привыкну, а кто с ними сидеть будет? Я и друзей новых стараюсь не заводить. Обжигалась часто на своей доверчивости. Я такая большая, голос такой недетский, народ сильно не общается, побаиваются, но, если с кем-то сближаешься, а потом разочаровываешься, — обидно страшно. У меня есть очень узкий круг людей, которые меня по-настоящему любят: вот такую грубую, способную ляпнуть что-то... Я домой приезжаю: “Ой, мы скучали, мы скучали”. (Пищит тонким голосочком. — И.С.) И я знаю, что это правда. Отвечать так же, сопли размазывать — “ой-ой-ой, я тоже скучала” — это не в моем стиле. Но, если что-то случится, я грудью лягу за этих людей.
— Аля, расскажите что-нибудь щемящее...
— Мыльную оперу, что ли? (Альбина задумалась, а я внутренне напряглась, спросилось как-то случайно, но в тишине вдруг стало ясно, что ковырнула своими словами что-то очень личное, глубокое. — И.С.) Я никогда не рассказывала одну вещь... Это мое, семейное... В 99-м году у меня в деревне умерла старшая сестра. Осталось двое детей. Я их забрала к себе. Так что у меня двое детей. Два мальчика: одному будет 12, а другому 13, погодки. Отца их пришлось лишить отцовских прав сразу же после смерти сестры. Нахлебались мы, конечно, — и вообще, и с документами всякими, в интернат надо было мальчишек оформлять... Тренер очень помог. Он ходил со мной везде, доказывал, разговаривал. Для меня 99-й год — самое страшное. Но — не люблю жалости вот этой, не стонала.
— В двадцать с небольшим взять на себя ответственность за двоих детей?! Вас наверняка отговаривали!
— Сильно — нет. Потому что знали, что бесполезно. Помогать помогали: кто-то даже деньгами. Главное, мне никто в руки их не давал, знали, что я не возьму, — действовали только через тренера. Дети меня мамой называют: они все осознали в первый же день. Сестра болела долго, но я не была готова к ее смерти. И все равно сразу приняла решение. Я не могла иначе поступить. Не могла смотреть на детей, которые... Я знаю, как живут в деревнях. Это просто ужас. И испортить эти две маленькие души, когда еще можно что-то исправить...
— Аля, спасибо, вы сейчас всю правду о себе сказали.
— Четыре с половиной года прошло. Мальчишки большие уже, сами до дома могут добираться. Но в интернате я часто бываю, воскресенье — мой день, если летом — в лапту со всеми детьми играем или еще что-нибудь, зимой — тоже все знают, где меня искать в выходные. Я как-то под Новый год думала: что бы сделать такого ребятам, чем порадовать? Говорю: дети, я в Москву лечу, напишите письма Деду Морозу, из Москвы они до него быстрее долетят. У меня было 18 писем. Я эти письма прочитала, когда домой пришла, и до сих пор храню. Прочитала и поехала всем подарки покупать. Девочка одна попросила: “Я хочу тетрадку с Натальей Орейро”. Я убилась искать эти тетрадки. Мальчики в основном просили тетрисы, плейеры, девочки — Барби. Я всем девочкам Барби купила, тетрадки с Орейро, когда нашла, — тоже всем. Просили еще велосипеды. Но их только летом подарила вместе с самокатами.
А как-то было, что дети жаловались: старшаки бьют. И все — у меня прямо помутнение в мозгах. Пришлось тряхануть один раз обидчика. Он и воспитательницу посылал, и всех. Я его словечками-то прижала как следует. Все — никто не пристает больше.
— Вы не могли не понимать, что личная жизнь с двумя сыновьями значительно осложнится?
— Ой, если они вот подрастут, если кто-нибудь из них скажет спасибо — это все оправдает. (Альбина плачет. Она явно не привыкла делать это при посторонних, и слезы никак не заталкиваются обратно. Я в растерянности прошу прощения за то, что разбередила душу. И понимаю, что не имею права жалеть. Аля рассказывает мне то, о чем, видимо, думает постоянно. И еще понимаю, почему тренер зовет ее Алинькой. — И.С.) Это твари, якобы родители тех детей, что в интернате. Если бы мне хоть одного показали — не знаю, что бы я сделала. Вот я прихожу — надо видеть детские глаза, они ждут постоянно. Это не расскажешь. Мне говорят: чего ты не хочешь поехать с журналистами в интернат, повезти кого-то из фотокоров? Не нужна мне эта показуха! Они что — звери, что ли, чтобы их показывать? Я всех в Ангарске предупредила: если я узнаю, что хоть одна гадина в интернат заявилась, — разорву. Пока никто не ходил. (Альбина потихоньку приходит в себя и переходит на привычно шутливый тон. — И.С.)
— Аля, а правда, что самая сильная женщина планеты за свою победу получила 14 тысяч 500 рублей?
— Было. Уверена, что изменить ситуацию — реально: надо только этим заниматься, пробивать. Не каждый же день у нас в городе чемпионы мира шастают.
— С вашим обостренным чувством справедливости — только в политики идти.
— Знаете, как в жизни бывает: думаем одно, делаем другое, предполагается третье. Хочешь насмешить бога — расскажи ему о своих планах. Вот давайте лучше о платье для банкета на чемпионате мира расскажу. Я же по два-три наряда всегда вожу с собой. Они и сейчас в номере лежат. А то многие думают, что я все время в трико хожу. Жалеют: зачем тебе это надо? А я их жалею, я им сочувствую. Мне было дано, я этот шанс взяла. Каждому дается в жизни шанс, только надо вовремя понять и не побояться. Мы же боимся сложных путей, выбираем легкие: вдруг не получится? Боимся куда-то уехать, чтобы начать с нуля, а рискнули бы — может, что-то и большее получили бы. Я поняла, что мне Бог дал шанс — я его не упустила...
