Неутомимый исследователь древних буддийских текстов, знаток литературы русского зарубежья, Г.М.Бонгард-Левин избран иностранным членом Французской академии изящной словесности, почетным членом множества иностранных научных обществ. Отмеченный премиями, государственными и международными, он сейчас живет один. Чем он постоянно возвращает себе гармонию и творческую страсть?
С выдающимся русским индологом и антиковедом я познакомилась 15 декабря 2003 года на торжестве вручения премии “Триумф” за высшие достижения в науке. Бонгард-Левин заслужил высокую награду в номинации “гуманитарные науки”. В жюри — 20 академиков. Их авторитет во всем мире огромен. И вот я у него в гостях. За чашкой чилийского кофе Григорий Максимович раскуривает трубку.
— У меня много трубок. Но есть любимые. В основном французские — с небольшой люлькой для табака. Они очень элегантны и подходят невысоким и стройным. Массивные трубки — для рослых и грузных. Каждый курильщик подбирает подходящую трубку — по форме, по цвету и по вкусу.
— У одних трубок, наверное, возбуждающие свойства, другие ведут курильщика почти к нирване?
— Многое зависит от формы трубок и от табака. Люблю датский — с ванилью, это придает особый аромат и настроение.
— А при встрече с женщиной какую выбираете?
— Беру трубку длинную, цветную, самую элегантную.
— Вам их дарили?
— Дарили. Но надо выбирать трубку самому. Почему-то считается, что мужчину должна одевать жена или подруга — покупать ему рубашки, костюмы. Но мужчина сам себя должен одевать и быть советчиком женщине. Он выберет ей то, что действительно ее делает привлекательнее. Даже украшения ей лучше выберет мужчина. Цветы, конфеты даме может подарить кто угодно, даже дрессированная обезьяна, — смеется академик, — утонченную вещь любимой женщине подарит только ее мужчина.
— Вы, знаток Востока, курили кальян?
— Не курил. Наблюдал этот ритуал в Индии. Курить кальян — особый вид бытовой культуры, связанный с традицией. В джинсах курить кальян и пить водку — это, конечно, круто, однако полностью разрушает гармонию. Более того, элегантная трубка хороша с изысканным вином, например, с бордо или с немецким белым, но никак не с самогоном. Каждая трубка требует особой атмосферы. Трубка — важная часть моей жизни. Она помогает преодолевать одиночество. С ней я не так одинок. Вот подумайте: трубка гаснет случайно или нет? Нет. Она живой организм. Не кажется ли вам, что и во взаимоотношениях женщины и мужчины чувства гаснут, если не хватает у партнера внутренней энергии? Сколько ни зажигай — ничего не получится.
— Справляетесь с одиночеством?
— Пока плохо. Это, наверное, зависит от характера, от стиля жизни. Одиночество — мучительная потеря самого себя. Можно, конечно, одиночество скрасить чтением прекрасных книг, просмотром хорошего спектакля или талантливого фильма. Но это временный уход от одиночества. Единственное спасение — делиться с близким своими впечатлениями, сопереживать и увлеченно работать над новыми книгами. По-моему, одиночество — это состояние души, от которого ни один врач излечить не может: ни психологи, ни психоаналитики, ни психиатры. Отчужденность не уходит! А сидеть мужику на обочине — непристойно!
— На “Триумфе” у вас было счастливое лицо, но я не видела рядом с вами спутницы.
— Вы не заметили — я пришел на торжество с талантливой девочкой. Ей 14 лет. Юнна — дочь моих друзей. Нашей дружбе уже семь лет. Она учит французский, готовится к Сорбонне, чтобы стать онкологом. На “Триумфе” я был действительно счастлив: мой вклад в науку признан. Я радовался по-мальчишески: слово “триумф” — древнее, греческое, связанное с культом бога Вакха, с празднествами, страстями, буйством. Это взлет победы, в том числе и душевной. Каждый мужчина должен испытать свой триумф. Для мужчины триумф — важная движущая сила. Триумф необходим для самоутверждения.
— Григорий Максимович, у вас такая сложная фамилия.
— В школе меня называли Левиным. Мой отец, Максим Григорьевич Левин, был профессором МГУ. Крупный антрополог, он читал биологию, анатомию, этнографию, вел труднейшие курсы по биомедицине. У него есть учебник по антропологии. Талантливый, красивый внешне, отец любил и знал поэзию, писал стихи. Маму я потерял очень рано. Только при получении паспорта узнал о своей двойной фамилии. Меня постоянно интриговало происхождение материнской — Бонгард. По семейной легенде, во времена Наполеона в южной России потом и в Москве появилась семья Бонгард. Мои двоюродные тетки показывали мне часы, будто бы подаренные Пушкиным одному из моих предков. Как лингвист-зануда, решил я поискать следы фамилии во Франции. В архиве Национальной библиотеки нашел документ: из Нормандии “достойный человек Бонгард” появился в Париже в начале XIV века. Не могу утверждать, что это мой прямой предок, но в этой истории есть некоторый шарм.
— Ваш путь в индологию был прост и гладок?
— Совсем нет. Серебряный медалист, я в 51-м году поступал на восточное отделение МГУ. Но не прошел собеседование. И до сих пор благодарен ректору университета академику Петровскому — он проникся моим горячим желанием изучать Индию и позволил заниматься на факультете, выделив ректорское место. Заканчивал я два отделения — индийское и классическое. Это сочетание очень мне помогло — занимаюсь связью Востока и Запада.
— Кого из античных философов сейчас читаете?
— Плутарха. Античные мыслители умны, точны, саркастичны. Читать их очень поучительно. Сейчас увлечен творчеством Вячеслава Иванова. Готовлю вместе с коллегами большую книгу об этом замечательном поэте и философе. Он начинал как антиковед. Найденная в архиве его переписка тех времен, когда он учился в Европе, — новая страница в истории русской культуры.
— Вернемся к жизни. Вы без препятствий поступили в аспирантуру?
— Студентом я занимался индийскими текстами. Много раз ездил в Ленинград, к самому крупному специалисту по индийским текстам — профессору Воробьеву-Десятовскому, который, к сожалению, рано скончался... На госэкзамене получил “тройку” по марксизму и не был рекомендовал в аспирантуру. Долго оставался без работы. Когда академик Гафуров стал директором Института востоковедения, набирали молодых, и меня взяли лаборантом. С октября 56-го года я остаюсь сотрудником института.
— Кого из русских впервые избрали иностранным членом Французской академии надписей и изящной словесности?
— В 27-м году первым был избран великий русский историк Михаил Ростовцев...
В кабинете Григория Максимовича, на диване из красного дерева времен Александра III, я увидела два фолианта, посвященные Михаилу Ростовцеву. В “Скифский роман” вошли неопубликованные произведения и переписка. Все это собрано и откомментировано Бонгард-Левиным и его коллегами. Этот фундаментальный труд был удостоен Государственной премии в 2000 году. Наследию Ростовцева посвящен новый роскошный том “Парфянский выстрел”, многие главы этой книги написаны Григорием Максимовичем. Рядом — книги его любимых писателей и поэтов: Лермонтова, Блока, Маркеса. “Другие берега”, “Ада” Набокова.
— Расскажите о самой церемонии избрания в академики.
— Церемония избрания была для меня необычна: непременный секретарь Французской академии изящной словесности сказал мне: “Подождите немного в этом зале, а я пройду к академикам, зачитаю указ Ширака об избрании вас действительным членом академии”. Потом он появился, взял меня левым указательным пальцем за мизинец моей левой руки и провел в главный зал. Мне вручили диплом и серебряную медаль с профилем богини Афины. На обороте медали по-французски значится моя фамилия.
— Почему вас вели за мизинец?
— Мне объяснили, что это старинная традиция. Соблюдают древний ритуал ввода нового академика в ложу избранных.
— Какая премия вам особенно приятна?
— Премия Неру за книги об Индии. Находясь в Индии, я был потрясен этим известием. Я многим обязан моему учителю Юрию Николаевичу Рериху. В 57-м ему разрешили возвратиться в Россию. Меня вызвал директор института и попросил встретить его на Ленинградском вокзале. Затем я стал аспирантом и в течение трех лет несколько раз в неделю занимался с ним санскритом у него на квартире. К великому сожалению, Юрий Николаевич неожиданно скончался 20 мая 60-го года.
— Почему-то существует мнение, что ему помогли покинуть этот свет.
— Нет... Когда Юрий Николаевич почувствовал острую боль, позвонили известному гомеопату, и врач дал неправильный совет: положить грелку на живот. А был инфаркт! Посудите — по своей культуре и воспитанию он не вписывался в новую для него действительность. Часто не понимал, что происходит вокруг него. Его вызывали на какие-то собрания, критиковали за “неправильные” взгляды. В 1960 году вышла замечательная книжка — сборник буддийских изречений “Дхамапада”. Предисловие написал Юрий Николаевич, где объявил Будду историческим лицом. Это было воспринято в штыки. Рериха “прорабатывали”, хотя в Институте востоковедения к нему относились прекрасно, особенно молодежь. Юрий Николаевич жил в состоянии постоянного нервного напряжения.
— Вы были в Гималаях?
— В 98-м меня пригласили на беседу к далай-ламе, в Гималаи. По протоколу беседе отвели 10 минут, а продолжалась она 40. Я ожидал, что обсуждаться будут буддийские темы. Но далай-ламу интересовали реальные вещи: как изучается тибетский язык в России, как относятся к приверженцам буддизма — получился разговор не философский, а общечеловеческий.
— В одном альбоме видела вашу фотографию на слоне. Где это было?
— В молодости я десять месяцев учился на Цейлоне, жил в университете, с монахами осваивал древний язык пали, читал древние рукописи, готовил большую книжку. Рядом с университетом — озеро, куда приводят слонов купаться. Студенты с огромным удовольствием вместе с погонщиками моют слонов. Взбираться на них просто: слон подставляет хобот — пожалуйста, взбирайся.
— Вы встречались в Индии со Святославом Николаевичем Рерихом?
— Да, много раз. Был у него в Бангалоре, познакомился и с его женой-красавицей Девикой Рани. Бывал у них и на севере, в Гималаях, в Кулу. Там когда-то жила вся их семья. Мое ощущение от Кулу подобно смятению. Меня поместили в комнату, где раньше жил мой учитель Юрий Николаевич. Представьте, мне пришлось ночевать в его кровати! Кругом его книги, личные вещи. Безумная ночь! Вокруг невероятная красота природы. Рядом течет река Беас, через которую проходил Александр Македонский. Пронзительный и холодный горный ветер за окном, а я в постели дорогого учителя... Мучительная мистика.
Святослав Николаевич мне сказал: “Возьмите, пожалуйста, что-нибудь себе на память”. Но я так был захвачен чувством невероятности происходящего, что ничего не посмел взять. Позднее Святослав Николаевич подарил мне две свои картины — они и сейчас у меня.
Когда я приехал к Рерихам в Бангалор, там еще жила мама Девики. Седая дама, типичная бенгалка, взглянула на меня — а был я тогда стройный, с пышной шевелюрой — и спросила Девику: “Кто этот молодой человек?” Девика рассказала, что я ученик Юрия. Всматриваясь в меня, она сказала нечто удивительное: “Знаете, это его второе рождение. В первом рождении он был брахманом из Калинги”. Это было царство на востоке Индии. Я был потрясен: ведь она не знала, что моя первая научная статья называлась “Калингская война царя Ашоки”. Опять мистика.
— Почему вы, знаменитый индолог, вдруг заинтересовались творчеством русских писателей-эмигрантов?
— Известный русский издатель Сабашников издал в 1913 году в переводе Константина Бальмонта “Жизнь Будды” и драмы Калидасы. Ко мне обратилось издательство, готовясь к переизданию переводов Бальмонта, чтобы я написал предисловие и комментарий. Я начал с архива Сабашниковых в Ленинской библиотеке. Открыл массу писем Бальмонта, его договоры с Сабашниковым еще задолго до отъезда поэта в эмиграцию. Вскоре во Франции я познакомился с дочкой поэта — Ниной Константиновной Бальмонт. И это во многом определило мой интерес к русской эмиграции. Она показала мне домашний архив, дала некоторые фотографии. Написала рекомендательные письма в Париж, в частности, к Деникиной.
— Дочери генерала?
— С Мариной Антоновной Грей (Деникиной) я до сих пор дружен. Вышла ее интересная книга “Мой отец — генерал Деникин”. Последняя ее книга “Павел I” еще не переведена на русский. Живет она в Версале. Антон Иванович умер и похоронен в Америке — около Принстона есть русское кладбище. Я посетил его могилу. Неделю назад в Париже я видел Марину Антоновну, и она мне сказала, что принимается решение о переносе праха отца в Москву. Марина Антоновна дала мне письма к племяннику Ивана Сергеевича Шмелева — с Ивом Жантийомом я познакомился у нее на обеде. Он предоставил мне ксерокопии всех писем Бальмонта к Шмелеву. Сейчас вместе с Константином Азадовским мы издаем книжку — стихи и письма Бальмонта к Ивану Шмелеву. Там масса неизвестных стихотворений поэта. Архив Шмелева, к счастью, подарен Российскому фонду культуры его внучатым племянником.
В США в архиве Михаила Ивановича Ростовцева нашел неизвестные письма Бунина, Набокова и опубликовал их.
— Вы были в бунинском Грасе? Ведь именно там Иван Шмелев заканчивал свой знаменитый роман “Солнце мертвых”.
— В Грасе я пока не был. А книга Шмелева потрясающая. Когда он впервые приехал во Францию, то жил у Бунина на вилле Бельведер. Бунин ему помогал... Представьте, я поехал и в нобелевский архив — узнать, почему Бунин получил премию.
— Одновременно с ним номинировался и Шмелев.
— И несколько раз. Но не получил. И знаю почему. И написал об этом статью в “Нашем наследии”.
— Григорий Максимович, вы столько сделали! Наверное, вам помогала любовь.
— В науке ничего сделать невозможно без страсти. Никакая усидчивость, никакие способности не смогут восполнить потраченного времени. Нужна страсть. Наука — тоже искусство. Без внутренней творческой страсти, без увлеченности, без сумасшествия ничего путного сделать нельзя. И без душевной поддержки любимой женщины.
— Пожалуйста, расскажите о своей семье.
(Глубоко вздыхает.)
— Семь лет назад умерла моя жена. Совершенно неожиданно. В Париже. С Ириной Евгеньевной Синицыной (она была доктором юридических наук) мы гуляли вдоль Сены, накануне отъезда в Москву. Позвонили сыну, что прилетаем. И вдруг она упала как подкошенная... Ее отпевали и похоронили в Москве.
Наш сын Максим Синицын, кандидат биологических наук, эколог, сохраняет реликтовые леса, в основном в Костромской области. Не дает рубить леса, посаженные при Петре. Полгода там — полгода здесь. Внук Максим носит мою фамилию. Он Бонгард. Ему шесть лет.
— Внук проявляет интерес к науке?
— Абсолютно никакого. Только к машинам.
— На какой ездите?
— Начинал когда-то с “Победы”. За рулем я 45 лет. Сейчас у меня “девятка”. Старенькая, правда. Не скрою, это особый пижонский английский стиль и шик: носить не новые, но хорошо вычищенные добротные ботинки.
— При наших встречах заметила ваше пристрастие к элегантным галстукам.
— Должен признаться: модные итальянские галстуки — моя давняя (игриво щурит глаза) забава. Очень люблю дарить их своим друзьям.
— Вы думаете о вашем читателе?
— Очень важно, как тебя оценят коллеги, но особенно ждешь, как оценит человек, который к тебе душевно привязан и очень дорог.
— Что вы особенно цените в женщине?
(Долго думает, раскуривая свою французскую трубку.)
— Полное доверие ко всему, что ты делаешь и говоришь.
— И только?
— Нет, еще — неординарность и сумасшествие.
— На первой странице сборника Scripta Gregoriana, выпущенного Российской академией наук в честь вашего 70-летия, вижу фотографию носорога с оборванным ошейником. С чего бы это?
— Носорог — символ мужской силы, неудержимости и буйства. И независимости.
— Верите, что вас еще посетит любовь?
— Верю. И это будет мой главный триумф, — рассмеялся академик, а наутро улетел в Париж на заседание Французской академии изящной словесности.
