На меня обиделись сразу несколько читателей. Обиделись за одно и то же: мол, я клевещу на революцию и социализм. Ведь первая, по их мнению, — главное достижение России. Второй — светлое будущее всего человечества. Попутно читателей почему-то задело и то, что автор “Знамени над Рейхстагом” Евгений Халдей оказался евреем. С Халдеем — ладно. Он уже умер, а мертвые срама не имут. Я же хочу оправдаться: на революцию не клеветал и клеветать не собираюсь. И в доказательство этого предлагаю тему: фотография и революция.
Не каждый человек способен на страсть, не каждая страна — на революцию. Без страстей бывает скучно, но не всегда из их плена удается выбраться живым и здоровым. Не зря даже любовную страсть называют болезнью. Революция в своем роде тоже страсть и болезнь. Только болеют ею целые народы. Истории болезни получаются очень похожими.
Когда рассматриваешь фотодокументы, оставшиеся после нашей, мексиканской, кубинской, иранской и прочих революций (военные перевороты и “интернациональный долг” не в счет), нельзя не удивиться тому, что все они проходили через одни и те же этапы. Сначала — огромный энтузиазм. Бесконечное стремление к свободе, равенству, братству, к самым высоким идеалам. О повышении зарплаты во время таких событий речи не идет. Но это всегда подразумевается — как неизбежное следствие победы высоких идеалов. Потом исчезает большинство отцов-основателей. Кого-то убивают враги, кого-то свои. Кто-то становится неинтересен. Очень скоро остается один-единственный победитель-революционер, который правит тем суровее, чем кровавее была встряска. Задача у оставшегося в живых вождя всегда одна и та же: сохранить завоевания революции, но уничтожить ее дух. И зачастую то, что начиналось как побег к свободе, оборачивается самой тяжелой тиранией.
Все эти этапы отлично отражены на пленке. Что-то более талантливо и символично, что-то менее. В какой-то стране, на какой-то революции репортеры сумели подробно схватить одно, в другой — другое. Но один сюжет есть всегда. Причем с него все и начинается: вождь выступает перед толпой. Вот говорит Ленин, перегнувшись через наспех сколоченную трибуну. Рядом стоит Троцкий. Через десять лет его с фотографии уберут. Вот спина Фиделя — перед ним людское море. Гимнастерка — мокрая от пота, слушать в такую духоту и жару тоже, наверное, тяжело. Но площадь замерла от восторга. А вот Ельцин на танке — сейчас уже трудно поверить, но прикрыть его своим телом пришли десятки тысяч человек. И он их тогда не подвел...
Уже потом появляются фотографии голодающих, расстрелянных в ЧК или деникинской контрразведке. Снимки горящего парламента и пустых прилавков. Все потом. А вначале вождь говорит перед революционным народом. Или кровавый преступник перед бесчинствующей толпой — все зависит от точки зрения.
Похоже, любая революция начинается именно с этого. Когда Ленин весной 17-го приехал в Петроград, большевики только-только “экспроприировали” особняк балерины Кшесинской. И с конца апреля, ровно в два часа дня, Ильич выходил на балкон второго этажа и толкал речь. В первую неделю — понятно — никого кроме случайных зевак не было. Но очень скоро слава о грассирующем чудике распространилась по всей горячечной столице. И к двум часам дня под бывшим балконом Кшесинской собирались сотни людей.
Только оцените: какая самоуверенность, одержимость, харизма, энергия била из бывшего присяжного поверенного, который проиграл в суде дела всех своих подзащитных. Каким удивительным образом изменила его атмосфера революционной России и как после этого он изменил эту атмосферу. Адекватных снимков выступающего Ленина нет. Они все достаточно статичны и не передают энергетику момента. “Первому оратору двух революций” Льву Троцкому повезло больше. Уже в 30-х его выступление в Копенгагене заснял Роберт Каппа. Пленка поцарапана, но снимок все равно выразителен. Комментировать его нет смысла. Смотреть, может быть, и противно, но ясно: на трибуне происходит “атомный взрыв”.
Мой старый репетитор по русскому, пытавшийся спасти меня от единицы за грамотность на вступительном сочинении, как-то вспомнил, что мальчиком видел выступление Троцкого. Это был год 25—26-й. Бывший Предреввоенсовета и наркомвоенмор был уже не в фаворе, но открытую машину, в которой он ехал, окружили люди. И Лев Давыдович исполнил речь прямо с автомобиля. После чего машину пытались поднять на руки, но не смогли и в итоге ограничились лишь качанием оратора. До его высылки из СССР оставалось три-четыре года...
Положение вождя вроде бы выигрышно. На снимке он неизбежно соло. Но переменчивая, жестокая, доверчивая, злобная толпа — не менее важный партнер в этой паре. Это она решает: кому жить, а кому — нет. Именно она называет имена тех, кому позволит сесть на собственную шею.
Красивее всего эту толпу снял Альберто Корда, летописец кубинской революции. Он вместе с Фиделем и Че провел долгие месяцы в горах Сьерра-Маэстра. Он вместе с ними прошел путь до Гаваны. Он обессмертил эту революцию, создав удивительный, романтический образ: многочисленных бородатых команданте; вдохновенных девушек-“мелисианос”, с прекрасными лицами и автоматами наизготовку; восторженных горожан, свергнувших диктатуру кровавого паука Батисты. Корда создал и главную икону всех левых интеллектуалов — Че Гевару, мужественного и красивого революционера с сигарой в руках и справедливостью во взгляде. Толпа у Корды — всегда народ. Снимок, выбранный для рубрики, очень известен. На самом деле он так же выражает идеал революционных масс, как кордовский Че Гевара — идеал революционера.
Но даже у Корды время от времени промелькнет что-то настораживающее. То Фидель со своим “казачком”-оруженосцем неожиданно напомнит героя Никиты Михалкова из “Своего среди чужих”. То Че окажется толстым, неуклюжим, с растерянно-глуповатым взглядом. У Корды есть снимок, как к полненькому министру экономики Че Геваре приходит управляющий национальным банком. Спец, доставшийся от старого режима. Банкир растерян и расстроен почти до слез — по его лицу понятно, команданте не понимает абсолютно ничего. Кстати, подобная сцена — неизбежная и далеко не самая трагическая часть любой революции.
Впрочем, при всей “ангажированности” Корды главное он ухватил точно: настоящая революция не может быть случайной, она не может пройти мимо, как гроза. Ее ждут, как ливня после засухи, как избавления. А если толпа ждет своего вождя, он обязательно появится. Впрочем, любая болезнь не может продолжаться вечно. Мы долго болели. Мы знаем.
