— Фильм, снятый мною в открытом космосе в 65-м году, на Каннском фестивале получил “Золотую пальмовую ветвь”. Прошло почти сорок лет, а я так ни разу и не взглянул на эту награду, и даже не знаю, кто ее получил… Да что там говорить, за выход в открытый космос 11 человек получили звание лауреата Ленинской премии, золотые значки и денежные суммы. Это были выдающиеся люди, ученые, и ни один из них не возмутился: “Как же так? Я получаю премию, а человека, который первым шагнул в космос, в этом списке нет?” Все промолчали.
30 мая живой легенде — Алексею Архиповичу Леонову — исполнится 70 лет. Несмотря на нелюбовь к прессе, первый покоритель открытого космоса согласился встретиться с репортером “МК”.
Художник, психолог, дизайнер, садовод, снайпер, каменщик, столяр, а сейчас еще и банкир. Хотя для всего советского народа он — летчик-космонавт, человек, который первым вышел в космос.
— 18 марта 1965 года вы первым в мире совершили выход в открытый космос, при этом едва навсегда не остались на орбите... Что же случилось?
— Мы знали, что высота полета будет порядка 350 км, что за бортом — глубокий вакуум, температура скафандра со стороны света — плюс 150 градусов, со стороны тени — минус 140. На Земле смоделировать эту среду было невозможно… На старте Сергей Павлович Королев сказал: “Мы тебе ничего не можем сказать… Когда вернешься — все нам расскажешь... Прошу: не торопись, обо всем докладывай на Землю. Попутного тебе солнечного ветра”.
При выведении на орбиту произошла ошибка. Корабль оказался на высоте 495 км. Мы знали, что пятью километрами выше проходит первый радиационный пояс, где радиация исчисляется смертельными дозами… Но нам повезло: солнечная активность была небольшая. Когда вышел в открытый космос, сказал в восхищении: “А Земля-то ведь круглая!” Прямо подо мной было Черное море, как на ладони лежала Греция, Италия… Приподнял голову — увидел Балтику. Одним взглядом я охватывал круг диаметром 5 тыс. км. Видел солнце — яркое-яркое, будто вколоченное в небо, голубую Землю, немигающие звезды. И такая стояла тишина, что я слышал свое дыхание… Когда в 68-м по Артуру Кларку американцы сняли картину “Одиссей 2001 года”, из моего фильма, что я сделал в космосе, они взяли этот звуковой фон — тяжелое надрывное дыхание.
На груди у меня была вмонтирована миниатюрная фотокамера, предназначенная для закрытых съемок. Нам разрешил ее использовать тогдашний председатель КГБ Владимир Ефимович Семичастный. Фотокамера управлялась манипулятором, до которого я никак не мог дотянуться… Из-за глубокого вакуума скафандр деформировался. Руки у меня выскочили из перчаток, а ноги из сапог. Я оказался внутри скафандра во “взвешенном состоянии”. Двигателей стабилизации оказалось недостаточно, корабль постепенно начал менять положение в пространстве, и солнце стало светить прямо в объективы телекамер, потом на пленке было видно, насколько прожжены диафрагмы.
При возвращении на корабль возникли проблемы. Я долго боролся со скафандром, и силы были на исходе… Тогда я, ни с кем не советуясь, быстро уменьшил давление в скафандре наполовину, и сразу обрел подвижность.
По инструкции я должен был вплывать в шлюз ногами вперед. После нескольких неудачных попыток я опять, не спросив разрешения Земли (знал, что начнется совещание специалистов, а время у меня было ограничено — пять минут осталось до входа в тень, 30 минут — на дыхание), пошел вперед головой — ухватился руками за обрез люка и с большим трудом “пропихнул” себя в шлюз. Спасла физическая подготовка: каждой рукой я тогда выжимал девяносто килограммов. Уже в шлюзе передаю Паше Беляеву: “Закрывай!”. Внешний люк закрылся, началось заполнение шлюза воздухом. Пот мне буквально выедал глаза. Тут я опять нарушил инструкцию: дал команду на выравнивание давления и, не дождавшись закрытия внутреннего люка, поднял стекло гермошлема и начал протирать перчатками глаза… От космоса меня отделяли только надувные стенки шлюза.
— Потом вы с Беляевым едва не сгорели?
— Как только Паша впустил меня “домой” и мы закрыли люк, начало повышаться парциальное давление в корабле: 160 мм, 180... 350... Оно перешло опасную черту — малейшая искра в системе электропитания могла привести к взрыву, и мы бы с Пашей превратились в молекулярное состояние... Вспомнили Валентина Бондаренко, который сгорел при испытании в сурдобарокамере. Смоченный спиртом кусочек ваты, которым он протирал кожу после записи физиологических функций, попал на включенную плитку… Пожар вспыхнул мгновенно: атмосфера в камере была кислородная.
Мы сделали все что могли: убрали влажность, снизили температуру до 10 градусов… Семь часов мы сидели в креслах, следили за приборами и ждали взрыва… Это были не самые лучшие минуты в нашей жизни… Страха не чувствовали, была обреченность и понимание... Ждали, ждали — и уснули. Во сне я своим вентиляционным шлангом совершенно случайно включил тумблер поддавливания, в корабле начало расти давление. Когда оно превысило определенный уровень, сработал клапан, корабль тряхнуло, мы проснулись… и вдруг начало снижаться парциальное давление кислорода. Мы повеселели... Оказалось, оттого, что корабль находился в стабилизированном положении — с одной стороны нагревался, с другой — охлаждался, — произошла деформация корпуса, люк плотно не закрылся, осталась микронная щель. Под воздействием высокого давления крышка люка плотно села на место, и состав атмосферы в кабине постепенно нормализовался.
— В том полете отказала система автоматического управления спуском, и вам впервые в истории нашей космонавтики выпала ручная посадка.
— В заданное время была включена программа “спуск”, корабль встрепенулся и стал уменьшать скорость вращения (после отстрела шлюзовой камеры она у нас была аварийной — более 20 градусов в секунду). Мы строго отслеживали время ориентации корабля, процесс затягивался. Оставалось 5 минут до включения двигателя на торможение, а корабль не был стабилизирован. Советоваться нам было не с кем, мы находились над Южной Африкой. С большими сомнениями мы приняли единственно правильное решение — выключили программу спуска.
При пролете над Евпаторией мы доложили о состоянии корабля. Земля одобрила наши действия и разрешила выполнять ручной спуск. Ответ от нас Земля не получила: мы ушли в радиотень. И вдруг, уже в Антарктиде, мы услышали наши позывные... На Земле вспомнили про радиостанцию имени Коминтерна, которая была специально построена для управления полетом Чкалова в Америку через Северный полюс. Ее в срочном порядке расконсервировали, Земля выдала нам нужные команды и получила от нас ответ.
В расчетное нами время включили тормозной двигатель и с точностью до долей секунды выключили его. Через 10 секунд после выключения двигателя должно было произойти разделение спускаемого аппарата от приборного отсека, но этого не произошло... Следующие 10 минут до разделения от термодатчиков мне показались вечностью... Наконец, мы заметили, что пылинки в корабле оседают, а потом и сами почувствовали, как начали расти перегрузки: 2, 3, 5, 10 единиц... Нас вдавливало в кресло, трудно было шевельнуть руками... Но радость возвращения делала перегрузку приятной...
“Мы точно проходим через Москву, — шутил Паша, — можно сесть прямо на Красной площади”. Но, конечно, мы специально искали малонаселенное место, где нет предприятий, всякого рода труб и линий электропередач. Парашютная система сработала нормально, и мы приземлились в глухой тайге, в Пермской области.
— Пока вы двое суток без теплой одежды сидели в снегу, в газетах писали, что космонавты чувствуют себя хорошо и отдыхают на обкомовской даче.
— После отстрела люка в корабль ворвался свежий ветер. Паша покинул корабль и оказался по шею в рыхлом снегу. Я тоже окунулся в эту снежную массу. С большим трудом мы развернули антенну, и я стал передавать телеграфным ключом условное сообщение. Нам казалось, никто нас не слышит... Быстро стали наступать сумерки, завьюжило, температура упала за 25 градусов мороза. А у меня в скафандре воды было по колено. Пришлось раздеваться догола, выливать воду из каждой штанины — пожалуй, литра по три... выжимать белье и — заиндевевшее — надевать на себя. Чтобы не замерзнуть, мы спороли жесткую часть скафандра, бросили ее как подстилку на снег, а на себя надели мягкую часть, состоящую из 9 слоев алюминизированной фольги. Парашют наш завис на верхушке деревьев, мы порезали парашютные стропы и перебинтовались ими. Только на вторые сутки к нам подоспела помощь. Одного из спасателей спустили к нам в корзинке с вертолета, а остальной десант пришел к нам позже. К вертолету мы шли по тайге 9 км на лыжах. Вот такая была “обкомовская дача”.
— Не обидно, что, когда полетели “Аполлоны”, наша лунная программа была свернута? Вы могли стать первым советским космонавтом, совершившим облет Луны.
— Это одна из серьезнейших ошибок того руководства — заместителя генерального конструктора Василия Павловича Мишина и тех из цэковской верхушки, кто “курировал космос”. Был упущен громаднейший задел… Мы могли облететь Луну раньше американцев на полгода. Шесть кораблей летало без экипажа, все возвратились. Если были аварии ракеты “Протон”, то не по вине конструктора, а по вине наземных служб, которые в одном случае перепутали плюс с минусом, в другом — в топливный бак вставили заглушку с другого двигателя... Спустя много лет у меня состоялся откровенный разговор с Мишиным. Он мне сказал: “Мы не полетели к Луне, потому что ракета “Протон” была ненадежная”. Василий Павлович лукавил. Просто ракета “Протон” была сделана на конкурирующем предприятии, которым руководил Владимир Николаевич Челомей... Сам Мишин возглавлял НПО “Энергия”, на котором они готовили свою ракету “Н-1”, которая четыре раза взорвалась и не пошла... Им хотелось протащить свое детище. А ракета “Протон” до сих пор летает, выводит на орбиту 22 тонны груза, все тяжелые спутники и станции запущены этой ракетой...
— Шаталов недавно рассказал, что после первого успешного запуска беспилотного лунного корабля космонавты написали письмо “в верха” с требованием послать одного из них к Луне. Находились добровольцы, которые выступали с предложением осуществить полет на Луну “в одну сторону”…
— Каждый бы из космонавтов рискнул… Сесть на Луну раньше американцев мы бы не смогли. Но если бы был жив Королев, то в апреле 68-го мы бы облетели Луну. Все для этого было готово: и корабль, и ракета, и экипаж.
— В 75-м вас отобрали для участия в совместной программе “Союз-Аполлон”. Она имела не только исследовательское значение, но и была первой политической акцией?
— Корабли двух стран летали в космос. Случись авария, помочь друг другу мы бы не смогли: не было совместимых систем. Это было время “холодной войны”, из-за своих идеологий мы готовы были вцепиться друг другу в глотки… Но нашлись умные люди: Никсон, Косыгин, президент НАСА Флетчер, президент советской академии наук Келдыш. Возникла идея провести стыковку двух кораблей. Это было правильное решение.
— После успешной стыковки на торжественном обеде вы шокировали американских коллег тем, что предложили по русскому обычаю выпить водки — “Экстру”, “Столичную” в тубах...
— Нам удалось опередить обязательный график, и командир “Аполлона” Стаффорд, помню, устало отложив кинокамеру, потянулся: “Алоша, как насчет банкет?” Я ему в ответ на американский манер: “Что будешь пить, Том?” Слышу: “Яблочный настойка, пожалуйста”. Упаковав кассеты с отснятой кинопленкой, мы сели на нашем “Союзе-19” за стол. И тут я достаю пакет, вытаскиваю из него четыре больших тубы с яркими красочными этикетками и говорю: “По русскому обычаю за успехи и победы принято поднимать бокалы”. “Водка “Экстра”, — прочитал надпись Стаффорд. — Крепость — сорок градусов”. Я говорю американцам: “Презент, провез контрабандой. Все в экспортном исполнении”. Слейтон замахал руками: “О, нет, нет! Водка — нельзя! На нас смотрит телевидение…” Я говорю Кубасову: “Валера, выключи телевидение”, и, “огорчившись”, продолжаю: “Я прошу тебя, Дик. И тебя, Том. Выпьем за первую в истории человечества международную космическую экспедицию. За отличную стыковку наших кораблей. За то, что мы вместе. За будущее человечества”. Отказаться от такого тоста американцы не смогли… Четыре тубы соединились вместе, в полном молчании мы пригубили “бокалы”, и вдруг лицо командира “Аполлона” Стаффорда расплылось в широкой улыбке: “Алоша! Это сорок градусов — суп, вот это сюрприз!”
Еще на Земле я приготовил этикетки “Столичная”, “Экстра”, “Коленвал”, “Московская” и наклеил их на тубы с борщом. Никто нам не верил, что мы пили остренький борщ, первый телевизионный сигнал пошел на Америку… По договору за пепси-колу, которую стал выпускать завод в Новороссийске, мы расплачивались водкой “Столичной”: нас попросили поставить ту водку, что “пили на борту космонавты”.
— А что еще контрабандой удалось пронести на борт корабля?
— На “Союз-19” я, не спрашивая разрешения госкомиссии, взял с собой в полет складной охотничий нож, который купил за 5 рублей 50 копеек в обычном магазине. Этот нож спас нам все телевизионные передачи. Когда у нас вышел из строя коммутатор, чтобы исключить его из схемы управления, нам нужно было открутить четыре болта; когда попробовали снять три из них — раскрошилась отвертка. Тогда я достал свой охотничий нож, вставил его в прорезь и ударами сбил четвертый болт, “заглушенный” эпоксидной смолой. Так мы сняли коммутатор, сочинили новую схему… Пошла передача. После полета у меня спрашивали: “У вас же на борту штатно лежал рекомендованный специалистами охотничий нож”. Я взял его в руки и как бы между прочим, обсуждая проблему, отломал у него лезвие — нате! Сталь была твердая, но перекаленная, хрупкая… И все разговоры прекратились.
— О вашей отрядной стенной газете “Нептун”, бессменным главным редактором которой вы были долгие годы, ходили легенды…
— Газета была огромного размера, в рисунках я отображал жизнь отряда и курьезные случаи. Портретное сходство “персонажей” ни у кого не вызывало сомнений. Ребята ждали газету с интересом.
Потом я стал снимать фильмы. Первую свою самодеятельную картину я показал в новогоднюю ночь — с 68-го на 69-й год. После праздничного “Огонька”, к которому в Звездном городке готовились полгода, я неожиданно для всех показал фильм, снятый скрытой камерой. Все хохотали до слез. Потом я уже начал снимать тремя кинокамерами, дистанционно управляя ими. Следующий новогодний фильм назывался “Космонавты без масок, или Новый 70-й год”. До одиннадцати вечера все бродили с аперитивом по городку, поздравляли друг друга, а после торжественного застолья — все знали: в 1.30 будет показан “Леонов-фильм”. На кадры я накладывал совершенно абстрактные слова. Валентина, например, пела у меня голосом Руслановой… Я снял таких 18 серий… Все пленки сохранены, лежат в институте космической документации в специальных контейнерах. На них люди, которых уже с нами нет, — Герман Титов, Шонин, Хрунов, Добровольский, Волков и Пацаев… Они все там живые, веселые… Снял я и отдельный фильм о Юрии Гагарине, когда мы вместе ходили на водных лыжах, на катере.
— Говорят, вы очень своеобразно учили опаздывающих не опаздывать.
— Мы были молоды, часто собирались: отмечали праздники, дни рождения, присвоения званий, при этом четко оговаривали время сбора. Того, кто опаздывал, ждала холодная ванна. Причин никаких не признавали, правда, перед этим со всех взяли слово: кто нарушит договоренность — без сопротивления окунается в воду, хоть в самом парадном костюме. Потом мы наливали провинившемуся сто граммов водки или коньяка. Так с Юрой Гагариным мы приучили всех к порядку.
— Как могла сложиться ваша жизнь, если бы вы не стали летчиком-истребителем?
— Еще школьником я вел дневник и на его обложке вывел: “Судьба моя — я сам”. Это правда. У меня всегда был кусок хлеба, который мне был дан от рождения, — живопись. Сорок лет наряду с главной работой я тружусь над живописным космосом. Не стань я космонавтом, наверное, я бы еще больше сделал как художник. На аукционе мои работы стоят очень дорого. “Союзхудожник” как-то в Америке устроил выставку моих работ. Я в свое время картины оттуда не вывез, а потом их продали с аукциона “Сотбис”… Только одна из моих работ — “Ракета “Союз” — ушла за 19 тыс. долларов. Этих денег я не увидел, организации “Союзхудожник” к тому времени уже не существовало.
— Юрий Гагарин, первым увидевший Землю из космоса, сказал: “Необычно. Как на полотнах Рериха”. А каковы были ваши впечатления?
— Когда я смотрел на земной шар с высоты почти 500 км, я вспоминал американского художника Рокуэлла Кента — его чистые краски. Я не раз наблюдал и зарисовывал солнечную корону. А если отлететь от нашей планеты на 10—15 тысяч километров, можно увидеть вокруг нее ореол радуги. Все это я использовал в своих картинах, изображение на них высокодостоверно, — говорит Алексей Архипович, листая большой глянцевый альбом. “Голубой пояс Земли”, “Циклон из космоса”, “Зеркальное отражение Луны от атмосферы”, — читаю я названия картин.
— Как вы относитесь к космическому туризму?
— Это очень правильное направление, и оно будет развиваться. Если мы умные руководители, мы должны этому способствовать. Турист Тито за возможность побывать в космосе заплатил, например, 22 млн. долларов. Три таких бы туриста — и было бы обеспечено годовое существование программы “Мир”. Но любой турист должен пройти медицинскую комиссию и знать, как себя вести в аварийной ситуации, например, в нештатной ситуации при посадке. Тито, кстати, был блестящий турист, на него можно было положиться, как на члена экипажа.
— На родине — в Кемерове — стоит ваш бронзовый бюст. Вам нравится эта работа?
— Бюст сделал Лев Ефимович Кербель почти 30 лет назад, из них 28 лет он простоял у него в мастерской. Вопреки решению правительства я не соглашался на его установку. Мне позвонил губернатор Кемеровской области Аман Тулеев и сказал: “Ты можешь сколько угодно упрямиться, но почему ты считаешь, что этот памятник только тебе? Ты — олицетворение той работы, которую сделал народ... Есть решение Госдумы, правительства, а я, как руководитель региона, его не выполняю…” Мне пришлось согласиться, тем более что бюст был совсем не помпезный, нет там у меня никаких орденов, а только вокруг шеи кольцо от скафандра.
— Русский философ Иван Ильин как-то сказал: “Жизнь без победы не нужна”. Вы согласны с ним?
— Будучи молодым, я слышал: жизнь — это борьба, и удивлялся: с кем я должен бороться? Только спустя годы понял: жизнь — это на самом деле борьба, прежде всего с самим собой. Я согласен с Ильиным в том смысле, что жизнь без победы над собой — не нужна. И еще есть хорошие строки из песни: “Чтобы люди тебя не теряли, постарайся себя не терять”.
