Высотный дом у подножья Таганского холма приютил не только Твардовского, но и поэтов, годившихся ему в сыновья. Я имею в виду Вознесенского и Евтушенко. Их звезда зажглась после смерти Сталина. Под гром оваций в пору “оттепели” они читали стихи на стадионах, площадях, в переполненных залах.
Их печатали газеты и журналы, переводили во всем мире. Принимали президенты и премьеры.
Ни Блок, ни Есенин ничего подобного не испытали. Маяковский безнадежно мечтал, чтобы о его стихах делал доклады на Политбюро Сталин. Ему свистели в зале. Он застрелился после провала юбилейной выставки, не найдя взаимности у государства. Мандельштама оно сгноило в лагере. Цветаеву довело до петли. Ахматову и Пастернака травило.
Прижизненной славе поспособствовал микрофон. Благодаря микрофонам они могли витийствовать в Лужниках, Дворце спорта на четырнадцать тысяч зрителей, у памятника Маяковскому. (Булату и Высоцкому, которого не печатали, хоть ты убей, помогли магнитофоны.)
Талантом не обижены многие поэты второй половины ХХ века. Небывалой популярностью Вознесенский и Евтушенко обязаны не только уникальному дару, но и тому, что точнее других попадали в силовое поле общественного ожидания, того, что называют сейчас английским словом “мейнстрим”. Когда попадания нет, происходят творческие драмы. (Позволю привести пример из собственного опыта. В 1984 году я писал одновременно две книги. Одну заведомо в стол, про тайные опыты с экстрасенсами в институте Академии наук СССР, с надеждой, что когда-нибудь ее опубликую. Другую книгу о найденных рукописях Михаила Шолохова, думал, у меня вырвут из рук. Произошла перестройка. Общество жаждало перемен и мщенья. Книгу о запретных прежде экстрасенсах тиражом в 200 тысяч экземпляров выпустил “Политиздат”, сам предложил напечатать по высшей ставке. А книгу о “Тихом Доне” не приняло в Москве ни одно советское издательство, ни один толстый журнал! Шолохову мстили посмертно. Спустя десять лет чудом удалось в новом издательстве выпустить ее тиражом в 5 тысяч экземпляров, которые не находили спрос.)
После неожиданного для власти успеха на стадионах счастливцев подвергали публичной порке. Но партия в эпоху Хрущева и Брежнева не столь сурово наказывала. И порой миловала. Такой милостью служили поездки за казенный счет за границу, а для избранных — бесплатные квартиры в высотном доме. Так соседями поэтов стали народные артисты СССР, лауреаты бывших Сталинских премий, военачальники и просто большие начальники.
* * *
— Евтушенко жил у нас с Галиной до развода, она и сейчас в той квартире, — сказали мне старожилы. О доме на Котельнической набережной ни разу автор мемуаров “Волчий паспорт” не упоминает. Более точную справку получил я в дирекции здания. Евгений Александрович Евтушенко числился жильцом с 10.2.1969 года по 12.1.1979 года. То есть десять лет. В те годы написал “Казанский университет” во славу Ленина. Вышел сборник “Интимная лирика”. С триумфом исполнялась 13-я симфония Шостаковича, вдохновленная его поэмой “Бабий Яр”.
До новоселья Евтушенко отправил телеграмму Брежневу, протестуя против ввода танков в Чехословакию. Это ему сошло с рук. К тому времени его знала вся читающая Россия, то есть Советский Союз, и Запад, с которым приходилось считаться.
…В год Победы от родной сестры отца Женя неожиданно узнал о лагерях, расстрелах, что “Сталин убийца”. Но то открытие не повлияло на мировоззрение мальчишки, который входил в литературу через дверь редакций советских газет. Он быстро сообразил, что в стихах непременно должны наличествовать строчки о Сталине, революции, партии и рабочем классе. Барабанные стихи заполнили первый сборник.
Вдруг однажды в студенческой компании Евтушенко услышал от Юнны Мориц: “Революция сдохла, и ее труп смердит”. На что “комсомольская богиня” Белла Ахмадулина запальчиво возразила: “Как тебе не стыдно. Революция не умерла. Революция больная. Революции нужно помочь”. С этим желанием вошли в жизнь Евтушенко, его первая жена, красавица Белла, и Вознесенский. Их видели вместе на вечерах поэзии. Тогда в Москве они играли роль политических митингов. А функцию ораторов исполняли поэты.
После гибели Пушкина неизвестный России Лермонтов прославился, когда по рукам пошли написанные им стихи “На смерть поэта”. За что царь сослал на Кавказ.
После смерти Сталина имя Евтушенко дважды прогремело. Первый раз — поэмой “Бабий Яр”. Второй — стихотворением “Наследники Сталина”. Его напечатали волею самодержца Хрущева. С Кавказа на военном самолете фельдсвязью доставили в Москву. Стихи перевели на 72 языка. На странице “Правды” они выглядели решением ЦК партии. Поэтому Евтушенко мог сказать: “Поэт в России больше, чем поэт”. Он без устали тогда “боролся за будущее”, то есть коммунизм, боролся за мир, выглядел “горланом и главарем”, подобно своему кумиру Маяковскому.
Прежде чем стать жителем высотки, Евтушенко обитал в двухэтажном деревянном доме 7, квартире 2 по Четвертой Мещанской улице, ныне Мещанской, с мамой, сестрой и бабушкой. Рожденный в Сибири на станции Зима, куда занесла профессия его отца Александра Гангнуса, классного геолога и истинного поэта, он врос корнями в Москву. В сорок пятом году покупал пачками папиросы “Норд” и поштучно торговал ими на углу Сретенки вблизи дома. Его мама, Зинаида Евтушенко, пела в соседнем кинотеатре “Форум” перед сеансами. Учился в 607-й школе в хулиганской Марьиной Роще, что дало основание сказать: “И я шел по планете, как будто по Марьиной Роще гигантской”. Познал горбом станцию Москва-товарная, запомнившуюся мне его стихами с таким же названием, шатающимися алкоголиками, высасывавшими через шланги остатки вина из цистерн. И тошнотворным запахом картошки, которую выносил корзинами из вагона на товарные весы.
После первого развода снял комнатку в знаменитом доме над “Елисеевским”. Сюда, в салон Зинаиды Волконской, приходил Пушкин. Та жилплощадь была настолько крохотная, что “входящим женщинам нельзя было избежать тахты”. Устроенная на ней “карусель” вскоре надоела, но попытка вернуться к жене не удалась. Она не простила, что любимый не дал ей родить зачатого ребенка, не простила измен.
Вторая любовь не походила на первую. Галина Сокол, бывшая жена друга, не писала стихи. Принадлежала к числу тех женщин, ради которых их пишут. Евтушенко казалось, что над ним засияло второе солнце.
Когда взошло твое лицо
Над жизнью скомканной моею,
Вначале понял я лишь то,
Как скудно все, что я имею.
Семью Галины уничтожил Сталин, она отважно танцевала на Красной площади, узнав о смерти тирана. Вторая жена напоминала мужу красавицу Аксинью из “Тихого Дона”, “родившуюся еврейкой”. В семье рос приемный сын, которого мать воспитала так, что ребенок раньше отца сообразил: социализм обречен, если из него бегут в капитализм, а оттуда “не бегут даже негры”. О чем сказал учителю в классе. Галина публично высмеивала мужа за его “революционные стихи”. Но порезала себе вены, когда он ушел к другой по той же причине, из-за которой распался первый брак. К пятидесяти годам все еще “не нагулялся”. Все прочитанное здесь — не сплетни. Евтушенко сам рассказал об этом, создав в русской мемуарной литературе еще один прецедент, до которых он большой охотник.
С третьей женой, англичанкой, развелся, будучи отцом двоих сыновей. С младшим приходил на Арбат к Джуне, у которой я их не раз видел. (Там же встретил впервые Вознесенского, увековечившего Джуну в стихах.) Она стремилась вылечить ребенка, научить говорить. Это с годами удалось героизмом матери. Она ушла от мужа, случайно ударившего ее, беременную, в живот, посчитав неосторожный жест причиной несчастья, а поведение мужа — равнодушием к больному. И уехала с детьми в Англию. Так распался третий брак. Публично Евтушенко не раз признавался, что любит всех бывших жен. Разделяют ли они это чувство, пережив в браке горе и кровь?
* * *
На три года раньше прописался в высотном доме автор “Треугольной груши”. Это произошло по справке паспортного стола 25.2.1966 года. И по настоящее время числится здесь жильцом Андрей Андреевич Вознесенский. Местоположение квартиры оказалось самым желательным. Рядом на пригорке укоренился к тому времени Театр на Таганке, где шли сотни раз “Антимиры” и впервые вышел на сцену с гитарой Высоцкий. Там, на стене, фломастером появился автограф: “Все богини, как поганки, перед бабами Таганки”.
— Он часто певал у нас в доме, особенно когда мы жили рядом с Таганкой, пока аллергия не выгнала меня из города. Там, на Котельнической, мы встречали Новый год под его гитару. Он был с Люсей Абрамовой. (Вторая жена Высоцкого. — Л.К.)
Елку завез Высоцкий. Тамадой выступал Смехов. Гости, “наливая, что бог послал”, угощались горячей картошкой и сочной селедкой. Вспоминая встречу Нового года, Вознесенский видит, как на эти силуэты набегают гости других ночей. Сюда входил молодой Олег Табаков, появлялся Юрий Трифонов, автор “Дома на набережной”. Там читала стихи Белла Ахмадулина, “высоко закидывая свой хрустальный подбородок”. Туда наведывались Хмельницкий и Золотухин. В этой квартире пел “Коней” Высоцкий, бледнея и напрягаясь, так, что страшно становилось на него смотреть:
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
В гостях на Котельнической набережной ночью побывал брат убитого президента США Эдвард Кеннеди с женой Джоан. Она, торопясь на аэродром, забыла сумку с косметикой и толстой пачкой долларов, так что пришлось утром послу США прислать за сумкой своих охранников, морских пехотинцев. Все это и многое другое приключилось в высотном доме.
А слава пришла раньше, в Лужниках. И на трибуне в Кремле, за три года до переезда в высотный дом, 7 марта 1963 года. В одной стенограмме значится, что Хрущев, обращаясь к Вознесенскому после страшных обвинений в “антипартийщине, антисоветчине”, закричал:
— Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите, завтра получите паспорт, уезжайте к чертовой бабушке…
В другой редакции диалог выглядит так:
— Забирайте ваш паспорт и убирайтесь вон, господин Вознесенский!
— Я русский поэт, зачем мне уезжать?
Тогда с трибуны он произнес слова, которые в мемуарах опускает:
— Я не могу жить без коммунизма!
А жил тридцать лет в Замоскворечье, за Садовым кольцом, в заводском доме, хулиганском дворе.
— 4-й Щипковский переулок! О, мир сумерек, трамвайных подножек, буферов, игральных жесточек, майских жуков — тогда на земле еще жили такие существа.
Другой московский ориентир:
— Жили мы на Большой Серпуховке, в надстройке над корпусом, принадлежавшим бывшему заводу Михельсона. (При советской власти — имени Ильича. — Л.К.)
— О, эти дворы Замоскворечья послевоенной поры! Если бы меня спросили: “Кто воспитал ваше детство помимо дома?” — я бы ответил: “Двор и Пастернак”.
Не меньше Пастернака, на мой взгляд, повлиял Маяковский, который потому и погиб, что не мог жить без коммунизма, ради которого “наступал на горло собственной песне” с такой силой, что задохнулся.
Маяковский написал поэму “Ленин”.
Вознесенский — поэму “Лонжюмо”. В этом предместье Парижа Ленин учил коммунизму будущих комиссаров и чекистов. Неоднократно писал о нем, с кем только не сравнивал.
Был Лениным Андрей Рублев.
Как по архангелам келейным, порхал огонь не укрощен,
И может, на секунду Лениным
Был Лермонтов и Пугачев.
“Уберите Ленина с денег!” И это его. Теперь вот настойчиво радикалы-рыночники требуют убрать Ленина из Мавзолея. Все начиналось со стихов…
В отличие от Евтушенко Вознесенский о своей тайной жизни до недавних лет не распространялся, делал исключение для учительницы Елены Сергеевны, полюбившей, на свою беду, уникального школьника, дружившего с Пастернаком. “Самое близкое — не для прозы. Их свет сохранился в стихах, которые они мне подарили”. В недавно вышедшем пятом томе собрания сочинений в “Мостике” рассказал о своей “Amour a trois” такое, что я не рискну передать подробности в газете, доступной детям.
На стихи обоих сочиняли музыку. (За песню “Миллион алых роз” из Японии шлют Вознесенскому доллары.)
Оба всю жизнь спешили на помощь, туда, где боль, “где плохо”. (И хорошо, добавлю от себя.)
Стихи обоих ныне публикует страницами “МК”.
Существенное различие состоит в том, что один живет ныне в некоем городке Талсе штата Оклахома, США, в четвертом браке с Машей и двумя сыновьями. Там, в преклонные годы, учительствует в заштатном колледже. Власть, которую привел в Кремль своими стихами, отвернулась от защитника Белого дома. Из ее рук Евтушенко не принял орден.
А другой живет в России, на Таганке и на даче Литфонда в Переделкине, которую повадились грабить, в первом браке с Зоей. Она, критик и будущий автор романов, единственная демонстративно посмела подойти к отверженному и поздоровалась с ним после того, как Хрущев отмахал кулаками над его головой. “В этом поступке, рискованном для ее судьбы, озонно проступила чистота и красота ее характера”. Ей посвящена загадочная поэма “Оза”, которую редакции долго отвергали, чуть было не доведя автора до самоубийства. В поэме героиня называется и своим именем по паспорту — Зоей.
Некогда Асеев писал о Маяковском:
Только ходят слабенькие версийки,
Слухов пыль дорожную крутя,
Будто где-то в дальней-дальней Мексике
От него затеряно дитя…
Такие версии давно ходят и относительно Вознесенского, никто их не опровергает и не подтверждает. В дни пребывания на офицерских сборах во Львове, куда опального поэта отправили после разноса в Кремле, не только служил. Чуть не погиб, как Пушкин и Лермонтов, на дуэли с офицером, чья жена воспылала к прибывшей в часть знаменитости помянутым выше на французском языке чувством. О тех днях сказано в прозе: “Было время любви. Мы не задумывались, мы любили — в подворотнях, на газонах, в автомашинах…”
Пастернаку принадлежит известное наблюдение:
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту…
Верный памяти гения, ученик не последовал его совету. В семьдесят лет пишет, как в юности, даже более, на мой взгляд, сложно. Его поэзия напоминает современную симфоническую музыку, которую, чтобы прочувствовать и осмыслить, нужно слушать много раз.
На 850-летии Москвы Вознесенский сказал в лицо отцам города:
Живу в твоей высотке,
Пока что у Державы
Нет улицы Высоцкого,
Уже есть Окуджавы.
Будет и улица. Памятник Высоцкому — на бульваре, недалеко от “моих семнадцати лет на Большом Каретном”. Памятник Булату появился на Арбате. Евтушенко пророчит из штата Оклахома, что могилу ему выроют на Руси и памятник поставят как “редкому фрукту”. Без всякой просьбы изваял Вознесенского в бронзе давний друг Зураб и выставил на Пречистенке. Сам Вознесенский о собственном памятнике не высказался. И правильно сделал. Лучше о нем не думать. А писать стихи, как делает он, появляясь с ними в длинном коридоре “МК” на пути к экранам, где верстается очередной номер газеты.
