В “Новой опере” — громкая премьера: “Царскую невесту” Римского-Корсакова поставил клипмейкер, имиджмейкер и вообще известный “мейкер” Юрий Грымов. От постановки ждали чего-то необычного, и ожидания оправдались. Только вот начало премьерного показа ознаменовалось событиями чересчур экстремальными: свет то зажигался, то гас. Потом, едва зазвучала первая ария, закрылся занавес. Первую сцену пришлось повторить. Что это? Досадная накладка или дурной знак?
Иронически настроенная часть публики склонилась ко второму: спектакль начали вопреки авторской партитуре не с драматично-лирической увертюры, а с мрачного хора, переходящего в арию Григория Грязного. Похоже, дух Римского-Корсакова выразил таким образом свое несогласие с версией режиссера и дирижера Феликса Коробова. Увертюра потом все-таки прозвучала — где-то в середине спектакля в качестве музыкального сопровождения к ударному танцевальному эпизоду, который исполнили наиболее пригодные для этого дела артисты хора. Эксперимент постановщиков навел на подозрение, что и центральные партии поют в спектакле не певцы, а представители иных творческих профессий. Во всяком случае, качество их вокала оставляло желать лучшего. Сергей Шеремет в роли Грязного так скован и неуверен в себе, что кажется, будто он впервые поет эту партию с оркестром. Мурлыкающий тембр Марины Жуковой (Марфа) больше напоминает голоса звезд старого советского кино. Очень бледно выглядит Роман Шулаков в роли Ивана Лыкова. Но более всего удивляет Маргарита Некрасова в роли Любаши. Как говорится, “уж больно они полны-с”, но Грымов смело использует нестандартную фактуру актрисы, и дотошный зритель мотает на ус: вот она — причина охлаждения Григория к бывшей любовнице. Однако то, что Любаша сипит, хрипит, кричит на верхах и страдает несмыканием связок в средней тесситуре, — это уж слишком жестоко. Временами возникает твердое чувство, что до конца она просто не дойдет. Что, строго говоря, и получилось. Но, похоже, маэстро Коробов мало волновался о том, что он работает с певцами, дыхание которых не позволяет осилить корсаковскую кантилену. Он знай себе ведет оркестр в преувеличенно медленных темпах, постепенно погружая в дремоту и себя, и оркестрантов, тем более не озадачиваясь тем, что солисты уже ушли вперед, задыхаясь и едва переводя дыхание. Потому, что эти самые солисты, одетые в тяжеловесные костюмы, инкрустированные каменьями в индийском вкусе (художник Мария Данилова), еще и вынуждены бегать по лестницам некрасивой деревянной конструкции (сценография Владимира Максимова).
Нормально пели только двое: Дуняша (Мария Маркина) и Бомелий (Максим Остроухов). Последнее и неудивительно: Грымов вывел царского лекаря на первый план трагической интриги. Именно он в первой сцене указывает незримому царю Ивану (его, кстати, почему-то вынесли в паланкине) на Марфу. Он же буквально взашей гонит Ивана Лыкова — боярина, между прочим. Видно, право имеет! Но логики в спектакле искать и не нужно. Напротив, грымовская режиссура полна всяких “находок”, над которыми можно поломать голову. Чего стоит пресмыкающаяся по сцене массовка в зеленых лохмотьях, которая сопровождает все козни Бомелия, — то ли это нищие, то ли нечисть.
В последней сцене Грымов и вовсе поразил “решением”: Грязной обращает свои прощальные слова раскаяния не к Марфе, как написано в либретто, а к только что убиенной им Любаше. Это очень смешно. И потому, вероятно, кажется режиссеру очень удачным. Жаль только, что музыка Римского-Корсакова оказывается здесь абсолютно лишней.
