Как ни убеждало руководство Большого театра суровых депутатов Госдумы в невинности оперы “Дети Розенталя”: и давали им почитать либретто Владимира Сорокина, и на генеральный прогон приглашали, и на премьеру контрамарки выделяли — все тщетно.
Слуги народа упорно повторяли столь милое им слово “порнография”. “Идущие в...” пикетировали Большой и называли Сорокина калоедом. Критики ехидничали. А народ, как всегда, безмолвствовал.
Но для кого в конце концов это самое оперное искусство, если не для народа?
Корреспонденты “МК” решили исправить досадное упущение. Чтобы узнать точку зрения простых россиян, мы организовали обсуждение либретто Сорокина среди бомжей с площади трех вокзалов. Куда уж ближе к народу? Ведь именно там происходит половина действия скандальной оперы...
1993 год. Площадь трех вокзалов в Москве. Люди с поклажей, спешащие к поездам, таксисты и ломщики, ищущие пассажиров, проститутки, наперсточники, побирушки, пьяницы и бомжи; длинные ряды торговцев с рук, продающих еду, одежду, дешевую водку и всякую всячину.
Так — у Владимира Сорокина. Так оно и есть на самом деле. Всю вышеназванную порнографию можно наблюдать у трех вокзалов ежедневно и круглосуточно. Только наперсточников уже успешно заменили залы игровых автоматов. И торговцев стало поменьше.
По ходу оперы обитатели трех вокзалов поют за копейки, влюбляются, мечтают о Крыме, а в финале травятся водкой. Водку (гонорарный фонд народным критикам) купили и мы. Не отравленную, но дешевую — чтобы не портить суровые желудки жителей вокзала деликатесами. Поскольку “на сухую” обращаться к ним с предложением внимательно прочитать либретто было бы по меньшей мере безнравственно.
Первого потенциального критика мы нашли дремавшим на трубах во дворе рядом с вокзалами. Обстановка, кстати, была вполне богемная — горы тряпья, художественно разбросанные огурцы и та органика, которой, по мнению депутатов, питается г-н Сорокин.
Бомж отреагировал на наше появление по-деловому:
— Что, грохнуть кого надо?
Узнав, что речь идет всего лишь о литературных чтениях, он слегка разочаровался, но от участия в дискуссии с гонораром отказываться не стал. Понемногу подтянулись и другие литературоведы со стажем, образовав настоящий кружок любителей оперы.
— Значит, так: объясняем сюжет, — начали мы. — Советский ученый Розенталь сделал клонов великих композиторов — Моцарта, Вагнера, Чайковского, Верди, Мусоргского. Жили они себе, а в 1990-е годы деньги на их содержание государство выделять перестало. И гении оказались здесь, у трех вокзалов. А теперь — слушайте текст...
Согласно либретто, клоны великих композиторов поют перед толпой. И проститутка Таня знакомится с Моцартом. Со стороны это выглядит так: посреди помойки один из нас с выражением читает за Моцарта (героический тенор) и за Таню (сопрано).
ТАНЯ:
Спасибо, сокол залетный,
Спасибо, друг мой любезный!
МОЦАРТ:
Да неужто понравилось?
ТАНЯ:
Ой, понравилось, не совру тебе.
Чисто поете вы, лихо играете!
Слушатели задумчивы и серьезны, взгляды их устремлены вдаль — туда, где стоит второй из нас, держа в руках водку. А действие идет своим чередом. У Тани и Моцарта зарождается любовь (не в депутатском смысле, а чистая, непорочная). Но ее сутенер Кела требует выкуп. Верди достает сбереженные золотые часы отца и отдает их сутенеру. Все отправляются праздновать свадьбу в кабак. Таня зовет композиторов в Крым, к старушке-матери, о чем и поет. Все собираются ехать и заказывают на посошок бутылку “Абсолюта”. Но коварный сутенер впрыскивает в нее крысиный яд. Умирают клоны композиторов, умирает Таня. Остается лишь Моцарт, привыкший переваривать яды еще со времен Сальери. Занавес. Пауза...
— Все верно, — прерывает исполнение оперы бомж по имени Виктор, — есть тут такие бабы! Я договорился с сутенером, что мне дадут девку на ночь за 2 тыщи. Но только я бабло отстегнул — подходят трое: поговорить, мол, надо. Ну пока я одному накернил, другому, смотрю — а девки и нету. Ни тебе денег, ни бабы — один обман.
Короче, с непониманием оценила публика сцену выкупа вокзальной проститутки у сутенера. Благородный поступок Моцарта, по общему мнению, был опрометчивым.
— Зря этот мужик повелся, — подытоживает один из критиков. — Что он с этой девкой дальше бы делал? У них же триппер на триппере, ее ж до смерти не отмоешь!
Остальные сочувственно кивают. “Видимо, пробрало”, — думаем мы. Правда, один из слушателей как начал кивать, так и не остановился до конца обсуждения. Видимо, дело было не только в волшебной силе искусства.
Приговор наших критиков в корне отличался от мнения далеких от вокзальной атмосферы госдумцев. “Все верно и жизненно очень отображено” — так считают настоящие бомжи.
— Да, много народу паленой водкой здесь травится. Только в январе человек десять померло, — в частности отметили они.
— Ну а “Абсолют”, — интересуемся мы, — вам пить доводилось?
Отзывается лишь один критик:
— Нет, “Абсолют” не пил. А вот “Парламент” закупоренный находил. И пиво с креветками.
Со слов бродяг, выходило, что выбрасывать нераспечатанные деликатесы вся Москва едет именно сюда.
— А композиторы у вас есть? — продолжаем опрос почтенной публики. — И вообще интеллигенция?
— Я вот в Театре на Таганке был, — замечает критик Василий.
— И что смотрел?
— Так. Погоди. Щас вспомню. Что же там было-то? А! “Водевиль” называется.
По мере выпитого фразы становятся короче и звучат рефреном, по нескольку раз. Да и сами диалоги напоминают оперу.
— Проституток и я здесь снимал, — начал торжественно выводить свою арию герой (прокуренный бас). — А потом подошли трое и сказали мне уходить.
Хор: Тут проституток много, тут проституток много...
Герой (баритон с гайморитом): Ну а ты что?
Второй герой (выдерживая паузу для достижения наибольшего драматического эффекта): А я — ушел!
Хор: Здесь кидалово конкретное идет!
Герой: Здесь проститутки по две тыщи, а везде по баксов сто!
Хор: В Химки! В Химки! Едем в Химки!
Водка кончалась, и понемногу бомжи стали забывать и о нас, и о “Детях Розенталя”.
— А какую музыку вы вообще любите? — настаиваем мы.
И снова начинается опера.
Герой (все тот же бас):
Я люблю Баха орган (выпивает, выдыхает).
Нравится мне Фредди Меркьюри.
И “Ласковый май”.
Хор: Да ну его, твой “Ласковый май”. Чего там? Ла-ла-ла, ла-ла-ла.
Герой: Но самое святое...
Хор (забыв про все, продолжает “Ласковый май”): Ла-ла-ла, ла-ла-ла...
Герой: Это София Ротару!
Второй герой: А я еще Михаила Круга люблю!
Тут все замолкают и смотрят на него с недоумением. Мол, мы тут о высоком рассуждаем, а ты бы лучше молчал!
Но разговор, увы, больше не клеится. Выпитое дает о себе знать. Бомжи пускаются в воспоминания на тему, какими они были когда-то, сколько могли бы зарабатывать и как они могут изменить свою жизнь хоть завтра — в любой момент.
И все сменяется обычной, до боли знакомой беседой, далекой и от проблем современного искусства, и от порнографии с депутатами. А ее не отобразить ни в каких либретто. Даже г-ну Сорокину.
