У него имя как песня — Жозе Селсу Мартинес Корреа. Биография — трудная: диссидент, политзаключенный, эмигрант. Все это — знаменитый бразильский режиссер, которого все зовут просто Зе. На Чеховском фестивале его труппа сыграла “Золотой оскал”. Автор самого скандального спектакля дал интервью обозревателю “МК” и сделал несколько весьма неожиданных заявлений.
Пока рабочие сцены ставят на сцену эмалированную ванну, где будут мыться нагие артисты, господин Зе наскоро ужинает под портретом Пушкина.
— В культуре мы все метисы, — говорит он, дожевывая помидор и гречневую кашу. — Достоевский и — о! — ваш Пушкин — они бегают в нашей крови.
— В середине 70-х вас посадили в тюрьму и даже пытали. Каким образом это отразилось на вашем творчестве?
— В моей жизни это то, чему я меньше всего придаю значения. Да, я потерял здоровье в тюрьме, зубы, посидел на электрическом стуле, но... Я не отношусь к тем людям, которые живут прошлым и из страданий создают творчество.
В 68-м году я поставил спектакль “Мир в трансе”, который вызвал огромный резонанс. Крайне правые силы, которые по сути были военные, 70 раз присутствовали на спектакле и каждый раз пытались запретить его. Но он все равно продолжал идти, и все больше народу приходило в театр. В одном городе даже избили актеров, но спектакль жил. И благодаря репрессиям постановка стала еще известнее. Хотя без этого она заслуживала, может быть, меньшего внимания, но...
Так вот, то, что я провел много лет в тюрьме, не так важно, как то, к чему я пришел, и то, что я сейчас делаю. Я, конечно, против репрессий, пыток, но я также против того, чтобы люди все время жалели о том, что было в прошлом. Главное — работать над созданием, а не над угнетением. Это уже как мученичество и идолопоклонничество. Несмотря на то что меня пытали, они не смогли залезть мне в душу. Несмотря на потерю здоровья и денег, жизнь стала для меня ценнее.
— То есть страдания в свое творчество вы не допускаете?
— Когда я жил в Германии, я сделал спектакль “Галилео Галилей” по Брехту. Там есть сцены пыток, но я сделал их менее жестокими. Конечно, в своих работах я пытаюсь показать печальную сторону жизни, но даже в ней должно быть две грани: одна — комичная, другая — трагичная. И еще во всем этом должна присутствовать, поймите меня правильно, оргия. Я это называю комедия — трагедия — оргия.
— Судя по “Золотому оскалу” вам, как художнику, близка оргия. У вас она на экране, где в кучу тела, на сцене.
— Я не люблю драму — делайте выводы. Драму можно пережить, а есть люди, которые любят жить в состоянии драмы. Мусульманство, христианство, иудаизм — это культуры, которые поклоняются драме.
— А чему поклоняетесь вы?
— Я вне всех религий. Но я и не хиппи, хотя молодость пришлась на 60-е годы. Я верю в каннибалов. Либо мы едим, либо нас едят.
Вот так заявление. Но не стоит пугаться и думать, что в столицу нагрянул жадный до человечинки тип. Каннибализм господина Зе, на неподготовленного человека производящего впечатление безумца, носит метафорический характер, и может быть приравнен к захвату. Так, когда он впервые переступил порог Театра им. Пушкина, где играл свой “Золотой оскал”, и увидел с позолотой зал, ложи, балкон, то заявил, что все это должен “проглотить”. В переводе на российский — использовать для своего спектакля. Его аппетиты распространились буквально на все закоулки московского театра вплоть до кабинета его худрука Романа Козака. Бразильца вовремя остановили.
— Нужно в этой жизни брать все, в каждый ее момент, — утверждает Селсу.
— Ваш спектакль о бразильской мафии. Ее так же много, как и в России?
— Очень много. Зло, которое овладело душой человека, я пытаюсь исследовать. Но только с двух сторон — трагической и непременно комической. Не надо забывать, что Бразилия — родина карнавалов.
Зе Селсу захватил не только театральные площади, но и покусился на публику. Совершенно голые артисты бегали по залу, а артистки усаживались на колени к мужчинам. Ясное дело, что те в присутствии своих дам чувствовали себя крайне неловко. Но это нисколько не смущало режиссера, который с растрепанной седой шевелюрой бегал по залу среди артистов. У меня не было и тени сомнения, что, если бы замысел требовал от него обнажения, он это сделал бы не задумываясь. А душевное обнажение он уже давно совершил.
