Журбин грешен по всем пунктам. Уехал в Америку — вернулся. Не покорил. Грезил в молодости Малером — съехал в мюзиклы, в киномузыку. Хотя написал три симфонии: мол, я тоже могу. Но это лишь приятный самообман. Хотя 60-летний Журбин никогда не комплексует: весел, энергичен, не прочь выпить...
СПРАВКА "МК"
Александр Журбин родился в Ташкенте в семье инженеров. Там же учился в консе игре на виолончели. Затем — Гнесинка, Ленинградская консерватория. Писал в стол симфонии, камерные произведения.
Безусловным творческим успехом становится рок-опера “Орфей и Эвридика” (1975), выдержавшая более 3000 представлений. А мюзиклы (числом свыше 30) — так и вовсе его конек, вспомнить ту же “Чайку”, “Стакан воды”, “Закат”. Активно сотрудничает с кино: “Письма мертвого человека”, “Джек Восьмеркин — американец”, из последних — “Московская сага”. С 1990 года жил с семьей в Нью-Йорке, теперь же, по его выражению, вернулся. Хотя там осталась квартира, сын и, вероятно, интерес до жизни.
Сколько водки ни бери…
— Ну-с... — его вечно улыбающееся лицо “с обложки”.
— Начнем с выпивки… Вот, помню, студентами бегали в ларек “Реанимация” на Бауманской за сильно разбавленным пивом.
— А я тоже в начале 90-х заехал в Москву из Америки и пошел в гости в один дом. Даже стыдно признаваться… Ну и решил захватить с собою бутылочку “Абсолюта”. Просто взял и купил ее в ларьке по дороге, а с порога шикарно заявил хозяевам: “Вот теперь-то вы наконец выпьете настоящей водки! А то, понимаешь, сидите тут...” Присочинил, что “слеза” чуть ли не самолета... Открыли. Оттуда такая жуть поперла! Запашина, валящий с ног. А мне так хотелось быть суперменом! Оказалось, это не так просто.
— Ну, в Штатах с пойлом не было проблем?
— Да? Как вы думаете, если в нью-йоркском баре без пяти три ночи бармен объявляет о последнем дринке, а потом — хоть плачь — никто тебе капли не даст! Как, впрочем, и по воскресеньям. Приехали ко мне друзья издалека. Я побежал на улицу за бутылкой. Захожу в бар, шепчу по-свойски бармену: мол, понимаете, очень нужно, не согласились бы вы только бутылочку вина, пусть и... по воскресной цене... А он: “Что вы! Что вы! Мне лицензия дороже, чем ваши несчастные 10 долларов сверху!” Эх, да Москва в этом смысле — последний очаг, куда еще не проник западный менеджмент с его запретами. А какая здесь ночная жизнь!
— Со знанием дела говорите...
— А что? Я нормальный человек, который любит женщин, наслаждается жизнью. Мое жизнелюбие ограничивается только здоровьем. Вот, скажем, Сережа Довлатов был запойным пьяницей. Но для Америки это невероятная ситуация, чтобы человек на две недели погружался...
— В невесомость… А сами?
— Нет. Стараюсь не изнашивать организм раньше времени. Это я больше для рифмы говорю, что люблю хорошие вино да кино.
— А вы писали музыку для хорошего кино?
— Эх, вопрос… Мотыль снял чудный фильм “Лес” по Островскому, который прошел очень маленьким экраном. Я к нему такую музыку сочинил душещипательную... Вот это одно, пожалуй. А так... Часто режиссеру вообще наплевать на музыку. Он все уже снял, а потом говорит мне: “Ты чего-нибудь подпусти: здесь — лирику, а здесь — тревогу”. Вот и весь сказ. По большому счету, я так и не нашел своего режиссера.
— Но от предложений не отказываетесь?
— Кто ж отказывается? Мир маленький: раз откажешься — второй не позвонят. Хотя нет. Недавно отказался от фильма про чеченскую войну. Он оправдывал “наши победоносные войска”. Я в таких темах не участвую.
— И слава богу. Надоели уже эти военные фильмы. Да и комедии-то... Вы заметили, как они стали тяжеловесны? Аляповаты.
— Искренность ушла. Ушел воздух. Что-то не так в самой атмосфере вокруг художника.
Симфония во время чумы
— До сих пор (как и прежде) государство оказывает давление на художника. Хочет видеть послушных в своих рядах. Странно, что многие визжат от радости. А иные просто боятся, что им перекроют кислород…
— Не верю. Вот я не верю, что сейчас это возможно! Как можно перекрыть кислород?
— Скажем, не вступишь в партию, какую надо, — сын по блату в вуз не поступит.
— Мне кажется, наоборот, что если ты проявишь твердость, тебя только больше уважать будут.
— Будут. Но позже. А сначала...
— Ну и пусть. Мне уже наплевать. Пусть перекрывают. Пианино у меня не отберут. Нотную бумагу тоже.
— Пианино, говорите... Ну-ка! Я смотрю, хорошее. Ключиком еще закрывалось…
— Bechstein 1883 года. По легенде, на нем Сергей Васильевич Рахманинов играл.
— Вот видите, ценная вещь. А вот написали бы оперный цикл “Перестройка” — глядишь, и не отняли бы...
— “Перестройка” — неактуально. Сейчас надо — “Путин на охоте”. В мои времена один композитор исхитрился сотворить оперу “Малая земля” по Брежневу. И даже слова использовал. Шутка в том, что он не только благодарности не получил, но ему вообще сказали: “Спрячь это подальше и никому не показывай! Не позорь Брежнева, оставь в покое старика!”
— Много конъюнктурщиков и спекулянтов… Была Вторая мировая война. А так ли много произведений создано в мире об этой войне? “Ленинградская” Шостаковича?..
— “Военный реквием” Бриттена... Нет, немного. Большой мастер редко реагирует на событие молниеносно. Одно дело — зов сердца, другое — конъюнктура. Я ведь тоже 11 сентября был в Нью-Йорке, прямо у этих башен. Обломки самолета нашли на моей крыше. Офис был разрушен, бумаги залиты водой. Я мог погибнуть. Но не погиб. Зато буквально через неделю после взрывов зазвучали траурные марши памяти жертв 11 сентября: заработала индустрия композиторов. А я не нашел в себе отклика: он не мог родиться так скоро. Хотя копится тот ужас, которым живет нынче мир: его подчинение мусульманским фундаменталистам... Посмотрите, как чернеет Европа. Я не расист, но, приезжая во Францию, так хочется увидеть француза, а не арабов и африканцев. Думаешь: ну, елки-палки, почему?! И западные люди со своей политкорректностью не смеют об этом слова сказать! Крикни им: “Убери этого африканца!” Они ответят: “Как вы смеете, у него французский паспорт!” Видите ли... Вот и хочу написать что-то под названием “Пир во время чумы”. Ведь чума — это не болезнь. Болезнь — это грипп какой-нибудь... Чума — это наказание, ниспосланное на определенное место. Как СПИД. Как терроризм. Всё одно — Божьи проклятья...
— Иногда страшен не сам террорист, а люди, которые научаются быть равнодушными.
— Верно. А еще часто террористов дураками выставляют. Называют их трусливыми подонками. Никогда с этим не соглашусь. В смелости им не откажешь: не боятся смерти, им не страшно ничего... Не подумайте, что я защищаю террористов. Я родился в Ташкенте, среди фанатиков, сидящих у мечети и отбивающих свои поклоны...
Негостеприимная Америка
— Эпопея американского Журбина завершилась. Значит, прославиться там не удалось?
— Нет. И я не боюсь в этом признаться. Хотя жили нормально: мне не пришлось быть таксистом или в переходе играть на скрипочке. Но чтобы стать американцем...
— ...там надо родиться?
— Или приехать в очень раннем возрасте. Как мой сын Лёва (Ljova): он-то на правильном пути. Сейчас делает почти все аранжировки для знаменитого “Кронос-квартета”, зарабатывает деньги. А что прикидываться бессребреником? А у меня не получилось. Все думал: “Как так?! Я такой известный в России!” И что? Все мои прежние заслуги не имели ни малейшего значения. Это как в Москву приедет какой-нибудь композитор из Вьетнама... Мы все там смотримся как из Вьетнама. Никто с тобою не разговаривает, ты не можешь прийти к Мадонне и сказать: спойте мою песню! Возникает туча агентов и менеджеров... 12 лет я старался пробить эту стену.
— Но не жалеете?
— Америка придала жизни объем. Это музыкальная Мекка, хотя… прагматичная, суховатая, неэмоциональная. Там не нужен такой человек, как, скажем, Гергиев — безумный Гергиев, который носится по миру, с легкостью меняет репертуар. Там каждый музыкант знает, что он будет играть через 8 лет в 12 часов дня.
— Мекка? Но у самих Штатов музыкальные традиции слабые...
— Это так. У нас Шнитке, Губайдулина, Денисов были властителями дум, с ума сходили на их концертах, а там они никакие... Ну, был я на концерте Ксенакиса. Скромная университетская аудитория, пришли в нее максимум человек сто. Потом у Яниса спросили: “А сами-то вы какую музыку слушаете?” И он ответил: “Брамса,ведь я... ненавижу модерновую музыку!” Хоть искренне. И вообще, если уж мы затрагиваем имена таких, как Ксенакис, Булез, Штокхаузен, — при том что все они были большими личностями, музыкальными философами — они, сами того не желая, завели музыку в абсолютный тупик. Ее стало невозможно слушать! И сразу все повернулись обратно к Малеру или...
— Вы защищали диссертацию о последних симфониях Малера…
— Малер писал сердцем. Поэтому, кстати, у него промахи в конструкции, неудачные финалы. А так у меня вообще страсть к немцам. Зачитывался одно время Томасом Манном...
— Конечно, “Доктором Фаустусом”?
— Хрестоматийная вещь для всех музыкантов. Давно заметил, что каждый себя чувствует Адрианом Леверкюном. Я же в этом персонаже всегда видел Шнитке. Это как раз тот человек, который продал душу дьяволу. Нет, сначала он был самым нормальным: приходил в Союз композиторов, просил путевку в Рузу или выступал на собрании, защищая кого-то... А потом его зрение становилось все шире, пока он не вознесся над нами. Но дьявол ему подсунул не то, что обещал.
— Вы остры. Почему не стали музыковедом или академистом? Темперамент?
— Наверное. Если я писал песню или мюзикл (того же “Орфея и Эвридику”), их сразу все подхватывали. Нравилось. А напиши я фортепианный концерт — он не вызывал ни у кого ни малейшего интереса. Ну и черт с ним.
— Конечно, черт. И 60 — не возраст.
— Это я тут к доктору пошел, начал нудеть: мол, 60 — начало старости. А он: “Голубчик (young man), 60 сегодня — совсем не то, что 60 двадцать лет назад! Вылечим!..”
