— А я больше не работаю, — ее ничуть не изменившийся звонкий голосок не выдал и нотки сожаления. — Подумала: ну сколько можно на систему пахать. Надо же и для себя пожить немного.
Еще год назад глаза Румянцевой загорались от одного лишь слова “Мосфильм”. Каждый божий день — машина во дворе, каждый день — многокилометровые переезды, каждый день — работа. Нет, она давно уже не снимается. Но ее голос — все такой же молодой и задорный — до последнего оставался востребованным. На “Мосфильме” Надежда Васильевна озвучивала роль за ролью. А теперь, как говорит, устала.
Сегодня наша легендарная актриса отметит 75-летие. Без громких речей и звона бокалов. Тихо, скромно. Как и полагается среднестатистической дачнице.
О дне сегодняшнем Надежде Васильевне говорить не больно-то хочется. “Ну что, — грустно смеется, — с таким же успехом вы можете взять интервью у любой из моих соседок-ровесниц. Что теперь у нас: силы есть — магазины, кухня, огород, лейка, цветы; нет — давление, телефонная трубка, 03, “скорая”… Ничего интересного. То ли было раньше”.
Раньше действительно было всего в избытке. Картины, которые смотрела вся страна. Фестивали, улыбки, цветы. Зрительская любовь. Такая, что и присниться не может нынешним кинозвездам. Все это она променяла на обычное женское счастье и 15 долгих лет довольствовалась ролью второго плана — ролью жены торгпреда СССР в странах третьего мира. Потом было возвращение. Отнюдь не триумфальное…
Но какая теперь разница. Вспоминая, она как бы перелистывает старый альбом с давно уже пожелтевшими, но от этого не менее дорогими снимками. В которых — вся ее жизнь.
* * *
— Мало кто знает, но до “Девчат” я ведь сыграла аж в 14 картинах. Жаль только, в истории они никак не остались. Помню, был такой приключенческий фильм о войне “Морской охотник”. Мне уже 20 с лишним, а играть пришлось 11-летнюю девочку. И партнеры, конечно, замечательные: одной 9 лет, другому — 5. Так представляете, они меня за свою принимали, иной раз даже поколачивали. Не знали же, что я им чуть не в матери гожусь. Косички, тельняшка, коротенькая юбочка... Ну и рост: 155 см — куда ж его денешь. В театре так вообще в одни только сказки и брали. Например, “Репка”. Как вырастили дедка и бабка эту репку. А я, значит, внучка Маша. И вдруг репку силы злые, кроты плохие начали подкапывать, и она стала умирать. Репке нужна была живая вода, и я попадала в какую-то пещеру, где пауки огромные хотели меня съесть. И весь зал зрительный, дети от 5 до 10, кричали: “Маша, посмотри, он сзади, Маша!” А одна девочка из первого ряда — вся такая в бантиках, в каких-то кружавчиках — вдруг подлетела к краю сцены, затопала ножками и сквозь град слез прокричала: “Сейчас же убирайся отсюда, паук засратый!” Мама ее аж покраснела.
* * *
— “Девчата”. Мне 32 или 33. Но, понимаете, была бы я девулечкой того возраста, который играла — то есть 16—17 лет, просто и не смогла бы так сыграть. А я все прожила, пропустила Тоськину жизнь через себя: была и в детских домах, и в училищах, где из таких вот девочек делают поваров, воспитателей. И не случайно, когда приехали на съемки в Пермь, в тайгу, к лесорубам, и я увидела, какие мне дубленки да полушубочки сшили, я твердо сказала: “Нет, Тоська должна быть детдомовкой”. Вот мы и выбрали этот заячий воротничок, из солдатской шинели перешитое пальтишко, башмаки, в резиночку чулки и ушаночку, которая и футбольный мяч, и против мальчишек, если что, сгодится. Чулюкин, режиссер, мне говорит: “Да ты что, понимаешь: здесь зимой за сорок температура. Один день снимем, а потом неделю будешь болеть?” Но я твердо сказала: “То, что вы предлагаете, — это показуха, “потемкинская деревня”. Принесла ему фотографии настоящих выпускниц училища, сунула ему в лицо. “Вот, — говорю, — как они выглядят. Посмотри!”
* * *
— Нет, заграница меня никогда не манила. Чего я там не видела? Мы же и в Америке были, и во Франции, в Австрии — да почти во всех капстранах. Кстати, в Токио я встретилась с очень известной в свое время японской актрисой — Асаоко Рурико. Помню, пришли на студию: сидит, бедная, в каком-то закуточке, над плиткой руки греет. А в студии в это время меняют декорации для следующей сцены. И все так быстро, спешно. Спросила ее: “Сколько же у вас при такой скорости фильмов в год получается?” Она говорит: “У меня контракт на десять лет — по 50 фильмов в год”. 50 фильмов в год! Про себя думаю: “Вот повезло!” “А у вас сколько фильмов в год?” — спрашивает японка. “Ну, два-три”. И тут она заплакала. “Какая, — говорит, — вы счастливая!”
* * *
— Да нет, ни о чем я не жалею. То, что 15 лет с мужем прожила в Египте, в Малайзии. То, что бросила кино, чего-то не сыграла. Передо мной ведь новый горизонт открылся. Стала учить языки: французский, английский… А потом, я ведь там только и раскрепостилась: на дипломатических приемах меня никто не одергивал, чувствовала себя там хозяйкой, была свободна. Потому что была обеспечена. У меня просто времени не было заниматься самоедством: ах, я не снимаюсь, ах, вот этот сценарий мимо меня прошел! А многие сидят и ждут звонков с киностудий. Я же общаюсь со своими друзьями, коллегами — разговоры только об этом. Конечно, это укорачивает жизнь. Я и сейчас, считаю, вполне обеспечена. Виля, муж мой, работает. Этого вполне достаточно. У нас взрослый уже внук, учится, скоро институт закончит. Все, что нужно, у меня есть… Нет, вру. Было два мобильных телефона, так украли: один в метро, другой в электричке. Так что мобильника нет. Для полного счастья.
