Для Ларса фон Триера приставка “провокатор” все равно что второе имя. Ничей фильм сегодня не вызывает столько разговоров и радикально противоположных мнений. 8 сентября в российский прокат выходит его последний фильм “Мандерлей”, вторая часть трилогии “Америка — страна возможностей”. Первая, “Догвилль”, поразила нарисованными домами и улицами городка Догвилль, где происходит действие фильма и где героиня Николь Кидман борется с несправедливостью. “Мандерлей” получился еще более возмутительным. Триер посмел тронуть святую для Америки тему — рабства и отношений белых и черных американцев. Шаг за шагом он развенчивает мифы об Америке и создает новые.
О вере, адском огне, Николь Кидман и провокациях знаменитый датчанин рассказал в эксклюзивном интервью “МК”.
— Сценарии трилогии вы писали постепенно?
— Для меня они уже давно закончены, они во мне.
— Не мешало то, что Брайс Даллас Ховард, которую вы пригласили на роль Грейс, — театральная актриса?
— Нисколько. Я работал не столько с актером, сколько с эмоциями. Мне было важно, что Брайс чувствует.
У меня есть на эту тему история. Мой первый фильм после киношколы был про нациста, живущего в Копенгагене. Когда я приехал в Германию, меня спрашивали, как я посмел коснуться такой проблемы, как война и нацизм, ничего о ней не зная и никогда с ней не сталкиваясь. В этом фильме у меня та же история. Конечно, я провел некоторые поверхностные исследования, но мой фильм — не научный документ. В подобной дискуссии — о правдивости и нет — я чувствую себя немного глупо, и я уверен, что я и есть глупец.
— Брайс Даллас Ховард выглядит намного более невинной, чем Николь Кидман.
— После того, как мы поняли, что не вписываемся в расписание съемок Николь, я подумал, что было бы неплохо найти молодую девушку, в которой была бы невинность. Надеюсь, что Николь присоединится к нам в третьей части, но это будет уже другая Грейс.
— Грейс символизирует средний класс Америки?
— Это ваше дело интерпретировать, но если бы она символизировала меня, я бы сказал.
— В фильме все чернокожие жители плантации Мандерлей, где происходит действие, разделены на категории. Кто их придумал?
— Я сам путем долгой концентрации. Было интересно проследить, как меняется, адаптируется характер человека в той или иной ситуации.
— А кем бы вы были в этой классификации?
— Возможно, тем, кто провоцирует всех. Но мне хотелось сделать фильм, и я слишком закрыт для того, чтобы сравнивать себя с кем-то из героев. Возможно, в каждой категории есть что-то от меня, они отражают мою природу, суть. Но все же мне бы хотелось быть над категориями.
— А что бы сделали, окажись на месте Грейс?
— С одной стороны, я ненавижу ложь. Но с другой — возможно, в подобной ситуации я бы ничего не делал, потому что слишком глуп для того, чтобы врать. Мне бы не хотелось, чтобы меня с кем-то сравнивали, потому что, каким бы ни было это сравнение, я предам и черных, и белых.
Я всего лишь зеркало, в котором отражается все, что происходит вокруг. Я не бог, который знает все заранее и знает способ все исправить. Безусловно, я пытаюсь сделать все, что в моих силах. Хочу показать природу человека во всех трех частях и, конечно, вступлю в конфронтацию со многими людьми. Потому что кто-то считает, что он знает все и знает решение всех проблем. А я не уверен, что знаю все наперед.
— Правда, что чернокожих актеров вы искали не в Америке, а в Великобритании?
— Да, мне было проще работать с чернокожими британскими актерами, особенно с учетом темы фильма. Потому что те несколько американцев, которым я показал сценарий, сказали мне: “Да, тема очень важная и сценарий интересный, но будет лучше, если вы снимете этот фильм без меня”.
— Думаете, виновата американская политкорректность?
— Я могу только предполагать, так же, как вы, потому что мы с вами не стопроцентные американцы. Мы приблизились к больной теме. И говорить о людях так, как говорим мы, не принято. У этой проблемы несколько сторон. И черные могут быть одаренными людьми. Но в Америке сильно белое сообщество — и это я вижу. Кто-то очень талантливый не может пробиться, кто-то находит в себе силы и борется. Я еще никогда не снимал фильмов, касающихся такого закрытого вопроса. Мне никогда еще не было так тяжело на пресс-конференции, когда у меня был огромный список слов, которые нельзя было произносить ни при каких обстоятельствах.
— Какие же слова входят в это список?
— Мне нужно было говорить “черные” и ни в коем случае не произносить “негр”, “цветной” или “расизм”. Оказалось, что это очень тяжелая работа, нельзя было допустить ни одной ошибки.
— Кто ограничивал вашу свободу?
— Люди, которые занимаются фильмом, которые видели его. Они говорили мягко: “Может быть, не стоит говорить так, а лучше сказать так?” Возможно, в этом есть некоторая правда, но подобные запреты не решат проблем.
— Выходит, что эти люди тоже находятся в рабстве — запрещенных слов, например...
— Рабство в том или ином виде было в истории любой страны. Но сказать, кто больший раб, я не могу. Это пусть каждый сам решает. Мы все знаем, что такое рабство, и сами в него попадаем. Нам кажется, что рабство — это настоящие железные цепи, а это может быть экономическое рабство, которое существует до сих пор в мире. Но это уже политические вещи, о которых мне сложно говорить.
Что касается меня, то могу сказать, что я очень счастлив тем, что не чувствую хотя бы экономического рабства, хоть я и не очень богат. Я могу делать, что хочу, и мои дети не испытывают нужды.
— Зрители очень эмоционально реагировали на фотографии из истории расизма в США. Что они означают?
— Когда мы только готовились к “Мандерлаю” и изучали проблему расизма, то перебрали массу прекрасных фотографий. Нам не хотелось, чтобы наш фильм выглядел искусственным, и эти фотографии придавали ему естественность. И дело ведь в том, что это не случайные кадры. И не мой узкий взгляд на проблему.
— Вы ведь католик?
— Да, действительно, я чистый католик...
— И интересуетесь делами Церкви?
— Политически я абсолютно невинен, и — если вы спрашиваете о выборах Папы — у меня нет никакого мнения. Мне кажется, что любить людей стоит за их искренность, и надеюсь, что кардиналы сделали правильный выбор. Может быть, со временем я буду менее либерален. Но я все равно отправлюсь в ад.
— Уверены?
— Абсолютно. Во многих вещах. Вряд ли я смогу вам это объяснить.
— Как вы думаете, есть ли границы вашей провокации?
— Границы во мне самом. Они существуют, пока я могу с этим жить. И в этом смысле я очень жесток с самим собой. Во всем, что я говорю, что делаю. Но мне кажется, что провокация в этом фильме не самое главное. Иногда я провоцирую, иногда меня провоцируют.
— А вас-то кто?
— Вот вы, например. Сейчас мы с вами действуем на равных. У меня, во всяком случае, есть такое чувство.
— Говорят, вы боитесь людей...
— Нет, мне нравится встречаться с людьми, но я никогда не подпускаю их близко. Что касается людей вашей профессии, то меня не пугают журналисты, но именно на пресс-конференции равновесие нарушается не в мою пользу.
— Предпочитаете, чтобы вас все любили?
— Нет. Мы сейчас не говорим о том, любят меня или нет. Речь идет о том, что от меня хотят услышать о вещах, о которых я никогда не задумывался, потому что я только закончил работу над фильмом.
— На площадке вы диктатор?
— Мы долго бились с тем, чтобы сделать хороший свет, построить кадр, и я в таких ситуациях предпочитаю быть диктатором.
— Правильно ли считать режиссера богом?
— Возможно. Хотя, конечно, я не заслужил всего этого. Но самая важная вещь, которую вы должны знать, — то, что я не счастливее садовника, который подстригает кусты. Я очень люблю свою жену и своих детей, но внутри меня живут демоны, которые иногда вырываются.
