Этой русской старухе в Японии посвящают стихи и фильмы. Два романа с иероглифами на обложках написаны о 84-летней Клавдии Новиковой, жительнице крошечного дальневосточного поселка Прогресс, которого нет ни на одной карте мира. Она не совершила абсолютно никакого подвига. Но над загадкой души бабы Клавы бьются узкоглазые и высоколобые психологи, защищая научные диссертации, тщетно пытаясь понять: почему же она так поступила? Взяла и добровольно отдала любимого мужа, с которым прожила почти полвека, другой женщине. Его первой жене. Японке по имени Хисако. А сама осталась одна.
Японка Хисако потеряла мужа в 46-м году в Корее. Когда самурая Ясабуро Хачия советские власти осудили как шпиона. Они были женаты всего год. Хисако понимала, что рассталась с Ясабуро навсегда: в Россию в ту пору уезжали в кандалах тысячи пленных японцев. Но живыми назад возвращались единицы.
Не вернулся и ее Ясабуро. Но не потому, что погиб. Просто так получилось.
И никто в этом не виноват.
В другой, новой жизни Ясабуро Хачия стал Яковом Ивановичем, единственным в поселке Прогресс дамским парикмахером. Предметом гордости его русской жены Клавдии.
— Обе мы — Хисако и я — были его законные супруги, — вздыхает Клавдия Леонидовна. — Яша, когда на мне после лагеря женился, думал, что все его родные погибли в корейских застенках. А первая жена Хисако продолжала оплакивать своего Ясабуро все те годы, что я с Яковом счастлива была. Так что я не мужа Хисако вернула, а старый долг.
А кто отдаст долги самой бабе Клаве?
Ее дом болеет одиночеством. Метут за окном первые в этих краях снега. Некого больше ждать.
…А на крашеной стене у бабы Клавы, как иконы, висят фотографии: в профиль — Сталин, “отец народов”, анфас — любимый муж Ясабуро-Яков; два главных человека, перевернувших ее жизнь.
Разные судьбы
Это были истории постоянных потерь.
В начале 20-х девочка Клава Трофоненко из-под Курска лишилась родителей. Мать умерла при родах. Отца, крепкого крестьянина, репрессировали и расстреляли. Много лет потом Клавдии было стыдно признаться, что она дочь кулака.
— Взяли меня на воспитание чужие люди, дали свою фамилию, — вспоминает теперь Клавдия Леонидовна. — Ничего мне от родителей не осталось. С юности казалось, что я должна искупить перед нашей великой страной несмываемую вину.
Поэтому одной из первых в 18 лет уехала Клава по молодежному призыву строить Комсомольск-на-Амуре.
...Совсем по-другому рос в Японии Ясабуро, старший сын крупного тамошнего фабриканта Хачия: наследника слуги почтительно называли господином, он ездил в школу на рикше, и даже его няня имела преимущество перед нянями остальных пятерых детей.
Но, когда мальчику исполнилось 12 лет, отец-фабрикант разругался с главой династии, дедушкой, и старик из чувства мести обанкротил их семью.
— Моих братьев и сестер выгнали из дома, — рассказывал позже Яков Иванович. — Мать собрала всем детям по котомке, только носильные вещи можно было унести с собой. А дедушка даже не посмотрел нам вслед.
Почему-то собственная комсомольская юность на фоне тяжелого детства Ясабуро кажется бабе Клаве прекрасным сном.
— Весело мы жили при социализме, пусть и бедно, зато все равны — спасибо товарищу Сталину! — искренне восклицает она. Вышла замуж Клавдия за хорошего парня, родила сына Валерия. Пятнадцать дней исполнилось сынишке, когда его отца в 41-м году забрали на фронт.
— Днем я работала на ударной комсомольской стройке, а по вечерам ходила по нашей общаге, предлагала мужчинам их исподнее за копейки постирать. Сыночка одного оставляла рядом с печкой, заворачивала его в тряпки, чтоб не замерз. Как-то вернулась, а комнатушка наша в дыму. Пеленка, что над печкой висела, упала на Валерочку и загорелась. В последний момент я сына на воздух вытащила!
Только раз сильно повезло Клаве: устроилась она главным бухгалтером в продуктовый магазин. И уже через месяц попала под растрату. Многие тогда воровали. Кто-то — как заведующие торговых баз — тащили по-крупному. А мелкие сошки приносили домой хлебную пыль из-под ног, чтобы только голодных детишек накормить. Сошки и попадались...
Судили Клавдию Новикову по уголовной статье. Поэтому и дали ей не расстрел, как врагам народа, а “всего-навсего” семь лет.
На целых три года меньше, чем японскому шпиону Ясабуро Хачия.
В списках не значились
В Северной Корее самурай Ясабуро оказался из-за любви. Обеспеченные родители его девушки Хисако не хотели родниться с семьей разорившихся фабрикантов Хачия, но молодые бежали от их опеки.
Через девять месяцев у Ясабуро и Хисако родилась дочка, Кумико. Есть было нечего, после мировой войны Япония лежала в руинах. В поисках лучшей доли молодожены с грудным младенцем уехали на заработки в Корею, где Ясабуро-сан, чтобы прокормить семью, соглашался на любую поденную работу.
В те годы японцу поехать за счастьем в социалистическую Корею, находившуюся под патронатом Советского Союза, — все равно что русскому человеку сегодня переехать жить в... Чечню. Корейцы довольно долго находились под японским игом, поэтому теперь они в любом японце подозревали лазутчика.
Не миновала чаша сия и господина Хачия. Одного из его знакомых, что приходил к ним с Хисако пить домой вечерами зеленый чай, советские чекисты осудили по доносу за шпионаж.
Тот, как водится, потянул за собой на нары и товарищей...
Вскоре Ясабуро тоже бросили за решетку.
— Сидели мы с Яшей оба под Магаданом — его из Кореи туда отбывать срок отправили, но в ту пору мы так и не встретились, — улыбается Клавдия Леонидовна. — Я в своем лагере санитаркой при больничке устроилась, слава богу, работа хорошая, не на лесоповале, а в тепле: мокроту туберкулезную я у зэков брала, желудочный сок, анализы на сифилис и гонорею…
После отсидки прибыла Клава с фанерным чемоданчиком в родной Комсомольск, а муж ее любимый, вернувшийся с войны героем, уже женат на другой женщине. Сын Валера вырос в чужой семье. “Зачем ты пришла?!” — отводили близкие люди равнодушный взгляд.
В глубине души Клавдия оправдывала родных: конечно же, только ее вина в том, что за годы вынужденной разлуки стала она для них совсем чужой, только ее...
Поплакала себе Клава — да и заперла боль на замок, начала строить жизнь заново. А вот Ясабуро, искупившему годами неволи прегрешения своей страны, жить на свободе не давали.
После отбытия наказания, в конце 50-х годов, он ждал в Магадане отправки на японскую родину. “Ваша фамилия в лагерных архивах не значится”, — развели руками пешки в погонах, оформлявшие иностранным зэкам документы на возвращение.
Вслед за офицерами КГБ Ясабуро-сан будто и сам вычеркнул себя, прежнего, из списков живых. Остался в России. Сменил имя. Отпустил бороду, перестал мыться и следить за собой. Несколько раз Ясабуро пытался сделать себе харакири, но неудачно. Он сходился с русскими женщинами и расставался с ними, неизменно храня в кармане своей старой куртки фото с юной Хисако в дорогом свадебном кимоно.
Он был уверен: Хисако и Кумико погибли после суда над ним от голода, ведь его изнеженная и болезненная жена не была приспособлена к быту.
Он уже не помнил ее прежние черты, особенности ее характера, ее привычки. От знакомства до свадьбы Ясабуро-сан знал свою Хисако слишком мало, чтобы продолжать любить ее, живую или мертвую, через годы и расстояния.
Со временем лицо жены на черно-белой фотографии потускнело. И иногда казалось, будто Хисако и вовсе не существовало.
В его сердце поселился образ другой женщины.
— Впервые мы встретились с Яшенькой в столовой профилактория в 59-м году, — вспоминает Клавдия. — Начальство премировало меня туда путевкой за ударный труд. Мне было уже почти сорок лет. Я жила одна и замуж больше не собиралась. Никому из мужчин я не верила. Да и кого хорошего я могла найти со своей биографией?..
Даже странно, что она обратила внимание на мужчину за соседним столиком, склонившегося над тарелкой рыбного супа. Незнакомец был запущенный и грязный, но держал столовую ложку благородно, будто она — кисть в руках художника. Клавдия невольно залюбовалась его движениями: “Кто же он по национальности? Киргиз? Бурят?”
— Я бывший японец, — пригласил Яков Клавдию на прогулку по парку. Подал ей пальто и галантно протянул руку.
— Никаких отношений у нас с ним сначала не было. Я колючая была, неоттаявшая. Да и он такой же. Все стихи о родине читал, перевод какого-то поэта, — говорит баба Клава. — На прощание Яков попросил мой адрес. Ничего я от него не ждала, ни чувств, ни романов, ни писем...
Вернувшись, Клавдия по-прежнему брала анализы в поселковой поликлинике. Но однажды отворилась дверь в кабинет, и вошел Яков. “Я буду грузчиком работать, женщин стричь, кем угодно — лишь бы с тобой, Клава!” — сказал он ей. Приехал — и будто всегда рядом был, оттаяло сердце. “Только бороду сбрей”, — покачала головой Клавдия. Так они и расписались.
“Мы с тобой два берега…”
Они прожили вместе долго и счастливо — 37 лет. Единственный в дальневосточном поселке Прогресс парикмахер Яков Хачия. И простая русская женщина Клавдия Новикова.
Они, верно, надеялись и умереть в один день.
…Как-то по зиме, еще в начале перестройки, Яков Иванович привез домой на саночках два новых гроба. Отнес их на чердак, целлофаном прикрыл, чтобы не запачкались, — до поры до времени. Но это время так и не пришло.
Один гроб бабе Клаве пришлось недавно продать. Уехал в Японию ее Яков. К первой жене Хисако.
А ведь берегла Клавдия мужа как зеницу ока.
— Таких мужчин, как был мой Яша, больше в округе и не найдешь. Мне женщины завидовали, со всей Амурской области к нему на стрижку приезжали, а еще он не пил, не курил и иглоукалывание делал.
Бог не дал им общих детей.
— Яшенька для меня стал и мужем любимым, и сыночком родненьким, — горюет баба Клава. — Когда Якову Ивановичу 60 лет исполнилось, в тот же день я его на пенсию отправила, на заслуженный отдых. Мужик, если его не беречь, долго не протянет...
Дали им за поселком дачу — шесть соток-сопок. Баба Клава сама вскопала огород, посадила клубнику, малину, крыжовник и грушевые деревья (груши поспевали вкусные и большие, как лампочки) — Якова Ивановича побаловать.
“Мы с тобой два берега, Клавдия, у одной реки”, — распевал Яков Иванович любимую русскую песню. По субботам он сажал жену в коляску мотоцикла и вез в леса: “Послушаем, как кедры в тишине растут!”
— Все эти годы мой Яша не верил в то, что когда-то вернется на родину, — вздыхает баба Клава. — Он хотел забыть прошлое. Местные знали, конечно, что он японец, некоторые даже шпионом его считали. А он сам говорил мне, что не тоскует по дому. К чему возвращаться туда? К кому? Только иногда, смотрю, сядет мой Яшенька у окна, обертку с шоколадной конфетки снимет и складывает из нее аккуратно так невесомого бумажного журавля...
Японский журавлик — символ хрупкого счастья.
Дотронешься — порвется.
В 96-м году им позвонила поселковая знакомая, уехавшая на побывку в Хабаровск. В гостях она случайно познакомилась с японцем и расхвасталась: мол, у нас в далеком поселке Прогресс свой японец имеется. И зовут его Яков Иванович!
— Не могут японца звать таким именем, — рассмеялся самурай. Но хабаровская тетка уже схватилась за диск телефона.
“Пусть ваш муж, тетя Клавдия, напишет о себе и своей семье иероглифами, — командовала она. — Будем его родственников искать!”
— Яша не хотел писать, да я заставила, — вздыхает бабка Клавдия. — Вспомнила, как он журавликов тех у окна складывал...
Официального ответа из Японии они ждали через годы. Но уже через неделю в их доме раздался звонок: единственная дочь Ясабуро Хачия, пожилая японская женщина по имени Кумико, нашлась. Отыскались и братья с сестрами, другие родственники.
А его жена, девушка с потускневшей фотографии, ныне старенькая и больная, лежала в это время при смерти в больнице. И все, что Хисако хотела еще от жизни, — это лично попрощаться со вновь обретенным мужем.
Привет из прошлого
Пьет чай Клавдия Леонидовна из расписного железного термоса, что отправил ей Яков Иванович из своего прекрасного японского далека. Переливает она покупной отечественный шампунь в пустые красивые баночки с иероглифами по фасаду. Их тоже, только когда-то с содержимым, прислал по почте бывший муж.
В начале следующего года исполнится девять лет, как господин Хачия уехал в Японию. “Я сама его проводила”, — утверждает баба Клава.
Уговаривать отца вернуться в Японию приехала дочь. В Россию Кумико привезла чемоданы кастрюль и плошек, рис, телевизор и еще кучу всякой ненужной мелочи: ее напугали, что на российском Дальнем Востоке люди голодают.
— Мама всю жизнь вас ждала, — говорила отцу Кумико. — Она даже умереть не могла себе позволить, пока вы не вернетесь из ссылки. Она открыла несколько денежных счетов на ваше имя, оформила вам наследство. Она была уверена, что рано или поздно вновь увидит вас!
Всю ночь старик Яков складывал с 50-летней дочкой тонкокрылых журавликов из конфетных оберток. Они о чем-то тихо беседовали. Клавдии Леонидовне перевели суть: Яков Иванович не хочет возвращаться, а Кумико его уговаривает.
Сама от себя не ожидая, упала Клава перед мужем на колени: “Бога ради, Яшенька, поезжай! Поживешь на старости по-человечески”.
Взмолился по-русски и Ясабуро: “Не выгоняй меня из дома, Клавдия, не хочу я никуда!”
Но та и слушать не захотела. Выправила ему заграничный паспорт, специально съездив за ним в Хабаровск, в консульство. Оформила развод. Иначе Якову Ивановичу трудно было бы вступить в права совместного владения имуществом своей обретенной японской семьи.
И наступил тот страшный день, 27 марта 1998 года, когда Яков Иванович помахал на прощание рукой своей Клаве из вагона хабаровского поезда.
— Я крепилась, утешая себя мыслью, что все делаю так, как надо, — объясняет Клавдия Леонидовна. — Я не хотела бы, чтобы Яшенька хоть когда-нибудь в душе обвинил меня в том, что он упустил свой шанс вернуться на родину и увидеть родных. Я сама сирота, многое бы отдала за такую встречу... Я провожала мужа как на войну. Смеялась и шутила, пела ему песню про два берега, чтобы только Яшенька не понял, как же мне тяжело. Он слабее меня, ему больно было бы со мной расставаться. Зато потом будет хорошо! А я — сильная, все вытерплю. Только вечером, когда все разошлись, я упала навзничь на кровать и впервые разрыдалась...
“Аригато!” — сказала она ему на прощание.
По-японски означает “спасибо”. Лишь одно это иностранное слово за долгую совместную жизнь с Яковом Клавдия и выучила. “Последний японец покинул берега Амура” — озаглавили статью в местной газете. “Да я уж как-нибудь и одна протяну, лишь бы Яшеньке моему хорошо было”, — вздыхает Клавдия Леонидовна.
Нет теперь близких у бабы Клавы в поселке Прогресс. Да и вообще во всем мире нет, одинокая она. Единственный сын, 64-летний Валерий, погиб этим летом. И даже свой дом готова теперь завещать баба Клава посторонним людям — за заботу и уход.
Только Яков Иванович — Ясабуро-сан — не должен ничего об этом знать. Он-то думает, что у нее все отлично. Зовет к себе в гости в Японию. И она собирается на этот Новый год обязательно туда поехать — надо же им, как она рассуждает спокойно, попрощаться по-хорошему...
Ей ведь уже 84 года. Да и ему — 88. Правда, в Японии, говорят, старики долго живут в достатке и довольстве. Но ведь она-то — в России.
А первая жена Ясабуро до сих пор жива. Увидев мужа, Хисако пошла на поправку, хотя по-прежнему тяжело хворает, так что Яков Иванович никак не может оставить ее одну, чтобы навестить в России бабу Клаву.
Но каждую субботу господин Хачия вызывает по телефону поселок Прогресс, чтобы услышать знакомый голос. “Как у вас там, в Японии, не ветрено ли? Ты покрепче завязывай шарфик, иначе простынешь. Передавай привет своей Хисако-сан, чтоб она не болела. А у меня все хорошо, Яшенька, не переживай!”
* * *
Об этой странной старухе Клавдии Новиковой в Японии слагают легенды.
Но, исследуя досконально ее душу, все никак не могут понять эти умные японцы: в чем же состоит наша главная тайна?
И почему мы не возвращаем им Курильские острова, в принципе совсем нам не нужные, если простая русская бабка так легко и свободно рассталась с любимым мужем?
Наивные, они искренне верят, что у этой загадки есть логичный ответ.
А Клавдия Леонидовна гладит морщинистыми руками конфетное тельце бумажного японского журавлика, перебирает его крылышки. Разговаривает с ним, будто с ребеночком, на каком-то им одним ведомом языке.
...И живет она теперь от субботы и до субботы.
От звонка до звонка.
