Жив-живехонек Треска. Потому как рукописи не горят, а он-то как раз персонаж книжный...
“На свободе в законном порядке я еще не был”, — говорит 12-летний Витя Коптяев. Мальчику, надолго ставшему пленником ГУЛАГа после ареста родителей, Солженицын посвятил в своем романе несколько абзацев. Писатель не сомневался в его криминальном будущем. Но такое вряд ли мог предположить...
Нет, Треска не убивал. Но по числу ходок за мелкие преступления, наверное, поставил мировой рекорд. Из своих 74 лет он отмотал за решеткой все 50.
На обочине примостился строительный вагончик. Над входом фонарь размером с таз. За клетчатым стеклом, как на картине, — задумчивое и даже интеллигентное лицо литературного героя.
— “Решка” в окне на грустные мысли не наводит? — припоминаю тюремный жаргон, ступая в однокомнатное жилище, где пахнет собакой и тремя кошками.
— Я уже привык через нее на мир зырить, — легендарный баклан подпаливает беломорину, устроившись на самодельных “нарах”. — Жена-то моя в доме напротив живет. И между нами всю жизнь — решетка...
Голодные узы
“Много оскалов у Архипелага, много харь. Ни с какой стороны, подъезжая к нему, не залюбуешься. Но, может быть, мерзее всего он с той пасти, с которой заглатывает малолеток”.
Беспечно жил Витька Коптяев до ареста своих родителей. Крендельки кушал. Кораблики в лужах пускал. И в школе к нему были уважение и почет: преподаватели знали, что у пацанчика высокопоставленные родичи за плечами...
Рухнули все эти прелести жизни за один день. Датируемый 1939 годом. Вернулся тогда Витя после уроков, а дверь квартиры опечатана: ни тебе мамы, ни крендельков.
— Отца я так и не видел больше, скопытился он на каторге, — вздыхает Коптяев. — А мать ко мне потом уже на свиданки приходила... В детдоме больше половины детей были отпрысками врагов народа. Из воспиталок только одна сердобольная женщина нас жалела, остальные относились к нам как к сявкам — мелким изменникам отечества. Кормили отбросами. А мы сбегали и шустрили в городе. Перли все съедобное, что попадется под руку.
Ловили Витьку не единожды. И как только он достиг наказуемого возраста, парня сцапали в магазине с батоном хлеба за пазухой. И отправили в малолетку, что под Архангельском. На суде Витька шмыгал носом и повторял: “Кушать хотел. Больше не буду”.
“Этих детей с двенадцатилетнего возраста судили на всю катушку кодекса! Приговаривали детишек к трем, пяти, восьми и десяти годам общих лагерей! И за стрижку колосьев... И за карман картошки... За десяток огурцов...”
— Я залетел в общий барак: там взрослые были вперемешку с малолетками, — вспоминает дела давно минувших дней дед Коптяев. — Если заключенные постарше с трудом переносили лагерный уклад, то мы приняли его как должное. Мой дружок, одноглазый Лешка-Хмырь (глаз ему выбили охранники — не понравилось, что смотрит, гаденыш, с хитрецой), уже провел на зоне три года. Он и наставлял, как лучше притереться в столовой на разносе, чтобы урвать лишнюю баланду. Или подвалить к взрослому зэку и горькими слезами и россказнями-телегами вымолить папироску.
Когда Лешкиного отца, простого трудящегося, расстреляли большевики, будущий Хмырь понял, что жизнь строится примитивно: “У кого сила, тот и прав”. Своих жертв на зоне он выбирал обдуманно: примечал одинокого старика, изучал его привычки, а потом в удобное время натравливал малолеток. Те облепляли немощное тело, как муравьи сухую корягу: обчищали карманы, вытряхивали папиросы из ботинок и заначенные сухари из-за подкладки робы. За это малолеток на зоне ненавидели и сторонились. И что могло из них вырасти?
— Те, кто должен был сидеть больше тридцати лет, не подчинялись никаким уставам. Им было все равно, сколько еще могут набавить за хулиганство или даже за убийство. Один из таких паханов и воткнул моему другану Хмырю в бок “перо” ради забавы. Меня-то никто не тронул: все знали, что Коптяев скоро сам себя угробит. Потому как он волк-одиночка и готовит побег...
Родом из бегства
На Коптяева за ту буханку повесили два года.
— А че мне, молодому, год? Я так кумекал в ту пору: день, да мой!
И вот когда малолетнему преступнику оставалось сидеть всего четыре месяца, его терпению настал конец.
— После тяжелых работ по вырубке леса я забился в ямку среди дровишек. И двое ребят засыпали меня сверху стройматериалами. Раскапываться и бежать надо было до того, как в бараках объявят шмон и перекличку. Но, видать, какая-то стерлядь меня зашухарила! Не пробежал я по сугробам и пятидесяти метров, как услышал сучий лай... Очнулся в ШИЗО (штрафном изоляторе) на ледяном полу. Набавили за эту попытку еще полтора года.
Александр Солженицын лично не пересекался с этим своим героем. Он случайно отрыл его дело в архивах и был поражен количеством мелких и при этом долгосрочных судимостей: “Витя Коптяев с 12-летнего возраста сидит непрерывно. Осужден четырнадцать раз, из них 9 раз — за побеги”.
За следующие тридцать годков — это с 12 до 42 лет! — Коптяев ни разу не бывал по эту сторону колючей проволоки на законных основаниях: урвать кусок воли ему удавалось между побегом и обратной ходкой с добавлением срока.
— Второй раз я рвал когти с двумя пацанами. Мы укрылись за бараками, а с сумерками ломанулись в сторону леса. Но нас заметил “вертухай”. С вышки раздалось два его выстрела: пацаны по обеим сторонам от меня упали лицом в снег. И я вместе с ними, самовольно заложив руки за голову... Убить беглеца было почетно. Надсмотрщики у нас на глазах хвалились друг перед другом, у кого больше “галочек”. Иногда играли с молодыми зэками на каторге такую шутку. Сами попросят: “Сходи к елке, принеси бревнышко”. Этот черт захочет выслужиться и не подумает, что фактически под елкой уже “воля”. И тут его, конечно, нагоняет пуля...
А Коптяев все рыл подкопы из-под кроватей своих бараков и тупым тяжелым предметом бил в виски конвоиров, стоило тем замешкаться.
“Убежденный беглец... Это тот, кто ни минуты не сомневается, что жить за решеткой нельзя! ...И все свои действия подчиняет только одному — побегу!”
Зная все его проделки, заключенного, что называется, погнали по этапу — пересылали из лагеря в лагерь по всему Союзу.
— Поглядел я и на Россию-матушку — а у нее столько лиц, сколько зон. Меня уже знали по всей стране, поскольку за время побегов я стал профессиональным вором в законе, — с гордостью закатывает глаза Коптяев. — Даже когда я появился в Вильнюсе и на Украине — лагерь уже обмусоливал маляву: “Привели Треску!” Погоняло дали за то, что сам с Белого моря. Во Владивостоке сидели с нами несколько китайцев — мы их русскому по фене обучали... А в Саратове горы поросли лесом, что, конечно, усложняет работу по спиливанию деревьев... Зато нам не раз удавалось поймать живого бобра и изжарить его на костре! Воркута же богата каменным углем. Я однажды спрятался в шахте, а ночью — слинял...
Проезжая ночью над рекой Печорой, Коптяев случайно стал соучастником побега. Пока в одном конце вагона зэки отвлекали надсмотрщиков игрой на гармошке, в купе героя разверзся потолок, и “пассажиры” поперли на крышу...
— Я тоже выбрался... Смотрю — амба! — под ногами черная пропасть. Бросился в нее ясным соколом. Летел тыщу лет! И — в холодную воду Печоры с моста...
Любовь на колючке
Первая любовь настигла Коптяева, как опасная травма. Вместе с переломом голеностопа. В тюремном госпитале за 14-летним подростком ухаживала широкоплечая медсестра. Генерал в юбке с кликухой Иваныч...
— Из-под ее халата росли две волосатые, как у обезьяны, ноги. На них двоих она и приходила в наши сновидения, — загадочно улыбается Коптяев. — Пацаны специально глотали гвозди, чтобы в очередной раз словить “сеанс”...
“Интерес к женскому телу развивается у мальчиков вообще рано, а в камерах малолеток он еще сильно раскаляется красочными рассказами и похвальбою”.
— А мужские зоны часто граничили с женскими, — продолжает Виктор. — За взятку нас подпускали к забору, и мы имели публичную любовь. Кроме того, у каждого лагеря были свои биксы с воли... Во время побегов я находил временные увлечения, но это все было несерьезно.
Каким семьянином может быть мужчина, который попал на зону в 12, а вышел в 42 года? А ведь Коптяев решил так: раз по закону из лагеря откинулся, значит, пора зажить как обыватель.
— Когда я освободился, мать померла, оставив жилплощадь. А что мне в ней одному делать? — говорит герой. — Сидел-сидел на крыльце... Соседи говорят: “Иди на завод”. Ну — взяли, конечно. Грузчиком.
И вот Коптяев в новом статусе стал искать невесту. И дошел в своих поисках до приморского пирса. А на нем будочка. А в ней окошечко. А в отверстии — его будущая жена Татьяна кукует.
— Я же привык все напрямую. Гляжу на прекрасную женщину с косой до талии... А она: “Че уставился?”. Ну я и говорю: “Пойдем со мной до хаты — знакомиться”. А Таня, хоть и разведенная была, сразу не согласилась. Но я каждый день к ней подкатывал, пока своего не добился.
Вскоре 30-летняя Татьяна обнаружила беременность, и молодые поспешили расписаться. Через два года родилась уже вторая малышка...
— Супруга меня вернула к жизни. А то ведь я не знал толком, как воля устроена. Забыл... Но вскоре понял, что свобода как таковая — вещь скучная. И не прибыльная. Нет, я готов был жить в законе. Но опять же в качестве вора...
“Бывший заключенный Виктор Коптяев сам называл себя вором в законе, а эта “должность” считается элитной в преступном мире, — говорит Лариса Знатных, сотрудник УФСИН по Архангельской области. — Посвящают в нее на специальных сходках криминальных авторитетов. Был Коптяев и в крытой тюрьме, как особо опасный рецидивист, — видимо, из-за побегов. Человек вырос в лагерях, а там ведь свой уклад, сами понимаете... В общем, одна из судимостей, еще при Союзе, ему досталась за мужеложство... Наверное, его застали за этим делом прямо на зоне. Многих детей врагов народа подкосил ГУЛАГ, но Виктор Коптяев единственный провел за решеткой полвека, при этом не совершая особо тяжких преступлений”.
На заводе у Коптяева отношения не складывались: “Не хотели там коллеги жить по понятиям”. И он стал тайно ходить на “дела”, за одно из которых его снова замели. И упекли на два года.
— Жена меня провожала со слезами на глазах. А когда я вышел, сказала: “Еще раз сядешь, больше меня не увидишь”... Но на воле я просто не знал, к чему себя приложить...
И после освобождения Коптяев совершил преступление, которым гордится больше всего: “В День Победы ограбил военную базу — три дня вывозил на грузовике со склада шубы, драгоценности, мебель...” За это ему дали еще 13 лет.
— На сей раз, как бывалый пахан, я посвятил свою отсидку борьбе за права “оступившихся”, — с апломбом выдает Коптяев. — Побил охранник зэка — я строчу письмо в вышестоящие органы... За это целыми днями сидел в карцере. Один раз решил закурить от двух оголенных проводов (это на зонах есть такой способ). А охранник в этот миг морду к глазку в железной двери прислонил. Его и шибануло! Вот за такие проделки да за пару побегов с кражами по совместительству мне еще набавили срок — аж до 18 лет!
Покинул лагерь Коптяев, будучи семидесятилетним старцем. Явился домой и жену не узнал. Четверо внуков чурались невесть откуда взявшегося деда.
— Пришел я домой, хотел супругу после долгой разлуки обнять. А она как рявкнет: “Не тронь! Противно мне...” Я тут же ушел. На шконке после такого базара бакланы стали бы заклятыми врагами... А мы еще чай с ней иногда пьем.
Коптяев при помощи старых знакомых из криминального мира притащил во двор родного дома строительный вагончик. В соседнем сарае принялся разводить кроликов. Теперь подолгу смотрит вместо телевизора через окно в клеточку, как там играют во дворе его потомки.
Обрел ли он свободу в своем одиночестве?
— Всю жизнь я стремился на волю... А кто может быть вольнее бомжа? Заходит ко мне иной бродяга посидеть, жалуется, что холодно и голодно. Я ему советую: “Укради курицу! Дадут тебе и кровать, и крышу над головой, и пропитание...” — рекламирует зону герой Солженицына, взращенный Архипелагом ГУЛАГ.
