Московский антидопинговый центр начал тотальную проверку олимпийской сборной России. Закупил, простите за выражение, хроматомасспектрометр высокого разрешения. Остальное — как всегда. Игры или будни — холодильники заполнены основным продуктом проверки: мочой. Инженеры-исследователи заняты привычным делом — ищут в пробах миллионную долю макового зернышка. Таковы примерно размеры того, во что превратил организм принятый на душу населения допинг.
Николай Дурманов, профессор и руководитель антидопинговой службы ОКР, утверждает, что московский центр надежен. Но ни одна лаборатория в мире не даст стопроцентной гарантии своей работы. Потому что есть такая вечно ускользающая вещь, как человеческий фактор.
— Николай Дмитриевич, Игры приближаются, астматики вновь непобедимы? Скандинавы навострили уже лыжи и ингаляторы?
— Все чуть сложнее, чем кажется. Безусловно, скандинавы этим баловались. Было дико смотреть, как у них на старте через плечо летят ингаляторы. Стоит гигант такой, подышал, швырнул, побежал… И каково смотреть нашему спортсмену на эту красоту? Он приезжает к себе в вагончик и начинает мечтать о чем-нибудь таком же. А когда я его ловлю, то огрызается: “Ты чего меня ловишь, ты вон этого коня поймай!”
— Он прав?
— Слушайте дальше. Идем разбираться к норвежцам. “Как же так, как вам не стыдно! — “О! Дас ист фантастишен, смертельно больные ребята, они вот-вот умрут! Мы беспокоимся об их жизни! Они же могут умереть прямо на дистанции!” А рядом такой лоб здоровенный стоит, ну точно — вот-вот умрет. Но все справки есть. И самое интересное — другое. Сейчас в международные правила внесены изменения — очень сложно стать астматиком, если ты им не являешься. Нужно собрать миллион справок, в любой момент тебя могут проверить — и если выяснится, что ты дышал, а не должен был дышать… Так вот — количество больных у скандинавских сборных не сильно-то и уменьшилось.
— Значит, они на самом деле больны?
— Процентов двадцать от всего человечества могут быть отнесены к астматикам. И можно предъявлять претензии к нашим медикам.
— То есть мы своих больных не афишируем, что ли?
— Вот я смотрю состав олимпийской сборной: “А где мои любимые астматики?” А их две штуки. “Подождите, да их 50 должно быть!” — “Нет, только двое”. Это мы наших, заведомо известных и нормальных, если так можно сказать, астматиков, ставим в невыгодные условия! Потому что врачу лень возиться со справками, потому что спортсмен не хочет, чтобы о нем знали, что он болен, и у него свое понимание спорта: надо марку держать… А в итоге получается, что скандинавы — переастматированы, мы — недо…
— Так скандинавы все же еще и врут?
— А почему они астматики? Это тоже проблема западного спорта. Очень многие детишки с самого начала, с 10—12 лет, начинают получать вот эти самые ингаляции. И на самом деле становятся астматиками.
— То есть чемпион смоделирован?
— Я не случайно сказал, что проблема шире, чем она может показаться. Вот представьте, у ребенка биодистрофия — это смертельное заболевание, при котором мышцы постепенно, обычно к 20 годам, отказывают. Человек умирает мучительной смертью. Раньше сделать ничего было нельзя. Теперь есть генно-инженерная технология, которая позволяет ввести ребенку нужный ген. Мышца работает по принципу: газ — растет, тормоз — не растет. Так вот можно отключить этот самый тормоз. И все будет прекрасно. Значит, я этого парнишку вылечил, притормозил чего не надо в организме, он вот такой здоровенный вырос, ему 18 лет, он берет первые места на соревнованиях… Как к этому относиться? Снимать его с соревнований? На каких основаниях? Существует врачебная тайна. И вообще — как с ним обращаться: татуировку, что ли, под мышку наносить? “Генетически модифицирован, не подлежит участию в соревнованиях!” Что делать-то?
— Дас ист фантастишен или?..
— Это абсолютная реальность, это то, над чем сейчас думают многие юристы, и медики, и ученые. Как быть с больными ребятами, лечение которых настолько эффективно, что дает им преимущество в спорте? Ведь астматики — это модель. Модель, которая успешно работает много лет. Потом получится, что у нас бегать будут только почечные больные, которых накачали эритропоэтином, штангу будут поднимать только бывшие биодистрофики, и так далее…
— Вернемся совсем к реальности — с новейшей аппаратурой в центре есть гарантии, что мы на зимней Олимпиаде не вляпаемся в допинговый скандал?
— Нет. Никакая самая авторитетная лаборатория не дает стопроцентных гарантий. Уж какая была у греков в Афинах! А они прозевали своих лучших спортсменов, которые должны были зажигать олимпийский огонь! Вспомните, как они вынуждены были разыгрывать какие-то спектакли с мотоциклетными авариями и отсиживаться потом в больнице. Американцы без конца прошляпивают своих. Говорю не для того, чтобы снять с себя ответственность перед Турином, мы работаем сейчас на очень хорошем уровне. Но есть еще и такое понятие, как человеческий фактор.
— Это когда наелся уже после контроля?
— Нет, тогда уже будет вообще поздно и бессмысленно. Каков вообще сценарий предполагаемого допингового скандала? Классический — наелся сознательно. Медицинская ошибка — заболел, зачихал, ему в нос капнули неизвестно что. Ошибка в оформлении медицинской документации — он думал, что имеет право лечиться, а ему бумажку не так написали. Отсутствие в органах проверки информации о месте пребывания — вопрос разгильдяйства. Аккуратность в бумажных делах, кстати, не наша национальная черта. И — допинговая транспортировка.
— Да наши национальные черты, кроме упертости, вообще не для Олимпийских игр. Но на то и куча проверяльщиков…
— Да, все элитные спортсмены, например, находятся под колпаком. Есть специальная база данных, куда направляется информация о месте их пребывания. У нас тоже есть. И еще есть такая фенечка, как внезапный контроль. Система его планирования абсолютно засекречена, план лежит в одном экземпляре в сейфе. Люди, которые получают задание взять пробы, узнают иногда за несколько часов — куда им ехать. Привезут пробы и никогда не узнают их результаты. А лаборатория никогда не узнает имя того, кого проверила. Отличие внезапного контроля — мы не пытаемся определять сотню допингов в пробе. Ищем то, что ищем. Обычно мы знаем, что надо искать.
— Разведка донесла?
— Да, есть оперативные данные. Два часа приезжие контролеры ждут спортсмена, если его нет дома, ставят черную метку. Еще одна метка уже приравнивается к положительной пробе. А у спортсменов часто меняется график движения, впопыхах можно и забыть про “колпак”. Так вот, потерять фаворита из-за этого вполне реально.
— Почему же вы говорите, что ни одна лаборатория в мире не даст голову ее руководителя на отсечение, что…
— Допинг настолько коварен, что иногда он выстрелил, а иногда спрятался. Помните, до отъезда на Олимпийские игры в Афинах в пробе Ирины Коржаненко ничего не было? Но в Афинах она проходила тест после двухчасовой квалификации, после жары и соревнований. Все это могло вызвать сдвиги в организме. И следы станозолола могли появиться. А в Москве потом ее проба вновь была отрицательной. Есть объективные вещи, например, состояние организма на момент проверки, которые нельзя перекрыть ни качеством лаборатории, ни квалификацией обслуживающего персонала. Не надо клеймить нас чуть что: они ничего не умеют! На сегодняшний день наш антидопинговый центр один из лучших в мире. Год назад ВАДА раздумывала, не закрыть ли нас, а теперь мы любимые дети. Ни схватки за власть в спортивном мире, ни какие-то сложности нас не коснулись — государство нам помогает, понимая, что такое борьба с допингом сегодня.
— Организм человека — это не срисованная схема под копирку. Есть проблемы?
— Иногда приходится целый частокол всяких разных веществ определять, чтобы из этого стога сена выудить допинговую иголку. Иголка весит 50 мг, стог сена — тонн 20. Примерно в таком соотношении мы и работаем. Если взять маковое зернышко — то это миллионная доля зернышка. Рассказать это невозможно. К тому же новые виды допинга появляются стремительно.
— Но допинг это же не всегда нелегальные препараты?
— Не всегда. Ну, например, один из страшных допингов современности — он и бывший неуловимый, и опасный для организма — ЭПО, эритропоэтин. Им лечат недоношенных детей, и с медицинской точки зрения препарат безопасен. Но если его вколоть в горах велосипедисту, то кровь настолько будет насыщена гемоглобином, настолько густа, что при потере жидкости на трассе сердце просто не выдержит и перестанет эту кровь качать. Опасность допинга не измеряется уровнем его легальности или нелегальности.
— Но неужели даже врачи не знают, с чем им можно работать, а с чем нельзя? Вы зачем выпустили список разрешенных препаратов?
— Вот врач, ему нужно лечить спортсмена, который болеет, как обычные граждане, может быть, даже сильнее. Врач открывает список запрещенных препаратов и читает: эпидигидротестостеронтрибетагидрод-ду-ду-ду… Он думает: “Так, значит, это не дашь?” А после ду-ду-ду написано следующее: “и аналогичные субстанции”. Он идет в аптеку, видит перед собой много коробочек и думает: “А не находится ли в них вот этот самый эпидигидро… А вдруг не он, а аналог? Не возьму я этот препарат, пусть аспирин жрет!” Вот это ужасно. Потому что антидопинговая активность, в которую мы тоже свою лепту внесли, привела к тому, что врачи стали шарахаться от лекарств. В итоге спортсмены недолечиваются, а вместо помощи мы загоняем молодых ребят и девчонок в каменный век медицины.
А теперь врач открывает список разрешенных препаратов: “Ага! Пенициллин — можно принимать, противозачаточные — любые…” Меня ведь спрашивают без конца: а гормональные противозачаточные таблетки не повредят? Слово “гормон” у нас — это уже сигнал тревоги для любого врача и спортсмена.
— Вы начали работать на опережение?
— Да, распространяем книжки сейчас стремительно. Издали еще пособия — как заполнять документы, потому что бумажка может стоить карьеры. Брошюрку для спортсменов: что нужно знать о допинге, на какой орган что действует и так далее. Ведь они же ничего не знают! Я слушал выступление на одном заседании американской бегуньи Келли Уайт, пойманной с целым допинговым букетом. Сидит образованная девушка, прекрасно говорит, еще лучше держится перед камерой, четко знает, как себя вести, знает, чем оправдываться. Но она ни черта не знает о допинге. Она в этом отношении стерильна.
— Вас никогда не просили, скажем, найти вариант неуловимого препарата?
— С откровенными просьбами помочь в допинговании к нам не обращаются, это было бы уж совсем сумасбродством. Но много разговоров всегда бывает по другому поводу: о’кей, мы против допинга, а что вместо него? Есть программа, мы пытаемся найти легальные варианты усиления спортсменов. Это очень дорогое удовольствие. Хотя кое-что удается. Вот уже два года ведутся разработки и легального, и безопасного, и очень эффективного. Настолько эффективного, что мы предпочитаем об этом помалкивать.
— Тс-с-с, молчите…
— Но опять-таки это не означает, что победа на Играх гарантирована. Медицина — это всего лишь пять процентов успеха. Хотя, конечно, постоянно разрабатывается что-то новое. Но и ловится. Вот только что известный уже всему миру руководитель американской фирмы “Балко” Виктор Конте сел в тюрьму на четыре месяца. Это он взял неудачное противозачаточное средство, химически на него воздействовал и получил тот самый знаменитый дизайнерский допинг. Да, нелегалы допингуют, мы их догоняем. Вопрос — как быстро? Когда только появился эритропоэтин, велосипед весь был на нем, лыжи были все на нем, победить его было невозможно. Но в 2001 году французы придумали метод. Сегодня подобная проблема, которая может забить все виды спорта, — это гормон роста. Но и по нему уже есть разработки.
— А генный допинг — это совсем труба для антидопингеров?
— Как можно поймать ген? Оказывается, можно, потому что если в человеке работает чужой ген, то его собственные меняют свой стиль поведения. Так что дистанция между теми, кто придумывает и кто ловит, все меньше и меньше. Мы — круче.
— А они впереди.
— Но мы круче. Догоним.
— А гарантии того, что Россию не поймают в Турине на использовании допинга, все равно не дадите?
— Не дам.
