Шифрину — 50! Неужели? А вы думали — ему 30… Этот человек без возраста заслужил наше внимание к себе. И признание. И даже неприятие. А как же, он же не медный пятак, чтобы всем нравиться. И не судите Шифрина по его персонажам. Как говорит сам Ефим, он гораздо добрее их и гораздо закомплексованнее. Да, Шифрин не пятак, но свой полтинник он уже разменял. Поздравляем!
Когда Шифрин впервые появился на эстраде в середине 80-х, все подумали: “Вот он, наследник Райкина и Хазанова”. Все получилось, сошлось? Оправдал ли Шифрин надежды? Нет, Райкиным он не стал. Он стал Шифриным, и это уже неплохо.
Как Ефим относится к своим нелепым, глуповатым персонажам? Наверное — презирает, наверное — любит. Просто, когда этот человек с грустными глазами выходит на сцену, ты видишь: никакая он не “Люся”. Он гораздо умнее всех своих героев и не в силах этого скрыть. Значит, фокус не удался? Нет, Шифрин еще подстроится, еще “поглупеет”. По многочисленным просьбам зрителей. Шоу продолжается. Сегодня ему 50.
— Ефим, почему вы всегда такой грустный?
— А я разве грустный? Если вы мне назовете клоуна с веселыми глазами, я начну брать с него пример. Я таких просто не видел. В детстве все комики мирового экрана, эстрады и цирка были моими кумирами. Но я нашел ровно одного, который потешал публику улыбаясь. Это — Фернандель. А так как мы с ним внешне похожи, я решил: пускай один улыбается, а другой грустит.
— А вы нравитесь себе чисто внешне?
— Никогда не нравился. Но я же не стенаю по этому поводу. И не считаю, что мне это мешает жить. Наоборот. Мне всегда казалось, что главное — не быть неприятным. А красотой должны блистать женщины.
— Вам всегда удавалось не быть неприятным?
— Нет. Я думаю, что это вообще вряд ли кому-то удается. Даже бесспорным культурным величинам. У меня, например, была знакомая — столбовая дворянка. Она прожила почти до ста лет. Ее звали Александра Эрнестовна Бауман. Она говорила на всех европейских языках сразу, гуляла в Александровском саду с бонной. Мы с ней очень много беседовали. Она была могиканином на фоне нашей жизни. Так вот, она не любила Райкина. А мне-то казалось, что нет на земле человека, которому он может не нравиться. Но оказалось, что пятаков, всех устраивающих, просто не существует. Это меня тогда немножко успокоило. Я понял, что со мной останется только тот зритель, который меня принимает, а перед зрителем, который меня не принимает, я никогда не буду заискивать.
— Вы в жизни насколько похожи на себя сценического?
— Мне кажется, мало похож. По-моему, я гораздо добрее своих персонажей. Но гораздо закомплексованнее.
— Откуда же эти ваши комплексы?
— Во-первых, я очень долго шел к профессии. Мне иногда даже кажется, что все, что я делал во имя ее, я делал вопреки обстоятельствам. Поначалу все было против: воспитание, семейный уклад. Никто не хотел, чтобы я был артистом. И от этого я стал в себе очень сильно сомневаться. Когда я услышал впервые свой голос на магнитофоне, то понял: всё, кранты, со мной вопрос решен. А потом оказалось, что этот голос может забавлять. Потом этот голос меня стал кормить. А потом я настолько привык к своему сценическому звуку, что он перекочевал и в мою частную жизнь.
— То есть раньше такого голоса у вас не было?
— Недавно снимали программу “Театр + ТВ”. Там были мои друзья — Павел Чухрай, Лена Сафонова, Юля Рутберг, Маша Аронова, Андрис Лиепа… И уже через пять минут после начала съемки все они стали говорить моим голосом. Там ужасно всех рассмешила Сафонова. Ленка очень боится летать самолетами. Это она в “Зимней вишне” такая бесстрашная, а на самом деле всегда ездит поездами. Так вот, я время от времени позванивал ей и своим противным голосом говорил: “А вот в Великобритании два поезда столкнулись”. Забавно, правда? Так что своему голосу я хочу сказать только спасибо.
— Ну а куда же девалась ваша Люся? Вы ее задушили, выбросили на помойку или просто развелись с ней?
— Эта Люся принесла мне столько радостей! Но и огорчений — не меньше. Она меня просто из дома не выпускала. Не выпускала ни в театр, ни в кино. А мне всегда хотелось от нее оторваться. Поэтому я ей благодарен за счастливую и обеспеченную жизнь, но жутко сержусь на нее за то, что она меня таким сделала в глазах зрителей, режиссеров и многих авторов. Люся никуда не делась — она часть моей биографии, и спасибо ей за это. Но теперь все: развод, и свадьбе не бывать. Наверное, я вряд ли уже вернусь к ней. Время не то, да и я стал немного старше.
— Старше — понятие растяжимое. Когда Сергею Образцову было 80 лет, он говорил, что свой возраст чувствует лишь только тогда, когда нагибается за тапочками. А вы в свои 50?
— Я своего возраста вообще не чувствую. Если бы не обязанность его как-то отметить, просто бы не обратил на него внимания. Я занимаюсь спортом. Тапочки и шнурки на ботинках — не моя проблема. Я научился обходить все неудобства и никогда не ношу туфли со шнурками. У меня все на липучках. Даже кроссовки.
— Есть выражение: многие знания — многие печали. Глядя на вас, у меня родился другой афоризм: когда слишком много знаешь, очень хочется поглупеть.
— Я-то себя тешу надеждой, что сколько бы я ни знал, никогда не узнаю всего.
— Один умный человек это уже говорил.
— Но я еще столького не знаю, поэтому чего печалиться. Мне еще много хочется чего узнать.
— Например?
— В моем случае знание — это всегда новый опыт работы. Я же почти ничего не сделал. Вот, говорят, Раневская многое не успела, а представляете себе трагедию невеликих людей, таких, как я… Я очень мало играл в театре, я вообще не снимался в кино, на эстраде меня долго держала маска. Только сейчас я оживился. Так что 25 марта все начну сначала.
— Мне кажется, вы человек несуетливый. Но, может быть, я ошибаюсь?
— Нет, я бываю очень горячим. В бердяевской книжке “Самопознание” я прочитал про его вспышки гневливости. Так вот, я, не будучи философом, узнал похожие симптомы этих припадков гнева... В заслугу себе могу поставить только то, что очень быстро отхожу. Даже забываю повод, по которому я обиделся. А обычная суета у меня бывает, когда готовлюсь к премьере. Тогда я занимаюсь всеми делами сразу, и за мной, наверное, очень смешно наблюдать. Мои мобильные телефоны подбирают на тротуаре, кошелек — на выходе из машины. Шарфики и перчатки я просто много лет принципиально не ношу, потому что бомжам можно помочь как-нибудь по-другому.
— Но я вас не могу представить в гневе. Опишите, пожалуйста, эту картину.
— Да с удовольствием, но я себя в эти минуты не помню. Я гневаюсь, только когда меня несправедливо обижают. И еще когда натыкаюсь на равнодушие в общем деле. Вот тут я теряю самообладание. Когда человек знает, что он будет вознагражден за свой труд, что он получает зарплату за это — и тем не менее ничего не делает, я просто прихожу в ужас. Еще меня выводит из себя нескрываемая тупость, когда человек почти кичится тем, что не понимает и не хочет понимать, и не хочет пойти навстречу. Ну уж я не говорю про то, что сердит нас всех в равной степени — меня, вас, нашу соседку Марью Степановну… Это наше традиционно привычное разгильдяйство, наплевательство. Например, недавно я был поражен, когда один гаишник вызвал к себе водителя нашего театра на разговор, хотя мы явно ничего не нарушали. Этому парню от силы было всего ничего, вроде как он только вылупился из какой-нибудь милицейской школы. Он совершенно нагло попросил денег, потом жестом показал, что их там двое. А когда узнал, что в машине я, сказал: “Ну а теперь пускай Шифрин звонит своим знакомым генералам!”. Я еще долго не мог прийти в себя от такой безнаказанности. Сознание своего бессилия и ужаса от того, что вот этот сопливый мальчишка в этот день скормит все, что можно заработать. А в то же самое время на дорогах Москвы люди теснятся в пробках, и ничего не разруливается. Меня это делает не то что гневливым, а парализует совершенно.
— Ну а, может, у вас действительно есть знакомые генералы?
— Нет, в том-то и дело! Я вдруг начал вспоминать, к кому в случае беды мог бы обратиться, и понял, что не завел себе таких друзей — в отличие от многих моих знакомых артистов, которые ногами открывают двери в кабинеты. Так что со знакомыми генералами плохо. И где их искать, я не знаю. Хотя все 28 лет своей работы я выступал на Днях милиции.
— Ну а про любовь вы мне можете что-нибудь сказать, чего я не знаю?
— Вы хотите, чтобы я поделился своей опытностью в этом деле? Я никаких вам подсказок не дам, потому что, по-моему, любовь — это очень личный опыт, и никакая “Камасутра” и даже советы взрослого дяди никому не помогут. Обжечься о любовь надо всегда самому и получить за нее по полной.
— А можно ли любить человечество, народ? Вы патриот в этом смысле? Я перехожу к другому виду любви.
— А это один и тот же вид любви. Давайте забудем Фрейда и перейдем к христианству. Я считаю, что любовь — это совершенно необычное, ни на что не похожее состояние, исключительное в своем роде, которое не опишешь, не расскажешь, не зафиксируешь. Если мы не говорим про сексуально-эротическую составляющую любви, которая вообще что-то отдельное, то любовь — самое универсальное на свете слово. Ведь любящий человек чувствует что-то очень похожее и в любви к зрителю, и к маме. Это чувство невероятного восторга, необыкновенного эмоционального подъема. А если говорить про секс, то тут столько специалистов…
— А мизантропом порой вы не бываете?
— Конечно, бываю. Вот сейчас, когда у меня прогоны и репетиции к юбилейному концерту, я иногда тихонько ненавижу людей, которые меня достают. Вчера, например, я очень грубо разговаривал с просившими у меня билеты на концерт. Не знаю, посчитали ли они меня после нашего разговора мизантропом, но когда про тебя забывают на 3—4 года, не справляются, жив ли, помер, не нужно ли чего, и вдруг просыпаются с просьбой о билетах, которые можно купить в любой кассе… Все прекрасно знают, что слово “контрамарка” умерло вместе с советской властью. Но так, чтобы я постоянно ходил с большими претензиями к человечеству, — такого у меня нет. Это как у Лермонтова в “Испанцах” один из его героев говорит: “Весь мир против меня — как я велик”. Так вот, я невелик, и весь мир совершенно против меня не настроен.
— И напоследок скажите некое новогоднее обращение к советскому народу.
— А можно я процитирую слова из своего спектакля? “Сегодня мне исполнилось ровно 50. У меня билет на поезд, завтра я уеду. Но навсегда ли? Конечно же, нет. Ведь в середине жизни не поздно начать все заново. Уехать туда, где еще не случались провалы. Где публика не лузгает семечки и не пьет водку в антракте, где нет желтой прессы. И если бы мне предложили вернуться назад и начать все заново, я, конечно бы, все сделал иначе. Но при одном условии: чтобы со мной были мои друзья и была музыка, и ничего слишком всерьез, и приходили люди и оставались друзьями. И чтобы что? Чтобы я снова выбрал сцену”.
ДИФИРАМБЫ ОТ…
Михаила Жванецкого:
— Ефим всегда узнаваем. Тут важен голос. Я воспринимаю мир на слух, я иду на голос… Вдруг слышу — по телевидению, по радио — до боли знакомый голос, неповторимый… Это — Фима.
Александра Ширвиндта:
— Ефим потрясает меня своей потаенной энциклопедичностью. Внешне он человек вроде бы немножко простой, но на самом деле — ой-ой, что там творится внутри.
Ольги Волковой:
— Очень приятно общение с человеком, который столь образован, начитан и с таким вкусом — литературным и человеческим. Я очарована им совершенно.
Романа Виктюка:
— Выясняется, что ты нас, детка, всех обманул. Как многого мы в тебе не знаем, как многого не предполагали в тебе. Пусть “Люся” и прочие издержки шоу-бизнеса тянут тебя к себе, а мы будем упорно тянуть тебя к себе, на театральные подмостки.
Виктора Коклюшкина:
— Если гостиницу “Россия” и одноименный концертный зал собираются сносить, то лишь потому, что на параде звезд перед концертным залом не помещается огромная звезда Артиста Ефима Шифрина.
Шифринизмы от виновника торжества:
Когда я говорю: “Шифрин — театр” — это скорее признание моего права на профессию, товарный знак. Указание на род деятельности, которым я занимаюсь, а вовсе не здание с фронтоном, колоннами, служебным входом и контролершей.
* * *
Я не тонул, не горел на пожаре, никого не спасал и не был спасенным. Или, как говорит один мой персонаж: “Родился в роддоме, учился в училище, работал на работе”.
* * *
Папа не хотел, чтобы я был артистом, хотя тщательно это скрывал. Единственный раз проговорился Регине Дубовицкой, со смущением сказав в телекамеру: “Вообще-то я полагал, что ему нужна профессия, с которой в зоне легче”. Он не шутил, а действительно так думал.
* * *
Меньше всего я собственно смешу, хотя понимаю, что смех — единственный мой хлеб, хоть как-то освоенный. Я не задаюсь целью во что бы то ни стало расшатать стены зала хохотом.
* * *
Я понял, что мышцы могут не только ныть, болеть, хворать, тянуть и доставлять огорчения, но еще и приносить радость. В моем дипломе из училища почти все “пятерки” — по движенческим дисциплинам. Я до сих пор хвастаюсь, что одним из первых на курсе сдал все нормативы со страшной для неспортивных людей аббревиатурой: ГТО.
* * *
Между мной и моим персонажем — такая же разница, как между курицей и бульонным кубиком. Мой эстрадный герой — это недотепа с характерным голосом. Многие, кстати, думают, что голос искусственный, сделанный, а он — мой.
* * *
Мир тесен. С этой идеей я ношусь с подросткового возраста. Она меня почему-то особенно цепляет. Если у меня в жизни какой-то человек появился, он обязательно еще раз появится, странно пересечется с моими знакомыми, окажется родственником двоюродной сестры или очутится в соседнем вагоне поезда, в котором я еду в город Тамбов.
