Завтра — первый день весеннего призыва. В этот раз он пройдет после грандиозной антиармейской кампании. Страшно уходить в такую армию. И провожать страшно. Сегодня мы завершаем публикацию солдатских историй (см. “МК” от 21 и 28 марта 2006 года), записанных нашим обозревателем специально для призывников и их родителей. Это не агитация за призыв и не призыв к его срыву. Просто чтобы не было так страшно...
У сержанта внутренней службы Ирины Краско три сына. Старший, Олег, пришел из Чечни с нарушенной психикой. Средний, Алексей, вернулся из армии без ноги. Младший, Мишка, решает, кем быть — снайпером или сапером. После Сычева только и разговоров, как очеловечить армию — контрактом, полицией, полковыми священниками. Ирина Юрьевна для своих сыновей — и контрактник, и полицейский, и батюшка.
“Не плачь, сынок, это жизнь...”
Военную форму, в которой Ирина Юрьевна привезла домой искалеченного сына, она выбросила на помойку. Глубокого смысла здесь нет.
— Я сама такой камуфляж ношу. Просто у Алешки он грязный и изношенный.
Ирина Краско работает кинологом в одном из московских следственных изоляторов. Живет в Зеленограде.
— Голубая мечта всей моей жизни — в тюрьме работать. Бизнесом занималась — не мое это. Знакомый служил в изоляторе. Есть, говорит, место старшего кинолога. О собаках я не мечтала, никогда они в доме не жили — ни собаки, ни кошки. Но кинологом так кинологом. Поехали к шефу. Детей сколько, спрашивает. Пока трое. Замужем? Кто ж со мной жить-то будет? Все, маманя, беру я тебя.
— Не разочаровались?
— Ничуть. Я занимаюсь серьезным делом. Я нашла там хороших людей. Мальчик у меня сидит из Молдавии. Сережа. Два года — за драку. Кормокухню построил, плитку положил. Сегодня вот лед долбил как сумасшедший. Уйдет, я без рук останусь. Собака у нас ощенилась от старого кобеля, всех щенков съела, знала, что нежизнеспособны. Сережка стоит, плачет. Ты, сынок, говорю, не плачь — это жизнь.
Меж двух генералов
28 января Алексея Краско избил сослуживец Сергей Карпов. Алексей после этого вышел из части и брел куда глаза глядят 16 часов подряд, пока его, уже сильно обморозившегося, не подобрал проезжий водитель. Главный военный прокурор Савенков объявил об этом в самый разгар скандала вокруг рядового Сычева: “В Иркутской области произошел еще один случай, когда сержант избил сослуживца. Избитый солдат два дня шел из части и отморозил ноги. Ему грозит ампутация. Сержант-обидчик арестован судом по ходатайству прокуратуры”.
Алексей служил в радиотехнической бригаде особого назначения, в поселке Оек под Иркутском. После заявления Савенкова туда из Москвы выехала комиссия Генштаба. И уже 10 февраля генерал-майор Бойко докладывал Интерфаксу: “Краско спровоцировал драку... Прокуратура гарнизона определит вину каждого... Старослужащий Краско подвергся обиде со стороны младшего... Борьба за влияние выразилась в их конфликте... Краско, возможно, после выписки из госпиталя будет направлен в дисциплинарный батальон”.
То есть генерал из ГВП поддел Министерство обороны, что даже после случая с Сычевым в армии лютует дедовщина. А генерал из Генштаба парировал: чего-чего, а пресловутой дедовщины здесь-то как раз и нет. Выражаясь словами Бойко, борьба за влияние выразилась в этом генеральском споре.
Обменявшись уколами, генералы о Краско больше не вспоминали. Сейчас Алексей долечивается под Москвой в Красногорском госпитале, куда его из Сибири на себе перетащила мать. Алексею отняли правую стопу. На днях в палату наведался следователь военной прокуратуры Иркутского гарнизона. Спрашивал у Алексея, какой иск он собирается вчинить Карпову, сидящему под следствием.
— Иск к младшему сержанту Карпову я предъявлять не буду, — отчеканил с койки младший сержант Краско. И добавил: — Мне мама не разрешает.
Олег, старший сын: “Хочу — не могу!..”
— Дети в армии считают, что родители их предали. Старший в учебке под Серпуховом служил. Первые полтора месяца они там даже не знали друг друга по именам: “Эй, пацан, эй, пацан!” Как моли в обмороке... У Олега сотрясение мозга, мячом вдарили. Может, говорю, не пойдешь в армию? Зачем она тебе уперлась? Нет, мама, хочу — не могу. Ну, сходи. Может, и у меня жизнь наладится. Уехал... А через неделю является ко мне замполит. Сбежал Олег. Вернее, пешком ушел. Они у меня ходоки все. Я его быстро нашла в Малино, деревня у нас здесь рядом. Уже напился и сидел рассказывал какому-то алкашу, как там в армии все-таки плохо. Приехала в часть. Если, говорю, он отсюда ушел, значит, причина есть. Два дня там жила. Оказалось, сержант собирал по 800 рублей с каждого салажонка якобы командиру на подарок. Убрали того сержанта... Жалко мне его было, детдомовский, голь перекатная... С тех пор служба у Олега пошла. Ремонты делал, помидоры-огурцы солил, обедал в офицерской столовой... А по осени опять ушел. Он, как учебка закончилась, рапорт подал: “Прошу отправить меня в Чечню”. Командир говорит: “Опомнись! Мать вас троих тянула...” И рапорт порвал. Олег и ушел. Опять приехали ко мне офицеры. Опять мы в Малино его нашли. “Мам, скажи им, пусть меня в Чечню отправят. Хочу — не могу!” — “А ты, говорю, знаешь, кто следующий там будет? Ты в армию пошел, я в тюрьму. А зачем?” — “Чтоб понять, что такое служба”. — “Чтоб тебя понять. Езжай в свою Чечню, я согласна”.
— А зачем он туда рвался, не сказал?
— Я и так знаю. Там война. Доказать себе, что не маменькин сынок. И мне доказать. Они мне всегда пытаются это доказать... С первым мужем я развелась, когда Олегу было год и два месяца, а Алешке месяц. И со вторым только год прожили. Мишке три месяца, я отца его выгнала. Мужик-то должен быть мужиком, а не половой тряпкой. Какой смысл держать человека, если он тебе врет. Первый муж сказал при разводе: “Надо было тебя пятерых заставить родить, может, хоть человеком бы стала”. Да хоть десятерых, говорю, мне только лучше, пошел вон отсюда. Первый муж бестолковый, второй — мерзавец. Так и сидит на моей шее... Так что для детей я никогда не была только матерью. Я и мать, и отец. К Алешке в госпиталь приехала, он так ждал, что я его поцелую. Ну не могу я их целовать.
“Процентов 30 от него вернулось...”
— Я и сама, если честно, хотела в Чечне поработать. С собакой на наркотики, на оружие. Всегда тянула опасность. В любое место полезу, у меня не так много мозгов. Наших отправляли в грозненский СИЗО. Подала рапорт: “Прошу отправить меня в Чечню”. Генерал мой сказал: “Знаю я, зачем ты туда едешь...” И рапорт порвал. Олег тогда уже на Ханкале был... Не пустили в Чечню, в Волгоград напросилась. Там рядом. В сентябре уехала, к Новому году вернулась. Мишка с Алешкой одни кашеварили.
В Волгограде Ирина вместе с овчаркой Бертой училась в кинологической школе.
— Конспекты писали, с собаками тренировались по шесть часов в день. Инструктор отжиматься велит от пола. Кричу: не буду, я старая. А мне по хребту. Ну, думаю, сволочь, подойдешь ты к моей собаке. Жила в деревянной казарме. С меня за это бунгало сразу 8 тысяч взяли. Денег не осталось. Чем собаку кормить? Подрабатывала на полях, помидоры собирала. Потом познакомилась в тире с милицейскими операми. Хочешь, говорят, поезд чеченский пошмонать с собачкой? Один состав — тыща рублей. И пошли мы с Бертой на станцию Волгоград к поезду Гудермес—Москва искать наркотики и боеприпасы. А Берта по ним никогда не работала, не знает, что это такое. Но это не важно. Идем с ней по вагону, опера за нами. Никто ж не в курсе, что Берта ни в зуб ногой. Собака массивная, взгляд прошаренный. Если у кого что есть, сами все скинут. Или как-то себя спалят. Там уже опера работают... Смотрела я на этих чеченцев и думала про Олега. Один сын в Чечне, двое в Москве. Идет поезд на Гудермес, я ему с платформы машу. Идет на Москву, опять вслед машу, как дура. Чуть не уехала этим поездом в Чечню. Военный меня отговаривал, как раз оттуда вернулся: “Даже не думай. А если убьют по дороге? Одного сына потеряешь, двое останутся. А если тебя грохнут — они все пропадут”. Но я бы все равно поехала, одно меня сдерживало — это ж самоволка. Я ж присягу давала. Я ж не Олег, из части бегать.
Олег вернулся из Чечни летом 2004-го.
— Приехал без ничего. В маскхалате и в берцах. С пустыми руками. На предплечье татуировка: змея. И ничего не рассказывает. Выпил четыре банки коктейля, развезло его страшно: “Мам, это был такой ужас”. Процентов тридцать от него вернулось. Все больное. Алешка-то для меня открытым остался, хотя бы с одной стороны. Приду к нему в госпиталь, мечтаем. Ремонт, говорю, хочу доделать. Дом хочу купить. Страусов разводить. Мам, да разве ж я против, давай хотеть вместе. Только не много ль ты, мама, хочешь? А Олег для меня закрыт.
Здесь рассказ об Олеге придется закончить. Мать настояла.
Алеша, средний сын: “Я тоже право имею...”
В свою очередь, ушел на службу второй сын — Алексей.
— Можно было его в Подмосковье оставить. Но зачем? Что это за служба — каждый выходной дома. Я ведь для того и в Волгоград ездила. Для того и через казарму прошла, чтобы показать своим детям — это не страшно. Если я, женщина в два раза их старше, выдержала, значит, и они смогут. Я хотела испытать все, на что посылаю своих сыновей.
— Кому нужны эти страдания?
— Самому человеку и нужны. Чтоб понимать — на что ты способен.
Старший со средним разминулись. Алексей призвался за месяц до возвращения Олега. Свиделись через полгода, на похоронах жены Алексея.
— Катей ее звали. Разбилась на машине. Остался сын Данила. Два года ему сейчас. Живет со второй бабушкой в Малино.
Когда погибла невестка, Ирина Юрьевна позвонила в часть, где служил Алексей. Так и так, не знаю, как сыну сообщить. Алексея вызвали в штаб, ни слова не говоря отвезли на вокзал и отправили поездом в Москву. Ехал в неведенье четверо суток, думал, что нет у него больше матери.
— Приехал, узнал и замкнулся. Места себе не находил. То по друзьям пойдет, то к теще поедет Данилу делить. Разругались они вдрызг. Дурак и дура. Данька — это наш с ней ребенок. Нам его, бабушкам, и растить.
Алеша и Катя познакомились, когда им было по 13 лет. А в 14 Алексей ушел из дома и переехал к жене в Малино. Там школу закончил, на работу устроился.
— Чего ж они все от вас бегают?
— Требования у меня жесткие. Они как считают: раз квартира, можно и друзей водить, и приходить когда хочешь. Я этого не признаю. Я хозяйка и должна быть в курсе. Лешка, когда съехал, предложил квартиру делить, я, сказал, тоже право имею. Я говорю: забирай балкон, если хочешь. Жен-то у тебя еще неизвестно сколько будет, а квартира у нас пока одна.
В 19 лет Катя забеременела. Перед уходом Алексея в армию молодые хотели расписаться, но Ирина Юрьевна отсоветовала.
— Я ей сказала: Катюша, я не против, но поверь моему горькому опыту. Не надо вам сейчас расписываться. Через Малино трассу тянут, деревня ваша под снос. Ты как мать-одиночка квартиру получишь. Я землю продам, купим вам двухкомнатную. А мужней жене у нас ничего не дают.
Приехав на похороны, Алексей просидел дома до сороковин.
— Командир звонил, спрашивал, вернется ли Алешка. В военкомате сказали: устанавливай отцовство, мы тебя здесь оставим. Я вмешалась, ерунду мелете, какой из него отец, пусть дослужит. Чуть не силой посадила его на поезд. Поехал он... Я спрашивала, че ты там, Алешка, хоть делаешь в своей армии? Пожарник я, мама. А какие, спрашиваю, у вас виды оружия, а то, боюсь, застрелишься из-за Кати. Разве что, мам, из пожарного ствола. Я так поняла, он сначала-то был связистом, не получилось, пристроился в кочегарку — уголь бросать.
Скотство
— 30 января позвонил офицер из части. Алексей, говорит, ушел. С оружием, спрашиваю? Нет. Ну, слава богу. Как вы думаете, говорит, куда бы он мог пойти? Деньги, спрашиваю, у него были? Не было. Значит, говорю, до дому не доедет. Может, спрашивает, у вас что случилось? Может, у вас родственники есть где-нибудь в Барнауле? Да нет, отвечаю, бог миловал. Вы, говорит, позвоните мне, если ваш сын объявится. Оставил два сотовых номера... Я ничего не предполагала — я просто волновалась. Весь день названивала этому офицеру. Ничего, отвечает, нового. Ночью задремала — и приснилась мне эсэмэска: “Мама, спаси меня и моего сына. Алексей”. При чем тут сын-то? Вскакиваю, бегу на кухню звонить. На часах — четыре утра. В Иркутске — девять. Звоню в часть. Нашелся, говорят, сорок минут назад. Живой? Обморозился. Сильно? “Пока не знаем, в госпиталь отвезли, в Иркутск”. Звоню в приемный покой: справок не даем, звоните в гнойную хирургию. Звоню в хирургию: вся информация только с согласия начальника. Звоню начальнику: “Что с моим сыном? Скажите хоть в двух словах”. А откуда, говорит, я знаю, что вы мать, а не пресса? Нашла, наконец, порядочного человека в гнойной хирургии: сказал по секрету — обморожение правой стопы 4-й степени. “Наверное, в Читу переведем, в окружной госпиталь”. Больше из Иркутска со мной никто не разговаривал. Звонила тому офицеру, что мне свои телефоны оставлял. Он трубку не брал. Я уже не нужна была.
Ирина Юрьевна рассказывает быстро, но на все эти выяснения — где сын да что с ним — у нее ушла почти неделя.
— Собралась лететь. А куда? В Иркутск? В Читу? Вдруг не угадаю. Посмотрела по карте. От Иркутска до Читы — 900 км. 18 часов на поезде. И в каком Алешка состоянии? Справочник медицинский нашла. 4-я степень — это гангрена. Прихожу к начальнику: “Такие дела, Серега”. Лети, говорит, не морочься. Вот тебе отпуск, иди собирайся. А тут собирайся — не собирайся: билет в одну сторону — 11 тысяч. Плюс гостиница. В тюрьме денег нет: начало года. В банк за кредитом — там ждать две недели. Еду с работы на электричке — Мишка звонит: “Мам, бабушка плачет, по телевизору сказали, что Алешке обе ноги отрезали...”
Если быть точным, по телевизору передали, приблизительно цитируя главного военного прокурора, следующее: “После скандала с Андреем Сычевым в Иркутской области произошел аналогичный случай”.
— Как я под электричку не бросилась… Как бабушка жива осталась… А вечером в новостях уже определенно сказали: Алешка переведен в Читу. Деньги на самолет — 20 тысяч — военком дал, Юдахин Юрий Анатольевич. “Вот же скотство, — сказал. — Второго парня изуродовали”.
Не мешает еще раскрыть смысл фразы “переведен в Читу”. Представляются носилки и аэроплан. На самом деле Алексея посадили в плацкартный вагон, дали в сопровождение фельдшера с упаковкой анальгина и “перевели”. Спать солдат не мог. Чтобы унять боль, скакал на одной ноге по проходу. От Иркутска до самой Читы. 18 часов. 900 километров.
“Теперь все будет, как я скажу!”
— Алешка лежал в реанимации. Вокруг солдатики в проводочках, тяжеленькие. Он на их фоне — мордатый, веселый. Уже сказали, что мама приедет. Ну, что, говорю, кабаны, разлеглись. Я тут приехала такая красивая, а они лежат со своими трубками. Ножки он отморозил. На рожках походишь. На костыликах будем прыгать. К вечеру мои детки повеселели. “Ты знаешь, Алешка, мы в Москву с тобой собираемся”. — “Да меня не отпустят”. — “Отпустят, Алешка, к тебе же мама приехала. Теперь все будет, как я скажу”. Посидели, поговорили. “Все, Леха, я спать хочу”. — “Ну, посиди, мама, еще чуть-чуть, с тобой так весело”. — “Нет, Леха, не могу, уплываю”.
Начальник госпиталя выделил Ирине палату люкс, прямо над реанимацией.
— Поднялась я к себе. Попыталась уснуть. Не могу. Такое чувство, что у меня ноги нет. Думала, что не вернусь в Москву. Уже прикидывала, как квартиру между детьми поделить. Думала, не выживу. Я все эти ночи не спала. Я выла, выла и выла. В реанимации посторонним нельзя. Настояла, чтоб Алешку перевели в отдельную палату. Сказала, что должна его вытащить. Приучить жить без ноги. При нем слезинки не пролила. Потому что если я заплачу, он не выдержит своей боли. А так сидит, смеется, ногой только крутит, крутит. “Че ногой-то крутишь, Алешка? Болит?” — “Да нет, мам, отлежал просто”. Он принял мою игру. Повелся. И удивительные вещи произошли. У него руки были — страшно смотреть. Я приехала — зажило, как на собаке.
По просьбе матери Алексея Краско перевели в госпиталь в Красногорск, поближе к дому. Хирурги, читинский и красногорский, вместе в Афгане служили. Перевели уже по-человечески. Самолетом. Даже билет оплатили.
— Мне Андрей Сычев очень помог. Как прокурор сказал — “аналогичный случай”, так я везде по зеленому коридору и шла. А все остальные, их там полные госпиталя, по красному ходят…
Мама и генерал
В Чите Ирина Юрьевна встретилась с генерал-майором Бойко, тем самым из Генштаба, который говорил Интерфаксу, что Алексея после выздоровления, возможно, отправят в дисбат.
— Мне он такого не говорил. Я бы его разорвала. Говорил только, что Алешку при всех избили, и он потерял авторитет. Какой там авторитет, говорю, какая борьба за влияние? Че им там делить? Это ж не у вас в Генштабе. Еще сказал, что на Карпова была жалоба, что они ее нашли...
А это очень важная деталь — она дает ключ к пониманию того, что произошло. Сергей Карпов, амбициозный малый, командир отделения, разрядник по рукопашному бою. Алексей Краско — кочегар, не способный стать связистом и теперь кое-как дотягивающий свой срок. Вряд ли он был типичным дедом, четко встроенным в неформальную солдатскую иерархию. Сидел, наверное, смирно в своей кочегарке, ждал дембеля. Но формально Алексей был самым настоящим дедом, ему увольняться этой весной. А Карпов по сроку службы — на полгода младше. Смирный дед — желанная добыча для самоутверждающегося черпака. Обидеть старшего почетно, обычно происходит наоборот. Вероятно, Карпов третировал Алексея, этот факт и подтверждает косвенно генерал Бойко, упоминая жалобу. Видимо, младший сержант Краско письменно пожаловался на младшего сержанта Карпова. Но командиры вместо того, чтобы наказать или перевести Карпова, жалобу проигнорировали, а то и показали ему: мол, что это на тебя тут пишут — разберись. Именно поэтому Ирина Краско не судится с Карповым.
— Я не Карпову сына отдавала. Я обвиняю часть. Ее халатность и подлость. И за то, что с сыном сделали, и за то, что меня мучили в неведении. Им не больно. Им я иск и впаяю. Алешку и содержать нужно, пока он не работает, и квартиру однокомнатную, и обувь ортопедическую — три пары в год. Пусть отвечают — с худой овцы хоть шерсти клок.
— Вы не волнуйтесь, — сказал генерал Бойко. — Мы накажем руководство части.
— А я и не волнуюсь, — ответила Ирина Краско. — Я знаю, как вы наказываете. Ну, звание кто-то не получит очередное. Давайте так: верните сыну ногу — и можете вообще никого не наказывать. А то, что вы Карпова посадили, — так мне от этого ни жарко ни холодно. Мне только мать его жалко и жизнь, тюрьмой сломанную.
Жизнь как она есть...
— И после всего этого вы отпустите младшего сына в армию?
— Отпущу. Потому что надо. Заведено так. Потому что я не понимаю, как можно не делать того, что полагается. Дети сейчас жутко не хотят идти в армию. И есть им чего бояться, но, с другой стороны, я бы не хотела, чтобы они туда сейчас не пошли. Нет у меня такого убеждения. Ну, давайте все не будем служить. И что? И как быть с военкомом Юдахиным, с врачами из госпиталей, со Славой, комендантом читинского аэропорта? Это ведь тоже военные, это ведь тоже наша армия. Их тоже надо уважать. Пока армия станет такой, как мы мечтаем, там ведь должен кто-то быть. Надо же кому-то Родину защищать, пока наши правители не одумаются. Я не знаю, как сейчас служить, но служить надо. И принимать жизнь такой, какая она есть... Я обижаюсь, когда говорят, что в тюрьму идут работать ради пенсии, ради прописки, лимита всякая. Я из Москвы, у меня есть квартира. Но я пришла в тюрьму. Потому что должны порядочные люди там работать. Это очень хорошая работа. Устраивалась, зашла пропуск выписывать, мамашка стоит, передачку жулику принесла: “Сволочь, — говорит мне, — куда ты лезешь в вертухаи?!” “Милая женщина, — говорю, — а может, именно я твоего сына пожалею?” На работе, когда про Лешку узнали, все были в шоке. И оттого, что произошло, и оттого, что я никому ничего не рассказывала. Деньги мне собрали. А венок, спрашиваю, где... Деньги взяла. Дают — бери.
Мишка, младший сын: “А может, мне повезет...”
Мишке 14 лет. Каждое лето ездит в военный лагерь от Кантемировской дивизии. Есть в военкомате такая услуга для матерей-одиночек.
— Миша, ты в армию пойдешь?
— Да.
— Один брат на войну попал, другой без ноги остался. Может, не стоит?
— А может, мне повезет. Каждый мужчина должен. Сильным чтоб стать, а не ходить как расстегня. Потом, может, к мамке в тюрьму работать пойду. Мне стрелять нравится. Я из автомата стрелял в лагере. Чуть не оглох. Два рожка по 32 патрона.
— Это зубов 32, а патронов — 30... Что случилось с твоим братом Алешей?
— Его избил рядовой Сычев, — отвечает Мишка, оглохший от телевизора.
P.S. “...Когда Катю похоронили, Алешка как-то сразу понял, что служить ему больше не за кого. Шел парень в армию Родину защищать. А что для него Родина — девушка да ребенок. Кати не стало — кого защищать: сын у бабушки, мать сама кого хошь защитит. Кураж у него пропал — и возвращаться-то не хотел. Четыре месяца ошивался в иркутском госпитале: чирей ему удаляли. Ясно, что дурака валял, служить не рвался. А какой смысл — когда защищать некого.”
