Захолустный поселок Бернгардовка под Санкт–Петербургом знают биологи во многих уголках мира. Потому что здесь обитает российский ученый Евгений Рыбалтовский. Он один из немногих, кто может с оттенком восхищения сказать: “Жизнь — болото!” За день он по десять раз ныряет из “тропиков” в “умеренные широты” и обратно. Летающих лягушек, черно-белых квакш, зеленых веслоногов, тропических древолазов он видит чаще, чем людей. В его коллекции более ста редчайших видов земноводных, в поисках которых он объездил-облазил всю Россию, бывшие союзные республики и даже Вьетнам. В “лягушачье царство” заглянул репортер “МК”.
В двух комнатах бревенчатого дома вечное лето. Стены — от пола до потолка — сплошь стеклянные “соты”. В каждой ячейке среди коряг, черепков, мокрых камней течет своя лягушачья жизнь.
Стараясь показать всю красоту земноводных, хозяин выуживает из террариума одну из увесистых амфибий.
— Красавица! — поглаживает ярко–зеленую квакшу биолог.
Мысленно отмечаю: тело неуклюжее — почти квадратное, голова плоская, шея отсутствует, глаза навыкате, рот — от уха до уха… В чем красота-то?
— Само совершенство! — жмурит глазки вместе с квакшей биолог. — И лапки схожи с человеческими: на передних — по 4 пальца, на задних — по 5. Ты думаешь, случайно появилась сказка, где прекрасная девушка заключена в шкурку земноводного? — вопрошает Рыбалтовский, пытаясь пересадить лягушку мне на ладонь.
— Скользкая, — прячу я руки за спину.
— Температура тела холоднокровных всегда равна температуре окружающей среды, поэтому они холодные и скользкие на ощупь, — растолковывает хозяин.
Меня не пронять. В сознании засело: лягушки, как крысы и змеи, представители подземного, темного мира, животные нечистые, “гады”! Например, наши предки были уверены: выскочила на дорогу перед путником или рыбаком квакша — жди беды. Да и стряпухе предписывалось не прикасаться к лягушке, иначе хлеб не будет удаваться.
— Да какие они представители всего “темного”, когда вместе с пауками беспощадно уничтожают кровососов — вампиров: комаров, мух, мошку, — горячится хозяин. — Люди амфибий боятся, потому что видят не часто. Большинство из жаб и лягушек активны только ночью, их тонкая кожица быстро высыхает на солнце.
Откинув стеклянную панель террариума, биолог предлагает оценить бородавчатого веслонога.
Среди темного мха на каменной кладке не вижу ничего живого.
— А ты полей лишайники водой! — говорит, улыбаясь, Рыбалтовский.
Брызгаю на камни из пульверизатора, и куски мха… начинают шевелиться. Из бурой бесформенной массы выдвигаются лапы с перепонками, блестят глаза–бусинки. И это лягушки?!
Ни у кого в мире эти редчайшие жабы-“лишайники” в неволе не размножаются, а питерский биолог в старом деревянном доме регулярно получает все новое и новое поколение этих амфибий.
* * *
Экскурсия по “джунглям Рыбалтовского” продолжается.
В террариуме c летающими лягушками — хаос, как в клетке с попугаями.
С шумом одна ляга “перепархивает” с одной стены на другую, навстречу ей несется, растопырив лапы, другая амфибия, из–за стеблей планирует третья.
— Вместо крыльев у этих малюток на задних и передних лапах мощные перепонки. В природе они могут пролететь несколько десятков метров. Пикируют как бумажные самолетики. Нет зрелища красивее…
Я вижу, что Рыбалтовский мысленно уже в далеком Вьетнаме. Стоит по пояс в болоте, с трудом удерживая равновесие на склизких стволах, покрывающих дно. А вокруг с громким плеском падают слетающие в воду лягушки. Именно тогда, по признанию биолога, он изменил ядовитым змеям и заболел лягушками.
За одиннадцать лет акватеррариум биолога пополнился ста видами амфибий.
Пока я глазею, как рогатая чесночница за несколько секунд закапывается в грунт, человек-амфибия приседает перед соседним террариумом, подносит руку к лицу и, быстро–быстро постукивая по щеке, начинает свистеть: “Чи–чи–чи–чи”.
— Чи–чи–чи, — откликается кто–то невидимый из террариума. Среди веток и глиняных черепков я тщетно пытаюсь разглядеть поющую амфибию.
— Да вот же она, лягушка-кокои! — показывает биолог на едва различимый “нарост” на трухлявой коре. — Ужаснейшая из амфибий — ядовитый древолаз.
Глядя на невзрачную крошку, способную уместиться в чайной ложке, я отказываюсь верить, что ее яд в 35 раз сильнее яда среднеазиатской кобры и что одного такого лягушонка хватит, чтобы отправить на тот свет 1500 человек.
— Из–за этой малютки индейцы Южной Америки в свое время не изобрели лука и стрел, — объясняет, не замечая моей растерянности, ученый. — Им достаточно было духовой трубки и иголки с ядовитым наконечником.
Лягушку насаживали на острую палочку и держали над пламенем костра. Когда амфибия начинала выделять яд, охотники обмакивали в него стебли с колючками на острие. Ими потом и поражали птиц, обезьян, оленей и даже ягуаров.
Видя, как я бочком–бочком отодвигаюсь от террариума, Рыбалтовский бросает:
— Нет на коже царапин и ссадин? Бояться нечего! Здоровая человеческая кожа для яда древолаза непроницаема.
Ядовитых крошек никто ни в России, ни в Америке не держит в террариумах. А Рыбалтовский давно и успешно разводит древолазов, потому как они “нарядные и одни из немногих амфибий ведут дневной образ жизни”.
* * *
После четырех часов блужданий по террариуму в каждой коряге я вижу жабу, а в камне не могу разглядеть лягушку. А в чем, собственно, между ними разница?
— Лягушки — ходят, жабы — прыгают, — коротко объясняет зоолог.
— А кого в деревнях опускают в кринку с молоком, чтобы оно не прокисло?
— И жабы, и лягушки выделяют кожей яд. Его вполне достаточно, чтобы убить молочнокислые бактерии. Лягушачий яд, в отличие от жабьего, настолько слаб для человека, что он его просто не чувствует. Лягушки в селах и идут в дело.
— У вас в коллекции есть красящие древолазы, выделения которых в 200 раз превышают действия морфия. Не боитесь набегов любителей “ширнуться”?
— Лизать жаб и лягушек, которые живут в неволе, бесполезно. Яд не вырабатывается в организме земноводных, а попадает туда извне. В естественной среде лягушки в огромном количестве поглощают муравьев и термитов. Яд насекомых накапливается в их организме и частично выделяется, например с потом. В неволе он очень быстро заканчивается. Лягушки начинают есть обычных мух, в которых никакого яда нет. Так что словить кайф не удастся.
От пронзительного визга я втягиваю голову в плечи. Кошку, что ли, дверьми прищемили?
— Это кричит жаба-чесночница, — объясняет хозяин. — А вообще голос она подает редко.
Думаю: “Это, несомненно, ее положительное качество”. И тут же узнаю, что доминиканская квакша вообще... крякает, голос самца австралийской квакши напоминает лай раздраженной собаки. Пение жерлянок звучит как концерт духовных инструментов низких тонов. И вообще есть любители, что держат жаб и лягушек для пения — вместо птиц.
* * *
Мимо с кучей банок шествует жена биолога Лена. В склянках — излюбленная еда амфибий: муравьи, мушки, сверчки, слизняки, тараканы. Ежемесячно семейство биологов закупает для любимцев 15 тыс. насекомых.
Как расправляется с крысой большущая жаба, мне решили не показывать. А вот сфотографировать двухкилограммовую примадонну разрешили.
Лягушка–водонос — величиной с обеденную тарелку — едва помещается на ладонях хозяина. Старательно нацеливаю на квакшу объектив, а сама думаю: это зубастая жаба запросто заглатывает упавших в воду птенцов. Азарт берет свое. Подхожу поближе, убираю вспышку. И чувствую, как что–то большое, влажное и тяжелое вдруг плюхается мне прямо на голову… Хозяин подпрыгивает с ретивостью, не уступающей лягушачьей. В воздухе молнией мелькает его рука… Три минуты спустя, придя в себя, как оказалось, уже за стеллажами, понимаю, что эта самая лягушка-водонос просто приняла меня за подходящий плацдарм для приземления после красивейшего прыжка.
Фотоаппарат, записную книжку и ручку мне пришлось вытаскивать из разных углов комнаты. Сброшенная на пол ляга, потеряв запас воды, пребывала в шоке. Биолог Рыбалтовский смотрел на меня с разочарованием: преодолеть брезгливость и открыть для себя красоту земноводных я так и не смогла.
