Емелин очень известен — но в узких кругах мировой сети Интернет. Хулиган, провокатор, он рефлексирует о коммунистическом прошлом — но не серьезно, а только с иронической точки зрения. Это человек, стихи которого врезаются в память своей издевательской манерой, своим критическим взглядом на этот мир. У него множество поклонников — виртуальных, потому что его творчество распространяется в основном в “живом журнале”. Живет в Москве, женат, имеет сына, любит выпить. Наше с ним интервью прошло весело — поэт пил родную без закуски, я — сначала честно кофе, потом тоже не удержалась...
Провокация на мордобитие
— Что такое ваша поэзия?
— Это чистая провокация.
— Кого и на что?
— Чтоб кто-то дал мне по морде, допустим.
— А уже давали?
— Да поэзия сейчас настолько никому не нужна, что за нее и по морде даже не бьют. Она существует только для того, чтобы спровоцировать человека на какое-то действие: плюнуть, выругаться там, запустить в автора чашкой или, наоборот, прослезиться.
— А высокие цели как же?
— У меня по жизни нет целей, тем более высоких. Интересно вызвать в людях хоть какую-то реакцию.
— Как ваши стихи надо воспринимать — это шутка, стеб, серьезно?
— Лесин (современный поэт. — В.К.), очень умный человек, сказал: поэт никогда не шутит и никогда не говорит серьезно. Ну вот не совсем шуточные песни Высоцкого, “по тундре, по широкой дороге”. Стеб? Безусловно, стеб. С другой стороны, это правда? Безусловно, правда.
— Ваше замечательное стихотворение — “Скинхедский роман”. Откуда вы брали информацию?
— Мой сын когда-то был скинхедом. Но потом отошел от этого. Да, это он мне рассказал — про фирму, которая делает лучшие ботинки для скинхедов...
— А как реагируете, когда вас сравнивают с поэтом Иртеньевым?
— Вот это мне не нравится. Тут так: есть объект сатиры и есть сам Иртеньев, который, значит, этот объект высмеивает. У меня такого нет, я не отделяю себя от объекта. “Землекоп траншею роет, вгрызаясь в грунт за пядью пядь, то пыль со лба стряхнет порою, то потную откинет прядь, русоволосый, конопатый, предрасположенный к вину” — тут все понятно, умный еврейский мальчик Иртеньев натерпелся от этих русоволосых, конопатых в школе и в армии...
Я все знаю про этого русоволосого-конопатого, ничего хорошего от него не жду, но, с другой стороны, я сам русоволосый и очень даже предрасположенный к вину. У Иртеньева есть твердые убеждения, а я ничего не считаю абсолютным добром и абсолютным злом, и у меня ни в одном тексте нет бичевания. Это, может быть, смешно, но не сатира. Все хорошо и плохо, рождает грусть и радость. Модное раньше словечко — “амбивалентность”.
— Знаете, выступал как-то писатель Веллер перед публикой, признался, что его любимое высказывание: “Человек испытывает амбивалентные чувства, глядя, как его теща падает в пропасть в его автомобиле”. Читала где-то, что вы советуете поженить Веллера и Новодворскую?
— Веллер слишком серьезен, это меня в людях отпугивает. И вообще, политика меня волнует только как тема для стихосложения.
— А что волнует?
— Здоровье с похмелья, прежде всего.
За бортом высокой литературы
— Как полагаете, у поэта должен быть имидж?
— Разные есть имиджи. Есть поэт для среднего класса, который работает дизайнером или другим офисным планктоном, ведет вполне себе буржуазный образ жизни. Говорят, пора уходить от образа поэта, к которому приучили нас XIX век — начало XX века — с подбитым глазом, пьяный, страдает за родину, рукава жует. А есть политический имидж, поэт-левак, например… Я придерживаюсь более традиционного имиджа — предсказатель-алкоголик.
— Что, в костюме никогда не ходите?
— Нет, у меня вообще нет костюма. Был какой-то — со свадебных времен. Если б мне он по работе был нужен…
— А кем работаете?
— Разнорабочим. Я в церкви рядом с Центральным телеграфом, где идет реставрация, там надо то растворчик подмесить, то машинку раскрутить. Сейчас занимаюсь трудотерапийной работой — отдираю от колонн краску.
— А литературная всякая жизнь, поэтическая тусовка?
— Я не член литературной жизни общества, меня туда не берут. Время от времени кто-то звонит, пригласит где-то что-то прочесть, а в основном я вешаю в “живом журнале” стихи, если не очень поганые получились. Когда наберется на книжку, иду искать издательство, которое согласится ее издать. Так иногда смотришь — поэт идет. Ну, нажрешься с ним. Или вот с Андреем Родионовым (еще один современный поэт. — В.К.) сидим выпиваем, сейчас, правда, все реже, Родионов в большие литературные генералы выбивается. Это лучший поэт России. В Москве человек полтораста-двести копошатся в одних и тех же местах, не захочешь — познакомишься.
— Почему ж не берут вас туда?
— Берут тех, кого печатают приличные издательства, а не какие-то подозрительные вроде “Ракеты” или “Красного матроса”. Которые выдвигаются на премии, о которых пишут критики. Я в этом смысле не достиг такого уровня профессионализма. А вообще у нормального человека представление о поэзии такое, что читать ее, в общем-то, ни к чему. Знает человек “У лукоморья дуб зеленый”, ну и достаточно, чего еще? Лучше все равно не напишут.
Свобода под угрозой
— А правда, что вас чуть не посадили?
— Нет, пока даже бумажки никакой не пришло, одни слухи. В “живом журнале” Гельмана появляется сообщение, что на мою книжку заведено уголовное дело по статье 282 — разжигание межнациональной розни. Оказалось, что в Ульяновске ведут левацкий сайт, который поссорился с администрацией Ульяновска, там висело несколько моих текстиков, и администрация Ульяновска подала в прокуратуру... Там даже не против меня, а против сайта. Все это полная ерунда. Тут дело в том, что человек решил посадить другого человека. Я букашка маленькая, вряд ли кто-то наверху решил меня посадить, а так — лирический герой в стихотворении что-то там говорит... Я не юрист, но раньше таких прецедентов у нас не было. Пытались кого-то привлечь, но так все это повисло.
— Если дым поднимется, будете ходить с гордо поднятой головой, называть себя поэтом-страдальцем, невольником чести?
— Если суд будет, я с удовольствием похожу, да, я бы там... да...
— Вы, говорят, социально-политический лирик?
— Лирик вдохновляется своими внутренними чувствами, переживаниями, любовью, похмельем, временами года. И есть агитатор, горлан-главарь, который поет про свое отечество-республику. А почему политику нельзя пропускать через себя, как любовь и погоду? Мне не нравится слово “поэт”, мне нравится “стихослагатель”. Я себе интереснее как производитель текстов.
— Начинали наверняка как обычный лирик?
— Начал как все, в 12 лет под Блока писал, в 14 — под Мандельштама, потом пытался найти что-то свое...
— А какое первое социальное стихотворение?
— C него начинается первая книжка, “Песня ветеранов защиты Белого дома”. Я подумал, что если этот актуальный факт скрестить с песней про батальонного разведчика...
— Тогда рассказывайте, как защищали Белый дом. Всю правду!
— Я проснулся от звонка своей девушки, которая говорит: танки кругом, свобода под угрозой, пойдем к Белому дому. Но в первую ночь меня там не было, у этой девушки замок сломался, я выламывал ей дверь, стамески там всякие, выпил водки. И на следующее утро, опять с похмелюги, деваться некуда — пошел к Белому дому. Записали меня в какую-то сотню-десятку... Про это каждый расскажет — дождь, куча народу, слухи: штурм, сейчас будет штурм... стояли мокли... Утром пришел домой спать, вечером проснулся — опять пошел, а там уже карнавал, все пели-плясали, поздравляли, значит, друг друга с победой.
Новый мир построили
— Судя по вашим стихам, по Советскому Союзу вы тоскуете.
— Пришла новая реальность. В Советском Союзе мне трудно было выживать, и вот, когда к 36 годам я научился там выживать, он совершенно закономерно развалился, и я оказался в другой, жестокой, мрачной, суетливой реальности, в которой, видимо, выживать не научусь никогда. Так вполне себе комплекс, с одной стороны, ностальгии (тем более там была молодость, что всегда хорошо), с другой стороны — новый мир оказался тоже как-то малоприятен.
— А что лично вам плохого сделал Советский Союз? Неужто писать не давали?
— Писать я, может, и писал, но никто этого не читал. Сама жизнь давалась с трудом. Я вообще слабоприспособленный к жизни человек. Я долго не мог найти себе друзей, девушку.
— Но тут уж советская власть, кажется, ни при чем.
— Да, но если при тепличных условиях Советского Союза — так это все трудно было... С 13 до 27 лет у меня были потерянные, пустые, несчастные годы. Независимо от советской власти.
— А зависимо?
— Ах, вам, молодым, не понять! Ну вот представьте, что во всем мире что-то происходит, а ты ничего не знаешь. Вышел фильм “Звездные войны”, он гроша ломаного не стоит, ты прочтешь о нем статью, но сам посмотреть его не можешь! Или: в мире где-то есть стриптиз, тебе будут рассказывать, как это ужасно, но ты его никогда не увидишь! Весь мир ходит в джинсах, а ты не ходишь.
— Что в вашу жизнь внесла перестройка?
— В 1991—1992 годах я жил в настоящей бедности. В Советском Союзе богатые, может, и догадывались, что они богатые, а бедные не знали, что они бедные. А после победы демократии сразу стало все ясно.
— Про похороны Брежнева у вас есть стихи. Неужели настолько отпечатались в памяти?
— День был дождливый, нудный. Мне бросилось в глаза, что все таблицы, которые раньше висели, с указанием, в каком кинотеатре какой фильм идет, были заклеены белой бумагой. Почему-то не черной, а белой. А потом появился Черненко, который выглядел ненамного живее лежащего в гробу Брежнева. Было ощущение, что живем в карточном домике, чуть потянешь, и все. Думаю, что началось все не с Горбачева, а с Андропова, не надо ему было понижать цены на водку, которые до него двадцать лет немножко, но повышали. Не надо было расстраивать директора гастронома №1. Не надо…
СКИНХЕДСКИИ РОМАН
Из-за тучки месяц
Выглянул в просвет.
Что же ты не весел,
Молодой скинхед?
Съежившись за лифтом,
Точно неживой,
Отчего поник ты
Бритой головой?
Парень ты не робкий,
И на всех местах
Ты в татуировках,
В рунах да в крестах.
Хороши картинки,
Как видеоклип,
Хороши ботинки
Фирмы “Gettа grip”.
Фирма без обмана.
В этих башмаках
Вставки из титана
Спрятаны в мысках.
Чтоб не позабыл он,
С гор кавказских гость,
Как с размаху пыром
Биют в бэрцовый кость.
Почему ты в угол
Вжался, как птенец,
Или чем напуган,
Удалой боец?
На ступеньку сплюнул
Молодой скинхед,
Тяжело вздохнул он
И сказал в ответ:
— Не боюсь я смерти,
Если надо, что ж,
Пусть воткнется в сердце
Цунарефский нож.
И на стадионе
Пусть в любой момент
Мне башку проломит
Своей палкой мент.
Но бывает хуже
Черных и ментов,
Есть сильнее ужас —
Первая любовь.
Та любовь, короче,
Это полный крах,
Это как заточкой
Арматурной в пах.
Это как ослеп я,
И меня из мглы
Протянули цепью
От бензопилы.
Русская рулетка,
Шанс, как будто, есть.
Ну, а где брюнетка
Из квартиры шесть?
С книжками под мышкой
В институт с утра
Шмыгала, как мышка,
Поперек двора.
С ней, как в пруд подкова,
Я упал на дно,
Не видал такого
И в порнокино.
Липкие ладони,
Рта бездонный ров.
Вот те и тихоня,
Дочь профессоров.
А потом еврейкой
Оказалась вдруг,
Жизнь, словно копейка,
Выпала из рук.
Мне теперь не деться
Больше никуда,
Обжигает сердце
Желтая звезда.
Как один сказали
Мне все пацаны,
Из огня и стали
Грозные скины:
— Ты забыл обиды,
Боль родной земли.
Эти еврепиды
Тебя завлекли.
И тебе, зараза,
Лучше умереть.
Пусть вернут алмазы,
Золото и нефть.
Чтоб твоей у нас тут
Не было ноги,
Шляйся к педерастам
В их “Проект О.Г.И.”.
И убит презреньем,
Хоть в петлю иди,
Я искал забвенья
На ее груди.
Вдруг вломились разом
К ней отец и мать
И, сорвав оргазм нам,
Начали орать:
— Прадеды в могиле!
Горе старикам!
Мы ж тебя учили
Разным языкам!
Жертвы Катастрофы!
Похоронный звон!
А тут без штанов ты
Со штурмовиком!
Не гуляй с фашистом,
Не люби шпанье...
В США учиться
Увезли ее.
И с тех пор один я
Три недели пью.
Страшные картины
Предо мной встают.
Сердце каменеет,
Вижу, например,
Там ее имеет
Двухметровый негр.
Весь он, как Майкл Джордан,
Черен его лик.
Детородный орган
У него велик.
А я не согласен,
Слышите, друзья!
Будь он хоть Майк Тайсон,
Не согласен я!
