— С новосельицем, как говорится!
Мы смотрим друг на друга в восемь глаз. Я и мои будущие “сокамерницы” (соОБЩницы), соседки по общаге. Лена из-под Тулы с девятилетней дочкой Ингой. Катя из Брянской области, которая разрывается между многочисленными подработками и такими же многочисленными любовниками, и я — журналистка “МК”.
Ах, как хочется верить, что общага — это временный этап в моей прекрасной юной жизни. Очень короткий. О котором, удобно устроившись когда-нибудь в собственной квартире, я стану вспоминать с нежностью и ностальгией. Для моих же соседок общага — это навсегда. Дальше — только улица.
Когда я приехала в Москву из Волгограда, мне негде было жить. Такое случается со всеми провинциалами, прибывшими в столицу. Общага как временный вариант жилья вполне подходила по цене.
— Кого-кого, а журналистов у нас еще не было, — скептически осмотрел меня комендант. — А в целом народ разный тут живет, и интеллигенция есть, не без этого.
Уже через пять минут сердобольная гастарбайтерша Татьяна из Молдавии, выстаивающая очередь в душевую, интеллигентно попыталась пристроить меня на работу.
— Новенькая? Чем занимаешься? — И, не дожидаясь ответа: — Есть вакансия малярши на стройке. Обращайся.
— Спасибо. Обязательно обращусь.
На дне
Здесь живут гастарбайтеры из дружественной Украины, Белоруссии, Молдовы и Азербайджана, молодые семьи из российской глубинки, бедные студенты и просто хорошие люди, которым претят уют и гостеприимство московских вокзалов. В похожих на больничные бесконечных коридорах дети разных возрастов и национальностей гоняют мяч, голося сразу на всех языках мира.Комнаты забиты под завязку. Тусклая лампочка под потолком, железные койки, припаркованные вдоль стен — как минимум четыре, — заполняют каждый метр свободного пространства, общий шкаф, обеденный стол, по индивидуальной тумбочке на брата — на этом заканчивается эстетика моего нового жилья.
На душе от этого минимализма — тоска вселенская. Даже отсутствие тараканов, спасибо СЭС, не радует. Чтобы не впасть в депрессию, читаю Довлатова, но думаю почему-то о Горьком. Я тоже “на дне”. Мои размышления о том, как быстренько всплыть на поверхность, прерывает соседка Лена:
— Говорят, что тут хоть 20 лет живи. Не выгоняют. Ты — главное — квартплату вовремя вноси, 3 с половиной тыщи с носа, не пьянствуй и с охраной не цапайся.
Сегодняшней Лене — 37. Это добротная, пухлощекая и румяная “русская красавица”. Все при ней — здорова, руки-ноги на месте, работает бухгалтером в школе.
Через 20 лет, которые она собирается тут счастливо прожить, ей будет почти 60. Пенсионный возраст. И что тогда? Но о будущем Ленка вслух не размышляет.
Перспектива делить жилплощадь с посторонними людьми до конца своих дней кажется ей наилучшим выходом, сказкой со счастливым концом — не под забором же ночуешь, и ладно. “Эй, Дашка, тяпнем по маленькой!” — тянется к бутылке с дешевой “клюковкой” ее белоснежная и пухлая рука.
— Зараза, отпрыск грузинский, как же ты меня достала! — орет она на набедокурившую дочь, маленькую полукровку Ингу (Ленка родила ее от мужа-грузина). — Когда я на вокзале оказалась с ребенком на руках и кучей чемоданов, сюда пришла, — тут же поясняет она мне. — На коленях стояла, чтоб переночевать пустили. Ну, комендант сжалился, а ведь некоторые освободившееся койкоместо месяцами ждут. Раньше под Тулой я жила. Муж-грузин умер, тогда и решила в Москву перебираться. Люблю этот город. Да и дочке Инге здесь хорошо. Все, что я делаю, это для нее…
“Инга, паразитка, положи немедля на место мой телефон, или я тебя живо в Грузию депортирую!” — через секунду, расцеловав дочку в обе щеки, снова кричит на весь этаж Ленка.
Первые несколько дней, наблюдая за сценами этой “святой материнской любви” и русско-грузинского конфликта общаговского масштаба, я успокаивала себя тем, что плачу за маленький спектакль всего 120 рублей в сутки. Для Москвы — смешные деньги.
Для соседки же Ленки — они огромные. Особенно помноженные на двоих. На нее и на маленькую Ингу.
Инга — резвая смуглянка, бездонные глазки и гордый профиль достались девочке от грузинского папы — огрызается и снова напрашивается на материнский подзатыльник.
Катерина, еще одна наша соседка, вступается было за девочку, но Лена мигом обрезает:
— Тоже мне воспитательница! Ты своего сына, которого на мать-алкоголичку в Брянске бросила, воспитывай!
Катя обычно в таких случаях умолкает и выходит покурить. Про 12-летнего сынишку Юру она говорит, только когда в хмелю. По-трезвому слова не вытянешь.
Беззаботная, как кукушка, и совершенно непредсказуемая, порой Катька такое отмочит... То с охранником драку на проходной затеет, то просит почитать ей на ночь что-нибудь из классики — “типа Шекспира”.
На этаже Катю не любят. За излишнюю прямоту и откровенность. Оба эти качества в себе она с завидной регулярностью стимулирует водкой.
Знакомство со мной начала с сакраментальной фразы о том, что мужики — козлы! Я усомнилась.
Как мне кажется, Катерина до сих пор влюбляется и даже, мечтает встретить прекрасного принца. Чтоб выйти за него замуж и забрать брошенного в Брянске сына Юрку в новую московскую семью.
Где же ты, моя Сулико?
— С ума посходили, что ли? Сегодня праздник православный, а вы полы моете. Грех, девочки, страшный грех! — на Крещение в комнату врывается Марина. Двоюродная сестра Лены — женщина без отчества и возраста. Притом москвичка. Коренная.В нашей общаге Марина появляется через день. Сидит за полночь, говорит увлеченно, уходит неохотно. “И здесь есть ЛЮДИ. У каждого — своя история”, — объясняет она нам свой странный интерес к совместному быту.
— ...Ой, мороз-мороз, не морозь меня-а-а-а...
Прохожие запрокидывают головы вверх, к звездному небу, и смотрят на распахнутое окно нашей комнаты. Мы сидим за столом — Ленка, Катя, Марина, я и белорус “дядь Саша” из соседней комнаты — и старательно в пять голосов выводим:
— Не-е морозь меня-а-а, моего-о коня-а...
Комнату освещает тусклое бра. Малышка Инга крепко спит. И мне почему-то по-домашнему хорошо.
Они такие добрые, эти ЛЮДИ. Я принимаю их такими, какие они есть. Мне с ними тепло. А им — с самими собой?
Только не думать, не думать о прошлом.
— А я ведь, девчонки, когда-то профессионально велоспортом занимался. Мастер спорта, между прочим, — вдруг проронил дядь Саша. — Это в Сочи было. На сборах. Двух друзей тогда похоронил. Полоса, по которой гнали, тонкой каемочкой по обочине шла. Как струнка. Ребята не заметили притормозившего на обочине “КамАЗа”... Я после этого все бросил и в свой Бобруйск рванул. Тренер ругался очень: дурак, говорил, пожалеешь… Но я окончательно решил завязать, к тому же травма у меня серьезная была. Ничего, не жалею. Хотя не брось я тогда спорт, может быть, сейчас бы со звездой вы за столом сидели. А так — эх...
Дядь Саша — гражданин Белоруссии, пожаловавший на заработки. Пятого по счету сына выучить надо.
А мне вдруг вспомнилась другая общага — студенческая. Там были совсем другие тосты. И разговоры за столом — другие. Тогда мечталось о том, что когда-то обязательно сбудется.
Теперь мы вспоминали про то, чего так и не случилось.
— Юрка мой с матерью-алкашкой совсем измучился, — слегка охмелев, начинала рыдать Катька. — Ребенок же еще, 12 лет всего. Звонит и просит: “Мамочка, забери меня к себе. В Москву”. А куда я его? В эту общагу? Пятым в камер... комнату? Вот говорят, я мать никудышная. А я ведь раньше, в своей брянской глуши, сколько сил детям отдала. Я ж педагог-то по образованию. Потом закончила, между прочим, режиссерские курсы, худруком работала в нашем культурном центре. И дети меня всегда прям обожали.
— У муромской дорожки стояли три сосны, прощался со мной ми-и-лый до будущей весны...
— У меня раньше семья крепкая была. Муж любимый, дети. Дети выросли, а муж, с которым двадцать лет прожили вместе, ушел к молодой, — начинает москвичка Марина. — После того как в 17 лет похоронила родителей, это был самый сильный удар в моей жизни. Чтоб с ума не сойти, устроилась тогда работать в театр. Простой уборщицей. Только оно меня и спасло. Искусство! Впрочем, что мы про плохое-то...
Они постоянно ходят в театр, общежитские жители. В зимние парки. На концерты и в музеи. “Вот на Митяева хотели билет купить, но ведь дорого — тысяча, если бы рублей триста…” — сокрушенно качают головами.
Марина с Леной наперебой вспоминают свое “театральное прошлое”. О том, как они Олегу Меньшикову однажды ликер после спектакля подарили — дорогой, зараза, все деньги на него разом потратили. А потом по телевизору видели, как звезда таким же ликером — в скрипичном футляре из хрусталя — угощал журналистов. Они хотят верить, что это именно их подарок.
— Нет, лучше мы про другое расскажем — про то, как одному народному артисту по ошибке вручили вместо пакета с подарком пакет с початой бутылкой водки. На следующий день пришли на его спектакль, так он нас узнал и как цыкнет: “Что вы мне, дуры бабы, подсунули?..”
Между прочим, трудовой резерв российской глубинки приезжает в Москву не всегда за длинным рублем. Им просто здесь нравится. “Мегаполис, е-мое, — объясняет Лена. — Театры тут, музеи всякие, культура”. Ленка знает всех актеров театра и кино наперечет, любит читать и посещает практически все спектакли столичных театров, на которые ей хватает денег.
“А давайте, бабоньки, картошки пожарим”, — просит белорус дядь Саша. И тут же достает шматок сала с пятью кровавыми прослойками: “Нате, от бати из Бобруйска, от моего батьки — не от Лукашенко”.
Обратно в Союз нерушимый
В общаге царит СССР. Еще тот — до Беловежской Пущи. Каждая комната — как республика. Только кухня у нас не политическая, а самая обычная. Но тоже общая. Русские блины, белорусские дерунки, молдавская мамалыга.Такие разные, мы едим вместе. Сообща. Коммунальная жизнь в нашем коммунальном доме. На нескольких метрах столичных апартаментов, которые дают нам возможность гордо именовать себя москвичами.
В своей родной глуши, куда приезжаешь всего на несколько дней в отпуск, шикуешь сразу всей столичной зарплатой и оставляешь огромные — в двадцатку — чаевые официанту в привокзальном ресторанчике.
“Счастливая! Вырвалась!” — вздыхают провожающие в столицу друзья. А ты укладываешься в своей плацкарте без постели, потому что на нее не хватило денег.
И едешь обратно в общагу.
Чтобы жить в ней дальше. Играть свадьбы, рожать детей, смотреть сериалы про “взаправдашнюю” чужую жизнь по телевизору и плакать в подушку, надеясь, что завтра начнется совершенно другой день.
...В тот вечер, когда мы в нашей комнатушке пели хором старые хиты, внешне почти ничего не поменялось. Разве что за Катей прочно закрепилось прозвище Режиссер, а с дядь Сашей договорились больше не спорить про “батьку Лукашенко”. И Ленка больше не лупила дочь, подошла, подоткнула одеяло под крохотное худое тельце: “Сиротинушка ты моя, горемычная...”
А потом мы затянули “Сулико”.
...Под утро в соседней комнате умер дядя Ваня. Гастарбайтер, работавший на стройке. Умер от водки. Вечером в коридоре было шумно от собравшихся друзей. Часа в три, в самый шальной предрассветный час, когда выносили его тело, бодрствовал весь этаж.
На следующий день снова было не до сна: на кухне сгорел поминальный обед. Отвратительно пахло горелым мясом и кислой капустой в винегрете.
О дяде Ване скоро забыли. Его койку занял кто-то новый...
