Сатира и юмор

  

Профессия: плохой человек

     Всем хорошо известно, что хороший человек — это еще не профессия.
     А плохой?
     Вот тут и задумаешься…
     И чем больше думаешь, тем яснее становится, что все-таки скорее всего — да, профессия.
     Вижу лес поднявшихся рук, слышу выкрики: “Я плохой человек! И я!.. И я — тоже!.. А я просто ужасный!.. Меня возьмите!.. Нет, меня!..”
     Но погодите, друзья! Не все сразу. Вакантных мест на должности плохих людей значительно меньше, чем претендентов. И потом: чем вы докажете, что вы — плохой. По-настоящему плохой, а не ля-ля!.. Где послужной список? Рекомендации? Где, говоря современным языком, резюме?
     Только не надо всех тут смешить маленьким, незначительным злом, которое вы в разное время совершали. То, что вы еще в детстве отнимали игрушки у тех, кто послабее, еще ничего не доказывает. И то, что вы, например, алименты жене не платите, в том числе. Друга под монастырь можете подвести? Провалить порученное дело? Ради красного словца не пожалеть ни матери, ни отца? Нет, нет и еще раз нет. Слишком большая конкуренция. Таких легион. И каждому из них грозит остаться невостребованным. Речь идет не о любительском, самодеятельном, дилетантском зле, которое встречается на каждом шагу, а о зле как профессии. Или, если хотите, призвании.
     Ну, ясный перец, плохой человек, чтобы победить в конкурсе, кроме черных свойств своей души должен обладать еще кое-какими навыками. Например, палачу вменяется в обязанность отправить на тот свет жертву не с какой-нибудь третьей попытки, а сразу, иначе начальство найдет кого поспособней. Киллер худо-бедно должен уметь стрелять. Политический краснобай — врать более-менее убедительно. Ну и т.д. и т.п.
     Конечно, история знает настоящих гениев зла. О, это птицы высокого полета. Народы, которые от них пострадали, вспоминают о них с большой любовью и благодарностью. “Ну, надо же, — восхищаются народы, — и как у него только рука поднялась на подобное злодеяние! Вот это человек так человек!”
     Об этих гениях зла постоянно пишут книги, снимают кинофильмы.
     Но не всем же быть гениями. Талантливый или попросту одаренный негодяй, считай, тоже неплохо. Рассмотреть зло во всех аспектах практически невозможно, но мы и не замахиваемся. Остановимся лишь на некоторых. Взять хотя бы знакомую всем ситуацию, когда государству требуется провести так называемое непопулярное решение. Ну хотя бы отнять льготы у пенсионеров. Вызывается соответствующий министр. “Ну, брат, — говорят ему, — настал твой час. Не все тебе в добряках ходить. Ты уж и так упакован выше крыши. Пора оправдать хлебное место, которое занимаешь. Нужно как-то урезать этих, а то бюджет не выдерживает… Им все равно жить всего ничего осталось, как-нибудь перетерпят… А когда шум поднимется, мы скажем, что это ты дров наломал, а мы здесь ни при чем. Ты уж, брат, не обижайся!..”
     Ну, хороший человек стал бы отнекиваться, стал бы приводить разные доводы, что как же так можно, старики ведь, ну, там, Стабилизационный фонд, и вообще…
     И если бы он такое мог в принципе сказать, то вряд ли когда-нибудь в министры пробился: не из такого теста люди, которые в министры у нас пробиваются. Он, разумеется, под козырек и ать-два — выполнять задание. После возвращается и говорит: “Ух, ну и умаялся я с этой монетизацией. Аж семь потов сошло. Может быть, я вам больше не нужен… И вы другого какого-нибудь найдете. А я уж отдохну…”
     А ему говорят: “Нет, погоди… Тут у нас с лекарствами загвоздка. Сам знаешь, на это старичье лекарств не напасешься. Надо как-то урезать. Ну, будут на тебя всех собак вешать, а тут мы и вмешаемся. И может быть, даже уволим тебя. Тогда и отдохнешь со спокойной душой…”
     Так что, друзья, куда ни посмотришь, а в основном места плохих людей, которые могли бы принести хоть какие-нибудь личные выгоды, или заняты, или не по нашим способностям. Вот и приходится пробавляться мелким бытовым злом. Для собственного удовольствия или так, чтобы навык не потерять.
     

осенило

     Вооруженные до зубов обычно в хороших зубах ходят.
     
     Надо быть терпеливым к людям; среди них, может, и нужные люди есть.
     
     “Нечего тут в лесу без дела шататься”, — зло сказал собиратель бутылок собирателю грибов.
     
     Свою жизнь она устроила. Теперь взялась устраивать жизнь бывшего мужа.
     
     Коммунисты любили порядок, демократы — всех подряд...
     
     Теперь и не помнит, в детстве пай-мальчиком был или пай-девочкой.
     
     Супружество — это когда боксерские перчатки то у мужа, то у жены.
     

Городские горцы
(подражание Фазилю Искандеру)

     Я сидел под деревом детства и печально ел хурму.
     Усердно поливая это дерево чернилами, выжатыми их отборных мальчишеских воспоминаний, я втайне ждал, что в его прохладной зеленой вышине созреют гроздья будущего романа. Но, сколько я ни тряс ветки, с них упало лишь два тощих абзаца.
     Может, подумал я, все дело в том, что в нынешнем сезоне я уже дважды снимал урожай с дерева детства.
     Моей души коснулось предчувствие осени. Накинув старенькую школьную бурку с отложным воротничком, я взгромоздился на добродушный “Ту-154”, и он, цокая копытами турбин по замшелым горным облакам, неторопливо повез меня к дому дедушки.
     Деду давно перевалило за шесть томов, но он был еще крепким стариком. Как и в молодости, мог трое суток скакать без дороги, без седла и без коня. А главное, дедушка помнил массу интересных людей, включая императора Франца Иосифа, которого после пятого бурдюка хванчкары иногда путал с Иосифом Кобзоном.
     Увидев меня, старик вздрогнул и побледнел. Глядя, как я достаю из-за пояса авторучку, вырезанную из ветки горного кизила, он сумрачно поинтересовался:
     — Опять про меня?
     Я застенчиво кивнул. Он затряс бородой.
     — Пощади, сынок! Сил моих больше нет. На днях я вышел уже пятым изданием! Написал бы лучше про дядю Илико...
     Я протянул ему свой новый роман “Илиокада”.
     — Ладно, а зачем тетя Нуца плоха? — не унимался дедушка. — Или ее племянник Гоги?
     — Да превратится молоко твоих коз в йогурт! Не тронь ребенка! — запричитала толстая тетя Нуца, по пояс высовываясь из сборника “Толстая тетя Нуца”.
     Наконец старик смирился и деловито спросил:
     — Ладно. Из чего прозу будем делать, сынок?
     Радость загарцевала в моем сердце, как каурый ахалтекинец, хлебнувший алычовой чачи. Еще не веря своему счастью, я несмело попросил:
     — Может, расскажешь, как этот чудак Косоухий собрался к праотцам и попросил туда пропуск у товарища Берия?
     — Рановато пока об этом говорить, — суховато возразил дедушка, как бы невзначай придвигая свое охотничье кремневое ружье с лазерным прицелом.
     — Ну тогда о том, как ты похищал бабушку, за тобой гнались двадцать джигитов из загса, чтобы ты не передумал.
     — Авторские права на мои воспоминания купишь? — вмешалась бабушка, не переставая вязать текст из отборной мингрельской шерсти.
     Я понял, что пора проститься с детством. Да, много Куры утекло с тех пор, как мы все — Нико, Михо и я — скитались по заросшим арчой ущельям, где тихо струится пахучее ткемали. Нико давно стал академиком, Михо — олигархом, а Зураб — Зямой. И только я все не решался покинуть столь любимое мной дерево детства.
     Наконец я вздохнул, натянул поверх коротких штанишек брюки и съехал по перилам в новую взрослую жизнь.
     Навстречу мне ехал академик Севастьянов. Он старательно придерживал накладную бороду, но я все равно узнал в нем неизменного дядю Илико.
     — Сандро, мальчик мой! — воскликнул он, как бы радуясь мне.
     — Да, дядя, — кивнул я, как бы разделяя его радость и в то же время тактично давая понять, что превосходно ощущаю Сурамский перевал условностей, разделяющий теперь нас.
     Подошла жена академика. Ее стройные ноги в сыромятных нейлоновых чулках смутно напомнили мне что-то далекое, до боли знакомое.
     — Я из раннего журнального варианта, — лукаво улыбнулась она.
     На меня повеяло полуденным бризом, заклинаниями чаек над Сухумской бухтой, мудрой горечью кофе, который старый Максут готовит лишь для сорока тысяч самых близких своих друзей... Я понял, что никуда мне не уйти из детства. Кстати, задумывались ли вы над тем, что взрослые и дети одинаково лысы, но у одних лысина прикрыта шапкой волос?
     Академик Илико поехал дальше, улыбаясь рассеянной улыбкой профессионального неудачника.
     Приближалась осень. Аисты улетели на юг, а возвращались ни с чем. В такую погоду хорошо мерзнуть на берегу Москвы-реки и ловить горную форель на свежую строку, еще пахнущую тархуном и анапестом. А вечером наполнить рог козлотура розовой “Изабеллой” и неторопливо рахатлукумствовать у костра.
     “Осторожно, сынок, двери закрываются, следующая станция “Арбатское ущелье”, — сказало радио голосом дедушки.
     Я отправился домой. Оставалось одно: описать Гоги, племянника толстой Нуцы.
     Скажем, ему лет двенадцать, но он уже твердо решил, кем станет, когда вырастет: долгожителем. Такой симпатичный черноглазый паренек. Допустим, смуглый, босой, с большими черными глазами...
     В дверь позвонили. Я открыл. Вошел смуглый босой мальчик с большими черными глазами. В руках он держал допотопный лэп-топ с клавиатурой, позеленевшей от старости.
     — Работаю над повестью о городских горцах, — застенчиво сказал он. — Хотел бы написать и про вас...
     Я взглянул в его компьютер. Старательным школьным шрифтом там было выведено: “Он сидел под деревом детства и печально ел хурму”.
     

Первое апреля

     Первое апреля...
     Нервы как струна.
     Вижу — в самом деле
     Белая спина!
     Я перед уходом
     Подхожу к жене:
     “Посмотри-ка,
      что там
     На моей спине?”
     А она на зло мне,
     Будто б невдомек,
     Говорит: “Всё в норме,
     Милый муженек”.
     К теще, между прочим,
     Повернул свой тыл,
     А она: “Зятечек,
     Ты уже поплыл?
     В смысле
      на работу?..”
     Говорю: “Ага...”
     (По большому счету
     Дел-то до фига...)
     Я до лесопилки,
     Захожу в свой цех,
     Слышу из курилки
     Нездоровый смех.
     Подхожу к ребятам,
     Говорю: “Братва!
     Выгляжу помятым,
     Что ли, я с утра?”
     А они, как в тело,
     Колким острием:
     “Не грузись, брателло,
     Мы тут о своем”.
     Лишь закончил смену,
     Побежал к пивной,
     Там опять измену
     Чувствую спиной.
     Кто в глаза хохочет,
     Кто давай корить,
     Но никто не хочет
     Правду говорить.
     Даже участковый
     (Тот еще остряк)
     Мне сказал:
      “Ну, что вы,
     Все у вас ништяк!”
     Видно, в самом деле,
     Раньше и теперь,
     Первого апреля —
     Никому не верь!