В этом году исполняется 70 лет, как в нашей стране развернулась кровавая чистка, больше известная под названием Большой террор. Август 1937-го занимает особое место в ряду черных дат того периода, когда массовые репрессии приобрели гигантский размах, а счет политическим арестантам перевалил за два миллиона. Именно с 5 августа нарком внутренних дел Ежов приказом №00447 дал отмашку началу так называемой “кулацкой операции”. Отныне ярлыки “антисоветский элемент” и “враг народа” можно было навешивать практически на любого. На каждый регион спускался лимит, точно указывавший, сколько человек надо репрессировать. Свой план был и у Московской области. Здесь за 4 месяца операции советская власть приказывала расстрелять 5 тысяч человек, а заключить в лагеря на срок от 8 до 10 лет — в шесть раз больше. Корреспондент “МК” разыскал живую свидетельницу тех страшных дней.
Жить или не жить?
Трижды за свою вековую жизнь Екатерина Барер по законам человеческой логики должна была умереть. По крайней мере имела для этого все шансы. Первый раз — в голодные двадцатые, когда семья известного на всю Москву повара высочайшего класса Федора Холодкова, бросив все, бежала в Николаевск Самарской губернии. К родственникам и хлебу, который в столице был на вес золота, а в городке на Волге — привычной частью сытной трапезы. Широко раскрытыми глазами худенькая Катюшка смотрела, как ржаное зерно крестьяне скармливают скотине. Серый хлеб был не в почете, к столу подавались только буханки белого. Однако держать нахлебников в планы холодковской родни не входило, поэтому главе семейства изо дня в день пришлось вместо приготовления обедов для дипломатических приемов собирать ржаные колоски. На затирухе, болтушке из серой муки с водой, Катя так ослабла, что брюшной тиф скосил ее в семье одной из первых. Фельдшер при виде полупрозрачного тельца, распластанного на грубой лавке, сразу вынес вердикт: не жилица!
— Меня все оставили, только время от времени проверяли — дышу ли еще, — вспоминает Екатерина Федоровна. — Вдруг вижу, будто в полусне, как спускается ко мне с образов Николай-угодник. Посмотрел пристально так, но по-доброму, и говорит: “Встань и иди!”
Родные рассказали потом, как Катя неожиданно открыла глаза, поднялась и с того момента действительно пошла на поправку.
Испытание пыткой
Вторая “попытка” представилась Екатерине Барер уже в тюрьме, под пытками советских инквизиторов. Из хрупкой невесомой женщины кирзовыми сапогами выбивали признание в антисоветской пропаганде. На этот раз не сочувствующий взгляд родных был контролером еле теплящейся в теле жизни, а удар ногой под ребра. Шевелится — значит, еще рано отправлять в подвал, к наваленным в кучу трупам узников.
— Больше всего боялась, что бросят туда еще живой. Молилась денно и нощно, чтобы Николай Чудотворец послал мне смерти.
…Катя знала, что за ней вот-вот должны прийти. Мужа, приехавшего из Австрии, забрали августовской ночью 1937-го. Хотелось верить в лучшее, но от друзей и знакомых уже не раз слышала — “оттуда” не возвращаются. 43-летнего Михаила Барера по бесчеловечному приказу №00447 причислили к первой категории. Это значит — практически немедленный расстрел. Его не стало в живых уже через два с половиной месяца. Правда, об этом Екатерина Федоровна узнала только после собственной реабилитации. Решение о расстреле принимала утвержденная приказом “тройка”. Приговоры выносились заочно, без участия защиты и обвинения. В исполнение приводились “с обязательным полным сохранением в тайне времени и места приведения”. Тайну действительно сохранили. Жене выдали фиктивное свидетельство о смерти, в котором указывалось, что Михаил Барер умер 19 апреля 1942 года от инфаркта миокарда в возрасте 48 лет. Настоящую справку о смерти мужа Екатерина Барер получила только в марте 2007-го. Через 70 лет после его расстрела...
А так все хорошо начиналось… 21-летняя красавица жена, подарившая надежду на счастливую семейную жизнь. Приятное чувство, что твои знания и опыт строителя нужны молодой стране Советов. На заводе по производству синтетического каучука Бареру доверили должность замначальника по снабжению стройматериалами. В 1932-м его вызвали в НКВД и поставили перед выбором: либо отправиться на родину, где уже вовсю хозяйничали фашисты, либо остаться с семьей. Забыли только добавить — и готовиться к участи врага народа.
— Через месяц после ареста мужа пришли и за мной. Я успела только продать кое-какие вещи и чудом пристроила трехлетнего сынишку у родственников. Увидела своего кроху только через шестнадцать лет…
Самым страшным воспоминанием о тюрьме для Екатерины Барер станет камера смертников. Ее отправил туда начальник тюрьмы, после того как она попыталась повеситься на собственном чулке. Дневной свет еле-еле пробивался в камеру через зарешеченное оконце под самым потолком. А пол был мягким, как пластилин. От крови, слез и пота истерзанных людей, прощавшихся с жизнью. Платье сразу намокло и облепило болевшее тело. Катя опять лежала, как в детстве, распластавшись по полу. И только конвоиры, двое здоровых мужиков, то и дело заходили и били в бок. “Выносить?” — спрашивал один. “Жива”, — откликался другой.
Однако умереть Кате опять не дали. Те самые двое конвоиров неожиданно положили ее на одеяло, вытащили из камеры смертников и понесли не вниз — куда спускали трупы, а наверх — в баню. Положили на цементный пол и стали мыть из шланга. Потом отнесли в тюремный лазарет и стали приводить в чувство. Рядом с кроватью поставили на металлической треноге двухведерный чан воды, протянули от него трубку с иголкой на конце и начали “промывать” организм. А чтобы не дергалась, руки связали ремнем за спиной.
— Помню, как мое тело стало набухать на глазах, будто надуваться изнутри. А потом эта вода вместе с кровью выходила из меня и верхом, и низом… Эту процедуру проделывали несколько раз.
Только много лет спустя Екатерина Федоровна узнает, что своим вызволением практически с того света обязана визиту в тюрьму отца. Он привез следователю запрос о судьбе дочери, подписанный самим Вышинским. Встретиться с дочерью Федору Холодкову так и не дали. Сказали, что она болеет и не желает его видеть.
В Карлаге, лагере под Карагандой, многострадальная узница тоже могла расстаться с жизнью в любой момент. Здесь ее главным истязателем стал холод. Когда мимо лагеря чабаны прогоняли овец, все заключенные бросались к колючей проволоке, чтобы ухватить хотя бы клочок шерсти. Деревянный крючок легко прятался за рукавом, а упал — так мусор, щепка. Особо ловкие набирали таким образом шерсти на теплые носки или варежки — самую большую лагерную ценность после миски мутных щей и письма от родных.
В ноябре 2007 года Екатерине Федоровне Барер исполняется 100 лет. Трудно в это поверить. Еще труднее, когда узнаешь ее историю. Подвижная, эмоциональная, с блеском в глазах, она всем своим существом источает оптимизм и жизнелюбие. Недавно, например, у нее появился новый повод для радости. Благодаря хлопотам администрации Старой Купавны и Ногинского отделения Московской областной Ассоциации жертв политических репрессий в ее более чем скромную квартиру наконец-то провели телефон. И совершенно бесплатно сделали ремонт. Прошло-то всего ничего. Старушка дожила всего лишь до ста лет…
...а перед ней разбитое корыто
Судьба Екатерины Барер — вопиющий, но, к сожалению, далеко не единственный случай расправы советской власти над ни в чем не повинными людьми. Долгие годы по крупицам сведения о ногинчанах, пострадавших от репрессий, собирает местная жительница Нэлли Маргулис. Она стояла у истоков основания местного отделения Московской областной Ассоциации жертв политических репрессий. Собранных ею материалов набралось столько, что хватило для организации первой в России выставки, посвященной 70-летию Большого террора.
— Когда в 1988 году на XIX партконференции Горбачев разрешил создать “Мемориал”, я с такими же энтузиастами начала собирать данные об узниках сталинских лагерей, — говорит Нэлли Семеновна. — Передвижные выставки, чтение лекций, исследование архивов — работа была разнообразной, но морально очень тяжелой. За каждой фамилией — нечеловеческие страдания и сломанная судьба.
Здесь, в Ногинске, начиная с 1991 года все документы о репрессированных прошли через руки Маргулис. А было этих несчастных немало. Только на Бутовском полигоне из 20 765 человек, расстрелянных за 15 месяцев, лежит 350 ногинчан.
Вместе с Нэлли Семеновной мы идем вдоль стеклянных витрин местного краеведческого музея. За ними — пожелтевшие фотографии, документы, нехитрая посуда и предметы, принадлежавшие репрессированным. Например, тарелку и чайник в музей передала дочь Михаила Петровича Дуденина. Его семья, чтобы прокормить своих двух и десять детей родственников, держала небольшую чайную. Поэтому, когда началась “кулацкая операция”, его арестовали одним из первых.
— Родителям приказали собраться за 24 часа у городского театра, — рассказывает дочь Дуденина, Валентина Михайловна. — С собой разрешили взять только то, что можно унести в руках. Мама потом недоумевала, почему она первым делом прихватила детское корытце. Из товарных вагонов через неделю пути всех выгрузили в чистое поле. Это и было новое место жительства родителей. Пошел проливной дождь. Тогда и пригодилось корыто. Им мама смогла прикрыть своих малышей 3 и 5 лет…
Семья Дуденина выжила в суровых условиях целинной жизни. Но вернувшись в 1936 году в Ногинск, через год снова попала под молох советского “правосудия”. С началом Большого террора Михаила Дуденина сразу арестовали и на этот раз расстреляли, обвинив в антисоветской пропаганде.
— Когда я читала в архиве приговор, у меня было ощущение, что они все написаны под копирку, — вспоминает Валентина Михайловна. — С чудовищными грамматическими и стилистическими ошибками. Чего стоит фраза: “Показания, даденные мною…”.
Заговор по заказу
Нэлли Маргулис прочитала сотни таких приговоров малограмотных следователей. Она уже ничему не удивляется. Только душевная боль напоминает о себе каждый раз, стоит открыть протоколы допросов. Однажды в архиве ей вынесли два шестисотстраничных тома. Это было дело о том, как в начале 1938 года Ногинский райотдел УНКВД раскрыл антисоветскую, контрреволюционную, эсеровскую, меньшевистскую и повстанческую организацию. Одновременно!
— Тогда арестовали 7 врачей, столько же производственников и 6 учителей, — рассказывает Надежда Бажина, чьи родители работали с этими людьми. — Врачам, например, вменялось, что они насаждали эпидемии. Хотя через 20 лет подняли справки — в это время никакой эпидемии в районе не зафиксировано.
Сейчас уже всем известно, как выбивались показания из узников советских тюрем. Кстати, незадолго до издания приказа, в июле 37-го, вышло указание, разрешающее применять физические методы воздействия при допросах. Именно с конца июля — начала августа 1937 года на допросах фиксируются практически поголовные избиения. Неудивительно, что после нескольких недель заточения один из “заговорщиков”, преподаватель ногинского педтехникума, выпускник МГУ, умнейший и интеллигентнейший человек Михаил Юдин напишет в признании: “Я свою контрреволюционную деятельность проводил среди педагогов и студентов педтехникума, распространяя гнусную контрреволюционную агитацию на коммунистическую партию и советское правительство. Всячески дискредитировал молодых педагогов, создавал повышенную палочную дисциплину среди студентов. Издевался над отстающими студентами, давая им гнусные прозвища вместо того, чтобы оказывать необходимую помощь при непонимании тех или иных вопросов учебы. По вопросу коллективизации и лозунга “Добиться 8 миллиардов пудов зерна!” я говорил, что коммунистам никогда не добиться такого урожая. Колхозы совершенно разорены. Притом я привел гнусный контрреволюционный анекдот”.
Двадцатку заговорщиков в кратчайшие сроки осудили решением “тройки” и сослали на Колыму. Уже через год десять человек из них умерли в лагере. Остальные продержались всего на несколько лет дольше…
Согласно приказу Ежова в ходе “кулацкой операции” намечено было осудить к расстрелу около 76 тысяч человек, отправить в лагеря — 193 тысячи. Но вместо официально отпущенных 4 месяцев ее проводили 15, все время продлевая сроки и увеличивая регионам “лимиты”. В итоге было осуждено 818 тысяч человек, из них расстреляно — около 450 тысяч. Советская власть, как обычно, добилась перевыполнения плана. Почти в три раза…
