Три переулка, три притока впадают в Гоголевский — Пречистенский бульвар с внешней стороны. Самый протяженный из них, 800 метров, Сивцев Вражек. Самый короткий — Малый Афанасьевский. Средний между ними — Гагаринский переулок. Дважды в истории он побывал в статусе улицы.
Первый раз его называли Старой Конюшенной по царской Конюшенной сторожевой слободе, ставшей Старой, когда при царе Алексее Михайловиче возникла Новая Конюшенная слобода в Хамовниках. При династии Романовых землю опричнины Ивана Грозного застолбили дворяне знатных фамилий: Толстые, Кропоткины, Ростопчины…
От князей Гагариных в ХIХ веке пошло название Гагаринский переулок. Вокруг него город испещрили свыше 20 переулков. Я ходил по ним года три, чтобы описать дома и помянуть, кто в них жил. “Из всех московских частей ни одна так не типична, как лабиринт улиц и переулков, раскинувшихся за Кремлем между Арбатом и Пречистенкой”, — вспоминал в эмиграции князь Петр Кропоткин, воспитанник Пажеского корпуса, враг самодержавия, которому беззаветно служили его предки. В этой “типичной части” родился и вырос сам князь, в “Записках революционера” описавший малую родину. “В этих тихих улицах, лежащих в стороне от шума и суеты торговой Москвы, все дома были очень похожи друг на друга. Большей частью они были деревянные, с ярко-зелеными крышами, у всех фасад с колоннами, все выкрашенные, оштукатуренные в веселые цвета. Почти все дома строились в один этаж с выходящими на улицу семью и девятью большими светлыми окнами”.
Улицы детства столп анархизма назвал сен-жерменским предместьем, подразумевая, что, как в Париже при королях, здесь в Москве при царях жили самые знатные и богатые аристократы. Особняк с колоннами, где родился и вырос князь-революционер, в Штатном переулке, 26, иллюстрирует его воспоминания.
Иван Бунин, часто бывавший в Гагаринском переулке, в стихотворении “Москва” заметил:
“Здесь в старых переулках за Арбатом совсем особый город…
Кресты на древней церковке сквозь ветки
В глубоком небе ласково сияют”.
Михаил Булгаков поселил в “особом городе” возлюбленную Мастера, улетевшую отсюда на метле: “Маргарита Николаевна со своим мужем вдвоем занимала весь верх прекрасного особняка в саду в одном из переулков близ Арбата. Очаровательное место! Всякий может в этом убедиться, если пожелает отправиться в этот сад. Пусть обратится ко мне, и я укажу ему адрес, укажу дорогу, особняк еще до сих пор цел”.
Остатки садов зеленеют во дворах. Где “типичные особняки” с колоннами, портиками, антресолями и мансардами? Единственный хорошо сохранившийся особняк (его номер 15), который видел князь Кропоткин, это бывший домик барона Штейнгеля, где после него жил внук Александра Суворова, философы, писатели, адвокаты, отмеченные в анналах отечественной истории.
Эта часть Москвы отличалась социальной однородностью, укладом жизни, полетом мысли жильцов, сочинявших теории, романы, симфонии, прославившие Россию. Социальная однородность распалась после революции.
Одни аристократы бежали, других расстреляли, выслали, заселив опустевшие квартиры жителями пролетарских окраин. В Староконюшенный переулок с Пресни переехал рабочий “Трехгорки”, отец моего друга Георгий Георгиевич Клименко, член партии с 1924 года, “ленинского призыва”. В одной комнате коммунальной квартиры с женой и сыном он прожил полвека до смерти, так и не успев получить отдельную жилплощадь. Ему не помог ни партийный стаж, ни написанное мной от его имени письмо в МГК партии.
Бывший особняк барона заселила разношерстная публика. Сохранилось описание очевидца, относящееся ко времени “военного коммунизма”: “В жарко натопленной кухне особняка собирались разные люди. Грелись дворник и водовоз, какие-то ветхие старушки разогревали похлебку из картофельной шелухи. Сюда приходили студенты перетащить тяжелую мебель, наколоть дрова (из мебели? — Л.К.) наносить воды. В кухне собиралась самая пестрая в социальном отношении публика, но у плиты классовая рознь исчезала, всем было одинаково весело, все что-то жевали”.
Второй раз переулок находился в статусе улицы имени Рылеева при советской власти. Считали, не утруждая себя особыми доказательствами, что повешенный поэт посетил дом барона–декабриста за год до восстания на Сенатской площади... Одна из “Дум” Рылеева стала народной песней про Ермака. Она сегодня не звучит в эфире, как прежде. А хочется услышать бас Михайлова, поющего такие зримые слова:
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии блистали,
И непрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
В Гагаринском переулке остались без колонн и портиков три других особняка. О двух из них я рассказал ранее.
Третий (под номером 18) появился в 1818 году. Этот старожил прячется за каменным забором, на углу с Малым Власьевским переулком. За ним устоял деревянный почерневший от старости двухэтажный дом, 22, как прежде принадлежащий соседней церкви святого Власия в Старой Конюшенной слободе, одной из немногих уцелевшей в “особом городе”.
Одноглавый храм в камне появился в середине XVII века. С тех пор неоднократно переделывался и расширялся, но остался с одним куполом. Храм вернули православным, спустя полвека после закрытия и разграбления. Церковь посещал регулярно Даниил Андреев, автор известной верующим “Розы мира”.
Услышанное им хоровое пение в честь Серафима Саровского вызвало в нем порыв, заставивший пасть на колени. У него “распахнулась какая-то тайная дверь души, и слезы ни с чем не сравнимого блаженного восторга хлынули неудержимо”.
Кроме часто цитируемых строк Марины Цветаевой, оплакавшей сломанные на ее глазах “домики с знаком породы”, есть менее известные строчки Валерия Брюсова, датируемые 1909 годом. Обращаясь к родному городу, который знал “еще невзрачно-скромным”, он без особой радости констатировал:
Но изменилось все! Ты стала, в буйстве злобы,
Все сокрушать, спеша очиститься от скверн,
На месте флигельков восстали небоскребы,
И всюду запестрел бесстыдный стиль модерн
Дома в стиле модерн со всеми удобствами в начале ХХ века вытесняли ветхие особняки с удобствами во дворе. Поэтам в наши годы они больше не кажутся бесстыдными, их описывают искусствоведы, они вспоминают о забытых архитекторах, построивших 5—6-этажные “небоскребы”. Более того, здания в стиле модерн, оплеванные за буржуазность, причисляют к памятникам архитектуры. Портиков и колонн у них нет, но декорированные фасады надо беречь, как ампирные особняки. Поэтому могу сказать, когда они появились в Гагаринском переулке, назвать номера строений и авторов.
Первым в 1904 году Артур Карст, руководивший сооружением фабричных корпусов фабрики “Эйнем”, поднял дом 10 на месте особняка, где учился Иван Тургенев. В 1905 году собственный дом, 35, построил архитектор Александр Муравьев. В том же революционном году архитектор Михаил Кульчицкий расположил в глубине владения 29 новый дом, принадлежавший матери Сергея Эфрона, мужа Марины Цветаевой. Девичья фамилия домовладелицы — Дурново.
(В дворянском роду Дурново — первые лица Российской империи. Так, Петр Николаевич Дурново — моряк и юрист, служил директором департамента полиции, министром внутренних дел, подавлял восстание 1905 года в Москве. Петр Павлович Дурново, генерал–губернатор, командовал Московским военным округом. Выходил к возбужденной толпе с красными флагами в мундире царского генерал-адъютанта и снимал перед народом шапку. Их родственница в собственном доме завела подпольную типографию, как пишут о ней, “порвала со своим классом, занялась революционной деятельностью”. Ее сын, белый офицер, в эмиграции стал агентом НКВД. После похищения и убийства генерала Кутепова вернулся в Москву, где его расстреляли.)
В 1906 году появился по проекту Ивана Германа дом 9, на месте особняка, где часто бывал Чайковский.
Архитектор Сергей Калугин, автор “Петровского пассажа”, в 1907-м в стиле модерн построил дом 37.
Дмитрий Челищев в 1911 году возвел дом 23. В нем поселилась в Москве Лидия Авилова, чьи рассказы и повести хвалили Чехов, Лев Толстой, Бунин. Ее мемуары “А.П.Чехов в моей жизни” первоначально назывались “О любви”. Точно так назывался рассказа Чехова, который Авилова считала отражением ее тайных интимных отношений с писателем. Свои встречи и переписку с ним в мемуарах представила в отличие от известного романа Чехова и Лики Мизиновой как “роман, о котором никто не знал, хотя он длился целых десять лет”. Бунин ее версию принял, родственники Антона Павловича оспорили, но они вряд ли знали подноготную.
Перед мировой войной архитектор Иван Кондратенко в список множества своих работ в Москве прибавил дом 14. Его творчество и других архитекторов-модернистов прервала война и революция. При новой власти места им не нашлось, они тихо доживали свой век, умирали неизвестно в каком году.
У советской власти руки до Гагаринского переулка дотянулись тогда, когда Москву начали по призыву партии “превращать в образцовый коммунистический город”. Началась полоса разрушений и сооружения многоэтажных коробок из кирпича, напоминающих панельные типовые дома. Авторы их неизвестны, песен о них не споют. Сломают эти “небоскребы” рано или поздно.
Побеленная каменная палата видна из переулка на углу с Пречистенкой. Она ровесница церкви Власия. За толстенными стенами и оконцами хранили ценное имущество от огня, частого незваного гостя. Принадлежала палата-кладовая церкви Спаса, сломанной в тридцатые годы. Кто в палате обитал до 1917 года — неизвестно.
После революции под ее сводами жил с матерью Владимир Згура, гений краеведения, основатель Общества изучения русской усадьбы, востоковед, знаток архитектуры, художник, музыкант, коллекционер. Всем этим заявил о себе молодым. Написал замечательный путеводитель “Монументальные памятники Москвы”. В 25 лет защитил диссертацию о “проблемах и памятниках, связанных с В.И.Баженовым” и погиб во время катастрофического землетрясения в Крыму.
По каменной лестнице в квартиру первого председателя общества поднимались на заседания “недобитый” граф Шереметев, философ Шаховской, не принятая в университет из-за непролетарского происхождения юная Марина Меленевская, очарованные красотой дворянских гнезд. За редким исключением усадьбы, описанные классиками, но мало изученные, разорило и разграбило “трудовое крестьянство”. К счастью, не все. “Красота русской усадьбы не умерла!” — восклицал Згура.
Об “Искусстве в усадебном быту” писал и рассказывал директор Оружейной палаты Дмитрий Дмитриевич Иванов, видя в нем “наиболее достижимый идеал культурной жизни в России”. В адрес Оружейной палаты, как рассказывал мне библиограф Виктор Васильевич Сорокин, из Ипатьевского монастыря он отправил спешно без описи сундук, набитый реликвиями, чтобы их не изъяли “на нужды народа”. Но и Оружейная палата подвергалась набегу “особых ударных бригад”. Такая команда явилась в палату на другой день после того, как в отчаянии бросился вниз головой под поезд директор Оружейной палаты. В книге захоронений Введенского кладбища записано: “Иванов, Дмитрий Дмитриевич. 58 лет. Служащий. Причина смерти — несчастный случай. Разрушение костей черепа. Дата смерти — 12 января 1930 года”.
В том роковом году “очарованных” пролетарская власть разогнала, арестовала многих, невзирая ни на старость, ни на молодость, помытарила на Соловках и расстреляла второго председателя общества — приват-доцента Московского университета Александра Греча, автора “Музыки в русской усадьбе”. Расстреляли на 79-м году “философа и эрудита” Дмитрия Ивановича Шаховского, переводчика и издателя пяти неизвестных “философических писем” Чаадаева.
Семьдесят пять “философических писем” Шаховской написал и отправил в адрес “одной дамы”. То, что доверял ей на бумаге, было достаточно для применения к нему “высшей меры социальной защиты”. Он считал: “Всякий благоразумный человек не может не быть марксистом, но только очень ограниченный человек может быть только марксистом”.
В 70 лет философ, как Гете, влюбился. Но объяснялся не в горячем чувстве 22-летней девушке. Зачем писал? “Мне бы хотелось завоевать в Вашем лице Чаадаеву внимание со стороны “пятого поколения” (1930—1955), которое решит судьбу России”.
Решившие судьбу СССР и РСФСР Горбачев и Ельцин родились в 1931 году.
“Одну даму”, получавшую “философические письма”, в пожилом возрасте я увидел в “Московской правде”, где по иронии судьбы Марина Юлиановна Меленевская заведовала отделом писем, имея дело с заявлениями трудящихся и заметками рабкоров, лежавшими на ее столе горой. Экзальтированная дама, она быстро-быстро ходила и говорила вкрадчиво, никогда не выражала ни малейшего несогласия с мнением редактора. Боялась в толпе переходить улицу, но все 75 писем не сожгла, сохранила, рискуя в молодости отправиться вслед за философом туда, откуда не возвращались. Меня сосватала “Московскому рабочему”, с ее легкой руки стал издавать книги о Москве.
Меленевская дожила до возрождения Общества изучения русской усадьбы, написала “Размышления у портрета В.В.Згуры”. Ее и академика Дмитрия Лихачева избрали почетным членом на первом заседании.
Выжившие узники Соловецкий островов знали, что попали туда по доносу Юрия Александровича Самарина, “исправно несшего службу осведомителя”. На очных ставках он уличал бывших сослуживцев “в контрреволюционных замыслах”. Его родила дочь Саввы Мамонтова, вышедшая замуж за Александра Самарина. Дворяне Московской губернии избирали его предводителем. Николай II назначал обер-прокурором Святейшего синода, церковь предлагала сан митрополита. Советская власть сослала в Якутию и дала умереть в Костроме. А сын стал филологом и осведомителем Лубянки.
На Моховой в Московском университете незабываемые лекции профессора Самарина по западноевропейской литературе я, как все, безуспешно пытался конспектировать. Не успевал за его мыслью, потоком речи. Он казался артистом на кафедре, с которой другие профессора читали по тетрадям унылые наработки, не умея острить, цитировать наизусть, как Самарин.
В недавние годы в “особом городе” появились новые, так называемые элитные, дома. Их стиль пока не получил устойчивого названия. С ними вернулась в переулок архитектура как искусство. Им нашли место в начале переулка. А за фасадами, пройдя во двор, неожиданно видишь старинный двухэтажный особняк, получивший у историков название по имени прежних владельцев “Ржевского —Лихачевых — Филиппа”. О нем — в другой раз.
