В разгар Широкой Масленицы нелишне вспомнить о забытых традициях. Москва издревле славилась кулачными боями. В Прощеное воскресенье на льду Москвы-реки, возле приметных мест, под стенами Симонова или Новодевичьего монастыря, в Лужниках напротив Воробьевых гор собирались буяны – размять кости и раскрасить друг другу в честь праздника носы.
На оговоренном месте как бы случайно постепенно собиралась толпа «серого» люда, сначала смешанная, потом стороны расходились вдоль реки. Бой начинался со «сцеплянки-свалки» подростков, затем друг против друга выступали парни.
Наконец, с криком «Даешь боя!» в атаку «стенка на стенку» шли основные силы – молодые женатые мужчины, так называемые «сильные бойцы». Побоище принимало гомерические размеры. Длилось оно час, два – столько, сколько нужно, чтобы одна из «стенок», дрогнув, опрокинулась и под всеобщее ликование ударилась в бегство.
Пик популярности «стенки» приходится на просвещенный XVIII век. Эпоха, прочитавшая в переводе эпос Гомера и оды Пиндара, давшая турецким деревням на берегу Черного моря звучные имена древнегреческих городов, увидела в исконной русской забаве сходство с Античностью. В таких соревнованиях уже не гнушались участвовать дворяне и богатое купечество. К 1782 году, когда Гаврила Державин написал свою «Фелицу», кулачные бои стали излюбленным зрелищем знати:
Я под качелями гуляю;
В шинки пить меду заезжаю;
Или, как то наскучит мне,
По склонности моей к премене,
Имея шляпу набекрене,
Лечу на резвом бегуне.
Или музыкой и певцами,
Органом и волынкой вдруг,
Или кулачными бойцами
И пляской веселю мой дух…
Иной – обличительный – тон задал Александр Сумароков. Но напрасно в стихотворении «Кулашный бой» он вопрошал:
Каких вы, зрители, здесь ищете
утех,
Где только варварство – позорища
успех?
Обличения противников «буйных игр» не находили отклика ни у знати, ни среди простонародья.
Поборников нравственности скорее можно было понять в том, что касалось сопутствовавшего кулачным боям явления – разгульного пьянства. Недавние враги по окончании боя вместе шли в питейные заведения, где утоляли жажду, отмечали победу или заливали горе, а заодно вели споры о прошедшем «кулашнике». Известный на рубеже XVIII и XIX веков сочинитель басен Александр Измайлов отправил в кабак главного героя своего стихотворения «Кулачные бойцы»:
В Москве фабричный был Семен,
силач-боец
Зараз из печи изразец
Своею вышибал железной
пятернею,
Когда же на бою являлся пред
стеною,
Все опрокидывал и гнал перед
собою.
Страх, ужас перед ним,
А клики радости и похвала за ним.
По окончании сраженья,
Героя нашего ведут все
с торжеством
В питейный дом
Для угощенья.
Семен упился, по пути из кабака попал в руки своих недоброжелателей и был сильно избит.
Выходной день, начинавшийся для любителей боев на кулачках на льду Москвы-реки, завершался обычно пьяным угаром, едва ли не более опасным в смысле увечий, чем собственно драка. Если же верить Ивану Баркову, бойцы принимали на грудь не только после боя, но и до него – для храбрости. В «Оде кулашному бойцу» Иван Семенович славит… вино:
О, бодрость, сила наших веков,
Потомкам дивные дела!
О, храбрость пьяных человеков,
Вином скрепленные чресла.
Ничего не попишешь: народный праздник предполагает веселье. В широком значении этого слова…
То, чего не добились поборники нравственности, удалось моде. Представители высших слоев XIX века видели себя более европейцами, нежели вельможи века екатерининского, и кулачные бои их больше не развлекали. Новые тенденции четко обозначил Николай I, издав в 1832 году лаконичный закон: «Кулачные бои, как вредныя забавы, вовсе запрещаются».
Конечно, чтобы отменить «стенку», одного указа начальства недостаточно. Любить кулачные бои отныне стало проявлением демократических убеждений. Участием в «стенке» гордились Федор Шаляпин, Владимир Гиляровский и Алексей Толстой.
Знал кулачный бой и Михаил Лермонтов. Будучи гусаром, он не раз выходил против офицеров лейб-гвардии казачьего полка. Но – существенное отличие – это были бои «сам на сам». Не случайно поэт Лермонтов игнорирует сюжеты из праздничных многолюдных «кулашников» и в хрестоматийной «Песни про купца Калашникова» обращается к событиям трехсотлетней давности – эпохе Ивана Грозного.
Сама идея о готовности постоять за поруганную честь в поединке с властным обидчиком оказалась созвучна индивидуализму образованного сословия XIX века. Потому и средневековый кулачный поединок в изложении Лермонтова выглядит скорее как «спорт аристократов» – бокс. Почувствуйте разницу.
Полностью очерк о поэзии русского кулачного боя читайте в журнале «М-СПОРТ». До выхода очередного номера осталось 7 дней.
